В ушах Александра Павловича еще стоял прощальный вопль Хомского, когда он осторожно улегся на живот, не заботясь о халате, и пополз вперед, чтобы заглянуть вниз.
Сзади раздался крик:
- Прятов! Остановитесь, Прятов!
Александр Павлович перевернулся на спину и горестно воззрился на Ватникова, который уже неуклюже лез из чердачного окна.
- Одумайтесь, Прятов!
Александр Павлович, вдруг сделавшийся крайне осмотрительным, медленно поднялся на ноги. Казалось, что это не он, а кто-то другой минутой раньше балансировал над пропастью и не задумывался об опасности.
Ватников, красный от негодования, прохрипел:
- Где больной? Вы убили его, Прятов!
Александр Павлович протестующе выставил ладонь:
- Он сам виноват, Иван Павлович! Клянусь всем святым! Я погнался за ним, чтобы отобрать овсянку. Он купил ее столько, что мог отравить все отделение…
Психиатр немного смутился.
- Овсянку? Что вы такое говорите?
- Ну да! - взволнованно настаивал Прятов. - Крался в палату, нагруженный по самые гланды. Конечно, я не мог закрыть глаза. Он пустился бежать, я погнался за ним…
Ватников, не веря услышанному, переводил глаза с него на то место, где еще недавно боролся за жизнь Хомский, и обратно.
Александр Павлович смотрел на него затравленным взором.
Руки Прятова слегка дрожали.
Он явно был огорчен трагическим исходом дела.
Ватников подошел к краю крыши и боязливо посмотрел вниз. Даже отсюда было видно, что лужа, которая натекла из-под мертвого Хомского, была не вполне кровавой. Жидкости из разбившихся пузырьков вылилось столько, что сыщик лежал будто бы в маленьком алкогольном озере.
- Теперь по судам затаскают, - плаксиво сказал Прятов.
Ватников не знал, чему верить. Голова у него пошла кругом, он взялся за виски.
20
Дмитрий Дмитриевич сидел, откинувшись в кресле, и мерно постукивал карандашом по столу. Вид у Николаева был тюремно-исправительный.
Прятов сидел перед ним, напряженный и пунцовый от волнения. Чуть дальше, на диване, расположился Ватников.
Пауза давила и угнетала. Прятов шарил глазами по стенам, цепляясь за грамоты и дипломы.
- Александр Павлович, - Николаев сосредоточенно следил за карандашом. - Расскажите мне, что произошло на крыше. Все останется сугубо между нами.
- Я не хотел, - Прятов вложил в свои слова столько пафоса, что Дмитрий Дмитриевич невольно отшатнулся. - Я натолкнулся на него в коридоре. У него была при себе овсянка, очень много. Я, разумеется, потянулся, чтобы отнять, а он побежал. Конечно, я побежал за ним, а когда увидел, что он лезет на крышу - тем более подсуетился… Я же понимал, что он шею может сломить… Профилактика катастроф! - неожиданно выпалил он. - Я давно хотел действовать решительно… И отбирать эту овсянку заранее, лично, пока она не попала в палату! Главное - предотвратить беду!
Горячность Александра Павловича повысилась еще на градус.
- Незадолго до того самого убийства я стоял и говорил себе: все! Теперь - только силой! Отнимать, отнимать и еще раз отнимать!..
Ватников подал голос с дивана:
- Закрыли бы вы этот ларек, Дмитрий Дмитриевич, честное слово.
- У меня договор, - огрызнулся Николаев. - Дальше рассказывайте, - обратился он к Прятову.
- А дальше все! - воскликнул Александр Павлович. - Я хотел подойти, а он упал.
Дмитрий Дмитриевич посмотрел на руки Прятова.
- Вы так и ходите постоянно, не снимая перчаток?
Тот, не ожидавший такого вопроса, смутился.
- Понимаете, - пробормотал Прятов, - уж больно он… грязный. Был грязный, - с усилием выдавил он. - Я всегда старался подходить к нему в перчатках…
- Что же - педикулез у него был, вши? Или чесотка? Если да, то почему не отразили в истории? Не лечили?
- Вшей не было, - неуверенно ответил Александр Павлович. - Просто… брезгливость у меня.
- Наша профессия не позволяет такую роскошь - брезговать, - нравоучительно заметил Николаев. Вид у него сделался отсутствующий. Казалось, что он уже принял какое-то решение и тянет время. - Иван Павлович, - переключился он на Ватникова, - что вы там такое увидели, на крыше?
- Уже ничего, - отозвался Ватников. - Наш доктор лежал на животе и заглядывал вниз.
Дмитрий Дмитриевич тяжело вздохнул.
- Детский сад у нас, что ли… В общем так, господин молодой специалист. Двое ваших больных погибли при трагических обстоятельствах. Я готов согласиться, что вы здесь не при чем. И тем не менее… - Он старательно подбирал слова. - Я говорю с вами, как принято выражаться, без протокола, дружески… Бывают такие люди, которые притягивают несчастья. Назовите это бабкиным суеверием или как вам будет угодно. Я уже достаточно пожил и многое видел, чтобы многому, соответственно, верить. Во всяком случае, относиться с известным вниманием. И вот поэтому, Александр Павлович, всем будет лучше, если мы с вами расстанемся. По-хорошему. Оснований уволить вас у меня нет, это просьба. Поработайте еще недельку-другую - и сделайте милость, подыщите себе какое-нибудь другое место. Мне и без мистики тяжко…
Прятов, ранее сидевший ссутулившись, теперь выпрямился и смотрел на Николаева, не мигая. Вердикт вовсе не раздавил Александра Павловича - напротив, прибавил ему уверенности. Ватников сверлил взглядом его гордую спину.
Неожиданно для себя психиатр ощутил легкую дурноту. Ему вдруг показалось, что это он во всем виноват.
- Тут не обошлось и без моей вины, - подал он голос. Подал нехотя, преодолевая внутреннее сопротивление. - Погибший потихоньку бредил, а я чего-то ждал. Когда надо было переводить.
- Надо было, - жарко подхватил Николаев. - Согласен, Иван Павлович! Он и Кумаронова мог замочить, с этого фрукта сталось бы…
- Да, да, - поддакнул тот.
- Но теперь это уже не меняет дела, - продолжил Дмитрий Дмитриевич. - Мог, не мог… Все могли! Вы и сами, Иван Павлович, запросто - если вдуматься. Не пошли домой, спрятались где-нибудь, потом разыграли телефонную комедию… У вас могли быть с ним свои счеты - вы в призывной комиссии заседаете. Мало ли, что там между вами произошло…
Он умолк, и никто ему не ответил.
Прятов нарушил молчание через полминуты.
- Хорошо, - сказал он ровным, деревянным голосом.
…Александр Павлович не стал отрабатывать назначенный срок и уволился уже на следующий день. Сестры с Мартой Марковной во главе и усиленные Мишей, узнали об этом еще до того, как он написал заявление. Охая и качая головами, приступили к нему, требуя отвальную. Александр Павлович не нашелся с возражениями, а потому состоялся скромный пир.
Все желали Прятову успехов, пили за него, и даже Ватников пил вполне искренне.
Не чокаясь, помянули покойников. Вспомнили о них в разгар торжества. Прекратили на время птичий базар, который, пока длилась минута молчания, клокотал в глотках и рвался наружу. Потом он возобновился с утроенной силой.
Ватников время от времени скашивал глаза и внимательно изучал сверкающие ботинки Александра Павловича, начищенные по случаю.
Еще в углу сидел изваянием Кирилл Иванович и медленно наливался всем подряд. В его зрачках танцевали бледные черти.
И только Васильев сидел мрачнее тучи. Он оставался без помощника, один. Конечно, он моментально оформился на вторую, освободившуюся, ставку. Но легче от этого не было. Отвлекаясь от застолья, Васильев прислушивался к протяжному вою бездомной бабушки из коридора. Ее же перевели, разве не так? Конечно, так. Это выла другая бабушка.
"Как по покойнику, - тоскливо думал Васильев. - Себя отпевает".
Книга вторая. Собака Раппопорта
Часть первая
1
Огромный, похожий на льва проверяющий, явившийся в "Чеховку" незаметно, с черного хода, воспользовавшись собственным ключом, присел на корточки и принюхался. Хрустящие полы его белоснежного халата разметались, как будто скрывали некое нелицеприятное действие. Высокого гостя от санэпидемстанции не ждал никто; обычно о таких посещениях докладывали заблаговременно, передавали эти секретные сведения из уст в уста, готовили столы с закусочкой, писали повсюду аршинными вишневыми буквами "Анолит" и "Пищеблок", да показательно распространяли запахи, для насекомых невыносимые настолько же, насколько и для людей. На сей раз визитер явился без предупреждения: он походил, поглядел, да сразу и склонился над неуместной и посторонней субстанцией.
- Дерьмо, - зловеще проговорил ревизор. Фамилия сего высокого чина была Медовчин, и быть бы ему в звании адмирала, когда бы водились в медицине погоны, лампасы, канты и прочие аксельбанты.
Тут же за дверью ближайшей палаты-люкс не ко времени гавкнуло.
Медовчин медленно выпрямился. Лицо его было изъедено то ли оспинами, то ли какими-то другими ямами и вообще походило на "львиную маску", типичную для прокаженных.
- Как это понимать? - спросил он вкрадчиво.
…В сестринской в это время под управлением старшей сестры Марты Марковны тоже происходило активное обсуждение излюбленной и всегда актуальной темы дерьма. Больница, по мнению Марты Марковны, постепенно богатела, дела шли на лад - как и во всем государстве.
- Уже у некоторых немощных, - напоминала она, - появляются личные ходунки на колесиках и памперсы.
И здесь она плавно перешла от этой ремарки к повестке дня.
Действительно: один такой немощный пациент по вечерам так и выходил из палаты на прогулку, страшно довольный: в памперсах и в ходунках. Больше ничего на нем не было. Разве что тапочки. Но с этими тапочками как раз и вышла показательная история. В палату к тому больному перевели соседа из реанимации, очень интеллигентного человека, который под вечер ему насрал в эти тапочки, в обе.
Тот понес тапочки санитарке. И та их выстирала! Замочила в хлорке! Вместе замачивали - так в детстве пускают бумажные и берестяные кораблики. Похоже, что в "Чеховке" и вправду намечался неуверенный, робкий гуманизм. Он делал первые шаги, тогда как известно много лечебных учреждений, в которых проситель моментально получил бы этими тапочками по роже.
А насравшего посмотрела невропатолог, Вера Матвеевна. "Что вы мне его показываете? Нормальный же мужик!" "Да он в тапки насрал". "А, ну тогда да, это дело житейское".
- Так что вот, - резюмировала Марта Марковна.
…Покуда в сестринской обсуждали эту острую тему на свой страх и риск, Анастасия Анастасовна, старушка-эпидемиолог, которая все суетилась вокруг санитарного начальника и норовила подсунуть ему новую модель какого-то очистительного шланга, тоже расслышала тявканье, хотя и была туговата на ухо. У нее затряслись руки, а Дмитрий Дмитриевич Николаев, главный врач "Чеховки", решительно шагнул вперед:
- В порядке исключения, Сергей Борисович. Это палата-люкс, расширенного режима - телевизор, отдельный санузел… Мы сделали некоторые поблажки… за больную лично просил начмед.
- Я только передал пожелание, - незамедлительно поправил его сам начмед: новый в "Чеховке" человек, писаный красавец - усатый, плечистый, охочий до женского пола, любитель выпить и сыграть на гитаре. Его только недавно перевели в "Чеховку", и мало кто понимал пока, насколько опасен сей фрукт и вообще - хорош ли он или вовсе дурен. Он сменил Кирилла Ивановича, ветерана "Чеховки", с которым пришлось расстаться по пьяному делу - не то по его собственному, уже легендарному, не то по чужому, то есть пьяному делу тех, кто подписывал приказ, будучи не в себе, в ответ на заявление об уходе, написанное тоже, вероятно, не в себе. Кирилла Ивановича теперь уж не было в живых.
Медовчин подошел к двери и распахнул ее ногой. В угол кровати забилась тщедушная дамочка со следами недавнего гипноза на заплаканном лице; она даже подвернула под себя загипсованную ногу, а в руках держала карликовую собачку, которая моська немедленно затеяла рычать и лаять на величественного ревизора.
- Я ж ему мамочка… он мне сыночек… - расстроенно и жалобно подвывала хозяйка.
Медовчин обернулся к заведующему травмой, Васильеву.
- Что она у вас делает?
- Проживает, товарищ… - Васильев, уже выстоявший на трех операциях, в изнеможении застрял на подобающем обращении. Генерал? Секретарь? Следователь? - В целях психотерапии, для благотворного воздействия на сознание и скорейшего заживления…
- С песиком все понятно. Я про больную спрашиваю, - зашипел ревизор и склонился над ухом Васильева. - Она ненормальная. Ей место не в травматологическом отделении, а в клинике неврозов или вообще в дурдоме. За деньги взяли - палата-люкс, говорите? Прошу пригласить к ней психиатра, пусть осмотрит и напишет официальное заключение.
Тут все замялись. Дмитрий Дмитриевич кашлянул в кулак, Анастасия Анастасовна с преувеличенной сосредоточенностью занялась шлангом, а начмед, звавшийся французской фамилией д'Арсонваль, повелел Васильеву молчать - разумеется, тайным знаком.
Но тот - обычно немногословный - проговорился.
- Видите ли, Сергей Борисович, наш приходящий психиатр - иным не располагаем - Иван Павлович Ватников… он сам того-с… он лег на лечение по причине расстроенных нервов… работа-то сами знаете, какая, с каким контингентом приходится…
Внутри Васильева закипало несвойственное ему бешенство. Он был из тех, кого медленно запрягают, зато потом… И ему не понравилось вырвавшееся у него неожиданное холуйское "того-с". Медовчин обозначился в его уме как фигура недружественная и вредная.
- Понятно, - Медовчин безапелляционно щелкнул себя пальцем по горлу.
Начмед многозначительно промолчал.
- Тоже, небось, у вас приютился, в каком-нибудь люксе?
Всеобщее молчание оказалось красноречивее слов.
- Тогда проводите меня к нему, и мы - если только он еще не нарушил режим и как свинья не напился - совместно решим судьбу этой барышни. Полюбовно. Собаке в отделении не место.
- Он на больничном и не вправе давать заключения…
- Я выпишу его с больничного, если он не даст заключения! - загремел Медовчин.
- Тебя отнимают у мамочки! - взвизгнула пациентка. Глаза у нее налились кровью, волосы встали дыбом.
Не считая нужным ей отвечать, ревизор выплыл в дверной проем. Вышли и остальные; в коридоре вся процессия еще раз задержалась над оскорбительными экскрементами.
- Странно это как-то, - пробормотал Васильев, сдвигая колпак и почесывая в затылке.
- И что же здесь странного? - надменно усмехнулся посланец с далекой санэпидемстанции - такой удаленной, что временами она казалась космической, пересадочным узлом между непохожими цивилизациями, порядок для которых, однако, един и обсуждению не подлежит.
- Больно много дерьма, - объяснил заведующий. - Посмотрите, какая калабаха. Вы же видели собачку - разве в ней этакое поместится? Да она лопнет!
- Голова у вас лопнет, глупостями какими-то забита, - пробормотал Медовчин и разрешил проводить себя ко второму люксу, где медленно, с обострениями и ремиссиями, приходил в себя приходящий психиатр Ватников. Но про дерьмо запомнил - да и не забывал.
2
Уже миновали многие месяцы, оставив события, уложившие Ивана Павловича Ватникова на больничную койку, далеко позади, а он все лежал и никак не мог уцепиться за утраченное душевное равновесие. Оно парило рядышком, на расстоянии вытянутой исхудавшей руки, но стоило протянуть руку, как последнее оборачивалось расстоянием вытянутой реки с неисследованными истоками и страшным устьем. Река впадала в океан помешательства, глубины которого пронизывались то жаркими, то ледяными течениями. Душевное равновесие, когда к нему не тянулось, напоминало воздушный шарик с глупенькой нарисованной бабочкой. Шарик, меняя цвета и форму, висел посреди палаты и напоминал Ивану Павловичу о счастливых временах, когда он прочно стоял на земле и не имел несчастия связаться с доморощенным сыщиком Хомским. Хомский, завсегдатай "Чеховки", был горький пьяница и бомж; за всеми следил, обо всех доносил, все и повсюду вынюхивал, пока не взялся расследовать убийство одного неприятного пациента и мало того - втянул в расследование самого Ватникова, который, напротив, должен был вылечить его, Хомского, от необычной тяги к следственным мероприятиям. В итоге Хомский при загадочных обстоятельствах трагически свалился с больничной крыши и погиб, а у Ивана Павловича, впитавшего детективные умопостроения Хомского, свалилась сама крыша. Его насильно выпроводили в отпуск, приплюсовав какие-то донорские дни и сверхурочные часы, да еще припомнили совместительство и заместительство, но Ватников вернулся из отпуска совсем невменяемым, еще больше больным, чем перед отъездом. Убийство отныне занимало все его мысли, он ничего не понимал, и вот в такие минуты ему являлся в мыслях покойный Хомский: весь искривленный, в обязательной своей кофте, заросший, с лукавинкой в глазах. "А вы, доктор, выпейте, и многое прояснится", - советовал Хомский. Ватников послушно выпивал, и фантазии разрастались; Хомский доказывал ему свою версию случившегося, а дополнительно рассказывал о других, не менее темных и запутанных делах, которые ему и поныне приходится разбирать в потустороннем мире - в чистилище. "Там самое следствие и творится, - внушал вдохновенный Хомский. - Надо же разобрать - кого на Небеса, а кого - в Преисподнюю. Меня зачислили в штат, я теперь в капитанском чине…"
После этого, как было промеж ними заведено, заговаривали о демонах. Ватников рассказывал Хомскому о том, как знаменитому Сведенборгу было открыто, что каждому продукту питания и питья соответствует свой демон. Мясной демон, рыбный демон, пивной демон и так далее.
"Ведь не случайно, - воодушевлялся Иван Павлович, - Светящееся Существо, которое ему явилось, добродушно и с юмором посоветовало: не ешь так много. Да и посты, наверное, церковники придумали неспроста."
Хомский полностью соглашался с Ватниковым и напоминал, что человек состоит из того, что он съедает, полностью обновляясь физически через каждые девять лет. Ему просто больше не из чего состоять.
"Откуда вы это знаете, Хомский? - дивился Ватников. - Ведь вы лицо далекое от медицины…"
Тот уклонялся от прямого ответа и гнул свое: "…А это означает, что все демоны, повелевающие съеденным, тоже никуда не деваются, живут себе. Демон говяжьих сарделек, демон селедки в винном соусе, демон пельменей и Сатана настойки боярышника. Все они поселяются в образовавшемся доме и командуют, требуя, стало быть, то пельменей, то настойки."
Оба надолго задумывались. Бывает же иногда, что человека поражают совершенно обыденные факты. Они, каждый сам про себя, рассуждали: вот идешь ты себе, несешь за горлышко бутылку пятизвездочного коньяка. Он покачивается вне тебя, ты покачиваешься вне его. И неожиданно то, что ты держишь вне себя, сейчас перейдет в тебя и сделается тобой. А ты сделаешься им. Ведь это две разные идеи, два прообраза - до поры неслиянные. Не так ли и все остальное? Фабрика Звезд, честное слово. По их количеству. Она же Звездная пыль. Ах, уже на сапогах…