"Но если так, - взволнованно спрашивал Ватников, - то где же человеческая воля?" На это Хомский снисходительно отвечал, что воля такая существует и даже способна победить демона сосисок. Тому есть примеры - Серафим Саровский, Симеон-столпник… Но перед демонами воды и хлеба она вынуждена склониться.
Однако Ватников сомневался: она ли это? Может быть, склоняется лишь совокупная воля остальных демонов?
Хомский сворачивал разговор, сообщая, что в мире загробном вся эта веселая компания разлетается кто куда, так что к Создателю отправляется непознанный человеками чистый экстракт. И сам, в свою очередь, задавал Ивану Павловичу вопрос: "Стоит ли о нем беспокоиться, об этом экстракте, если его родниковое журчание теряется в демонической многоголосице?"
- Да не может такого быть, - упорствовал Ватников и в сомнении тряс головой.
- А ты еще накати и увидишь, что может быть все, - уговаривал Хомский.
И Ватников накатывал, и пил все больше, постепенно переходя на овсянку - недоброй памяти настойку овса, и еще на боярышник, который в капельных дозах укрепляет сосуды и сердце, а в дозах стаканных - дотла выжигает мозги.
Приходила сестричка Лена, делала Ватникову укол, и Хомский исчезал из головы. Через пару дней насильственной абстиненции болтливый покойник-напарник возвращался, и приходил медбрат Миша, с новым уколом, от которого Хомский либо лопался внутричерепными брызгами, либо ненадолго перемещался вовне и разрастался до колоссальных размеров и занимал собой всю палату, едва оставляя место для Ивана Павловича. Потом Иван Павлович забывал, что Хомский оказывался вовне.
Ватникова жалели. Васильев сочинил ему сложный диагноз: распространенный остеохондроз и спондилоартроз в стадии стойкого обострения с синдромом вегето-сосудистой дистонии и астено-невротическим состоянием на фоне частых синкопе, что позволяло оставить Ивана Павловича в отделении, в палате-люкс для своих. Начмед Кирилл Иванович к тому времени уже не интересовался коммерческими вопросами и вообще ничем не интересовался, а только спал в местах, где застигал его сон, а потому ему было решительно наплевать на то, что роскошная палата простаивает и не приносит доход. Пригласили ворчливую, медленно из ума выживающую Веру Матвеевну - невропатолога. После бесед с Хомским под боярышник и овсянку личность Ивана Павловича изменилась настолько, что это следовало как-то обосновать. Вера Матвеевна обнаружила у Ватникова расхожий диагноз: хроническое поражение головного мозга смешанного генеза - тут тебе и давление, и склеротичные сосуды, и вероятные в детстве травмы черепа, да и водочка, разумеется. Но опытная Вера Матвеевна не стала писать водочку на первом месте, и вышло, что коллеги разумно подстраховались: с такими делами вполне позволительно находиться в отделении общего профиля, то бишь в реабилитационном-травматологическом, и вовсе не обязательно звать санитаров, вязать Ивана Павловича и везти его в другую, страшную больницу с решетками, где Хомского заставят убраться из головы такими жесткими и грубыми методами, что от драгоценной личности Ватникова не останется ничего.
Сейчас Иван Павлович - осунувшийся, заросший, изможденный и опустившийся - лежал на койке и слушал, как маленький телевизор, используя канал Дискавери, рассказывал ему о бригаде чернокожих специалистов-мусорщиков, которые только что расстреляли помойку из хитроумной пушки. Он и помыслить себе не мог, что вот-вот его призовут к освидетельствованию и составлению заключения. Послышался гул, смешавшийся с шарканьем ног; Иван Павлович начал медленно поворачивать голову, чтобы посмотреть, кто пришел, а пришли, как уже окончательно и бесповоротно понятно, санитарный инспектор Медовчин, Васильев, Дмитрий Дмитриевич, д'Арсонваль, и только Анастасия Анастасовна замешкалась, потому что сначала распутался, а после запутался шланг.
3
Можно было и заартачиться Васильеву, и настоять на своем - больной он и есть больной, он недееспособен, а потому не стоит беспокоить Ивана Павловича и обратиться лучше в учреждение, с которым у них заключен договор… но это было чревато высоким гневом, на голову владелицы собаки в угоду вельможному Медовчину могли обрушиться какие угодно диагнозы, а Ватникову все-таки можно было пока еще подмигнуть, намекнуть, он еще оставался своим, увязшим одним сапогом в мире естественной природы… да и сам Ватников, не напиши он Медовчину заключения, мог пострадать, а санитарный лев происходил из военных, ему было достаточно того, что вот перед ним психиатр, специалист, зачисленный в штат; неважно - больной или здоровый, зато обязанный и присягнувший…
Сколько шума из-за несчастного, будь он неладен, куска дерьма в обшарпанном коридоре!
Медовчин остановился посреди палаты, в непосредственной близости от невидимого ему воздушного шарика вменяемости, и доктор Ватников ужасно боялся, что грозный посетитель проткнет эту непрочную сферу откормленным пальцем или слишком сильно дернет за веревочку. Медовчин, остановившись, еще больше возвеличился и надулся, так как был не просто представителем санэпидемстанции, но и занимал видный пост в горздраве, а потому имел право соваться во все, дабы обеспечить Порядок.
- Здравствуйте, - произнес Медовчин с откровенной принужденностью в голосе. - Как вы себя чувствуете?
Ватников беспомощно посмотрел на Васильева. Тот поднял брови и сделал удивленное лицо.
- Ну, довольно прилично, - промямлил Иван Павлович. - Позавтракал вот… каша сегодня удалась.
Медовчин пристально смотрел на Ватникова и ощущал себя затягиваемым в бездонное болото. А ведь ему говорили, его предупреждали остерегаться здешней трясины. Его недавнее намерение освидетельствовать собачницу при содействии Ватникова, перевести ее в дневной стационар и тем избавиться от дерьма в коридоре стало ослабевать, потому что он видел, что ничего же не выйдет, что увязнуть ему тут всему целиком и навсегда, среди бидонов с растворами, в атмосфере безумного климакса с поисками спасения в декоративных собаках… что Ватников напишет что угодно, но это обжалуют, а пациентка отправится, прихвативши собачку, в тот же горздравотдел, как называл его по старой памяти Медовчин - и неизвестно еще, к кому на прием запишется… Что вся эта шобла повязана круговой порукой до последнего санитара и не позволит постороннему человеку хозяйничать в отделении.
Он еще слаб, он еще не укоренился…
Сигнал, однако, поступил, пускай и анонимный. В больнице царит антисанитария, в больнице гадят собаки - а может быть, и не собаки, и в этом он был обязан если не разобраться, то хотя бы отреагировать, не теряя лица. Одновременно укореняясь и прорастая сквозь бетонные перекрытия.
И что там такое сказал заведующий насчет объема фекалий?
- Вас собаки не беспокоят? - спросил он вдруг у Ватникова.
Иван Павлович поморщился.
- Собаки? - переспросил он тихо. - Вы о каких говорите?
Медовчин нетерпеливо топнул ногой.
- Например, о той, которую держит здесь ваша соседка. В нарушение всех правил и норм.
На лице Ватникова наметилась светлая улыбка.
- Ах, эта, - пробормотал он умильно. - Да Господь с вами, кому же она помешает, такая мелкая? Она только сердце радует и душу согревает… Это очень правильно, что разрешили оставить собачку - она ведь и не выходит почти, и не слышно ее, и кушает, как птенчик. В плане психотерапии - очень даже полезно…
Ревизор повернулся, намереваясь покинуть палату.
- Я думал, вы о других толкуете, - сидел и бормотал Иван Павлович.
Тот замер с поднятой ногой.
- О каких других? - осведомился он голосом настолько проникновенным и ужасным, что все, кто его сопровождал, уверились в начале и развитии самого страшного.
Доктор Ватников вскинул голову. В глазах его сверкнул огонь.
- Я - простите, не знаю, как вас звать-величать ("Сергей Борисович", - отрывисто бросил гость) - так вот, Сергей Борисович, здесь каждая - простите за каламбур - собака знает, что по ночам… В общем, это местная легенда, но сложилась она не так давно. Некоторые из наших утверждают, что действительно видят по ночам некую собаку… нет-нет, не ту совсем, на какую вы думаете, наша любимица тут не при чем…
Васильев счел своим долгом вмешаться:
- Это местный фольклор, Сергей Борисович, - заявил он решительно. - Скучно людям сидеть и болеть, они и выдумывают.
- Выдумывают? - улыбнулся Медовчин. - А как же в этом случае кал?
- Какой-такой кал?
- Который на полу кал?
- Кал на полу - результат случайного, досадного недосмотра и стечения форс-мажорных обстоятельств, - пропел Медовчину в ухо Дмитрий Дмитриевич.
Тот, однако, снова принялся за Ватникова, уже понемногу возвращавшегося в прострацию.
- Вы говорите, что утверждают "некоторые из ваших". Кого вы понимаете под "вашими"? Коллег? Или уже пациентов?
"С кем вы, гражданин Ватников?" - читалось в прокурорских глазах ревизора.
- А разве есть разница? - недоуменно спросил Иван Павлович. - Ее и дежурная смена видит, и те, кому не спится… Мельком, урывками видят…
Медовчин вздохнул и пошел к выходу - беседовать с дежурными и лунатиками.
Но удар ему все-таки нанесли.
- Она, говорят, огромная, эта собака, - уточнил ему в спину Ватников. - Ночами воет - ужасно, протяжно, заливается. Она стелется по полу, когда бежит, и у нее пять ног. Спросите кого угодно, и вам ответят, что это чистая правда.
4
Могло подуматься, что Иван Павлович произнес эти страшные слова с придыханием, округляя глаза и привставая с постели, чтобы должным образом напугать собеседника, донести до него невыносимый смысл сказанного. Или, наоборот, сообщил это с нарочитой безучастностью, ибо ужас любит селиться и скрываться в обыденном, неприметном. Или тупо, будучи отравлен лекарствами. А может быть, напряженно, в ожидании мер, которые высокое руководство наконец-то удосужится принять, отреагировав на сигнал столь возмутительного содержания.
Но Ватников и не думал играть на публику. Он донес на собаку, испытывая к дальнейшему известное безразличие, потому что привык. Уже немного нашлось бы в "Чеховке" пациентов, которые ни разу, ни краем глазочка не отследили того самого существа. Это было не так уж и сложно сделать: достаточно выпить, переломаться два дня - и вот она пробегала: то красная, то зеленая, с вывалившимся языком, с огнедышащей пастью, временами - огромная, а временами - как будто и нет. Обычно после первой же стопки она стремительно пряталась за угол и больше уж не выходила.
Впервые об этой собаке Иван Павлович Ватников услышал от своего соседа, калеки на костылях. Палата хотя и считалась люксом, но временами, по требованию момента, в ней ставили вторую койку, и у аристократа появлялась компания для постоянного - подчас изнурительного - общения. Ватников нисколько не возражал против подселения к нему старика Зобова. Зобов утверждал, что некий пес перекусил ему обе ноги, тогда как на деле угодил под каток, укладывавший асфальт: было холодно, озябший Зобов прилег погреться на дымящуюся твердь, и через пятнадцать минут оказался травмирован. Забирать несчастного в психиатрию не хотели, потому что тогда речь о собаке еще не шла; его доставили в "Чеховку", прооперировали; он полежал на общей травме, попил овсянки с боярышником и к моменту реабилитации уже вполне созрел и для собаки, и для всего остального животного мира. О его персоне велись долгие бесплодные переговоры с психиатрическими лечебницами, работники которых увертливы, как ужи, да скользки, да напичканы всяким иезуитством и софизмами, и вдобавок виртуозно владеют искусством еще социалистической демагогии. В итоге Зобов оставался на попечении Васильева. Он бродил и твердил:
- Я, доктор, не какой-нибудь идиот. Меня беспокоит только одно: за мной постоянно ходит собака, но она, конечно, не совсем собака, а наполовину - волк. Ходит, выкапывает крысу и кормит ее. Да вот она и сейчас здесь!
Записной шутник эндокринолог Голицын, услышав эти россказни, мгновенно захохотал и объявил, что ему теперь совершенно понятен смысл сумеречного выражения "между собакой и волком". Дело шло к праздникам, и он добавил еще одно значение: промежуток между двадцать третьим февраля и восьмым марта.
Его угомонили, и он продолжал хлебать свой ординаторский чай, то и дело всхохатывая и пуская сложносоставные пузыри.
Итак, когда свободных коек не осталось, Зобова преспокойно запихнули к Ватникову. Иван Павлович послушно выслушал рассказ про собаку, удивляясь про себя, как это он не успел познакомиться с Зобовым раньше, еще когда работал приходящим психиатром, и не определил его куда положено.
А Зобов уже ежедневно видел эту собаку. Правда, пятая нога отросла у нее сравнительно недавно и нисколько не удивила свидетеля.
- Бродит, бродит ночами, испражняется обильно и звучно, всегда голодна, а пятая конечность у ней болтается, как неприкаянная…
- Что же - и не ступить на нее, на пятую? - спрашивал Ватников для поддержания разговора.
- Не замечал, - и Зобов хмурился.
Однако вскорости ситуация осложнилась. Страшную собаку, которая считалась частной собственностью Зобова, начали видеть другие больные, пока не увидели чуть ли не все. Ватников заламывал руки: ему бы на службу, за письменный стол, в халат, намоленный сотнями странных признаний и угроз, изодранный когтями примерещившихся бесов. Уж он бы разобрался, он бы навел порядок - и в какой же упадок пришла без него некогда милая, славная, невинная "Чеховка"! Но он был бессилен, а замену не присылали из-за того, что он еще не уволился и продолжал числиться в штате. Спустя какое-то время собаку стали замечать не только пациенты, но и отдельные сотрудники - покойный с некоторых пор Кирилл Иванович, к примеру, успел посмотреть. Правда, сама собака несколько изменилась: она уже не кормила мертвую крысу, составлявшую по выкапывании непрерывный числовой ряд, а просто шлялась ночами по отделениям, рычала, пошлепывала по линолеуму пятой ногой. Ее не на шутку боялись и связывали с ней разнообразные пророчества и предания.
То, например, что это призрак собаки Каштанки, ибо больница заслуженно и гордо носила имя Антона Павловича Чехова. Что будто Каштанка - собака не вымышленная и жила в самом деле, а на месте больницы был раньше устроен цирк, а до цирка - кладбище.
Это нисколько не противоречило логике отечественного градостроительства как такового.
Между тем удивляла общность видения, совпадение деталей. Кроме того, ослабевала связь между овсянкой-боярышником и визитом собаки. К Зобову она приходила на второй-третий день отходняка, иногда - в сопровождении зубастых тараканов и пританцовывающих раков, однако с недавних пор необходимый зазор между приемом спиртного и появлением видения исчез без следа. Ночную собаку видели и пьяные, и похмельные; поговаривали, что иные часы ее замечали и отпетые трезвенники, однако это такая трусливая, экзотическая и ненадежная публика, что полагаться на ее отчеты ни в коем случае не следовало.
Но мы увлеклись. Как же, каким же образом отреагировал Иван Павлович на сообщение Медовчина о кале, несоразмерном собаке из соседней палаты? Какой эмоцией он отозвался на это странное несоответствие?
Острым, скоропостижным охотничьим азартом. В глубинах души, давно поруганной и затравленной, запел рожок. Если хорошо присмотреться, то можно было разглядеть, что это трубит, взгромоздившись на мозжечковый намет и созывая охоту, Хомский, одетый в замшевую куртку и тирольскую шляпу с липовым фазаньим пером.
5
Дмитрий Дмитриевич Николаев, главный врач "Чеховки", не успел удержать Ватникова от неосмотрительного замечания. Лицо Медовчина даже переменилось, настолько сильны в нем сделались презрение и отвращение, и даже оспины не помешали, а как-то особенно обозначились-выделились: дескать, они уродливы, разумеется, и, в отличие от шрамов, не украшают мужчину, но состояние, позволяющее созерцать пятиногих собак, еще более прискорбно и неприлично; на его фоне померкнут не только оспины, но и чумные бубоны.
Ревизор испытал настойчивое желание выйти за тесные рамки санитарии и пристально воззрился на Николаева.
- Я удивлен, Дмитрий Дмитриевич, - сказал он размеренно. - Что происходит в вашем стационаре? По коридорам разбросано, простите, говно, а пациенты поголовно пьянствуют и активно галлюцинируют? Не мне решать такие вопросы, но в подобных случаях встает вопрос о служебном несоответствии…
В его словах отчетливо ощущалось пропущенное "пока" - "пока не ему решать". Черт его знает, почему, но Медовчину вдруг отчаянно захотелось остаться в "Чеховке". Оседлать ее и взять под контроль. Ему снова вспомнились предупреждения знающих людей о местных болотах и трясинах, но страхи эти все больше казались пришельцу надуманными. Обычное разгильдяйство…
- Проблема преувеличена, Сергей Борисович, - голос Николаева дрогнул. - Я покажу вам отчетность… мы проведем зачет среди среднего персонала на тему асептики и антисептики… создается впечатление, что кто-то сознательно стремится очернить руководство больницы.
Ба-бах!.. Голова Ватникова раскололась: это выстрелил внутренний Хомский. О Ватникове забыли и разговаривали при нем, а он внимательно слушал. Подстреленным вальдшнепом Иван Павлович повалился на койку и озабоченно замычал.
К нему метнулся д'Арсонваль, но Васильев опередил начмеда и принял череп Ватникова в заботливые, почти материнские руки:
- Иван Павлович! Что с вами, вам плохо?
Речь Николаева скомкалась и замерла сама по себе. Медовчин стоял и мрачно смотрел через плечо на суету вокруг Ватникова. Психиатр вяло взмахнул кистью, будто намеревался ударить по невидимым клавишам.
- Ничего особенного. Зауряднейшая головная боль, она сейчас пройдет.
Васильев выпрямился и крикнул:
- Оксана! Быстренько принеси анальгину!
Медовчин не сдержался:
- Каменный век, куда ни сунься! Анальгином давно не лечат, он запрещен в Европе, он дает опаснейшие осложнения…
Заведующий вызывающе развел руками:
- Чем богаты, тем и рады… - И не сдержался, осклабился: - Вы - терапевт? Фармаколог? Изволили заканчивать сангиг?
Медовчин покраснел. В медицинской среде доктора, обучавшиеся в санитарно-гигиенических институтах, в полушутку считались врачами второго сорта, хотя выучивались на тех же хирургов, неврологов и окулистов.
Примчалась сдобная, как будто только что из печи, Оксана; Ивану Павловичу сделали укол, но Хомский торжествовал победу. Через него Ватников уловил нечто, еще не понимая толком - что именно: сознательно очернить. Из этого вытекало наличие умысла - злого или благого, в этом еще предстояло разобраться. И вытекало еще одно странное соображение: собака! Иван Павлович, смирившийся со своим положением-состоянием, считал ее галлюцинацией, карой небес. Он где-то когда-то, очень давно, читал криминальный роман о чудовищной собаке, бездумно служившей черному замыслу - возможно, что и эта, что о пяти ногах, не плод разбуженного овсянкой воображения, но реальное существо; тем более, оно оставляет после себя экскременты. Тогда почему оно здесь, откуда приходит и куда уходит?