Физиотерапевт Леонид Нилыч терпеть не мог д'Арсонваля, считая, что тот исподволь захватывает власть над всей физиотерапией, пользуясь выгодными родственными связями; ему не приходило в голову, что начмед и без того властен не только над физиотерапией, но и над всеми остальными отделениями. Леонид Нилыч доходил в своей неприязни до того, что старался не назначать процедуру дарсонвализации пациентам, но это, казалось, нисколько им не вредило: есть ли процедура дарсонвализации, нет ее - все едино, и с этим высокочастотным током еще предстоит хорошенько разобраться. Однако назначать все-таки приходилось, потому что процедура - по причине своей полной безобидности - была включена в перечень реабилитационных мероприятий почти при любых заболеваниях. Докучливых и вредных клиентов, которым всегда было мало лекарств и внимания, всенепременно направляли к Леониду Нилычу, чтобы тот прописал им что-нибудь бесполезное и звучное. Дарсонвализация звучала отменно, и люди уходили довольными, поздоровевшими.
Д'Арсонваль разительно отличался от своего предшественника, покойного начмеда Кирилла Иваныча. Ему до всего было дело, он всюду носился, всюду совал свой нос - красивый, с горбинкой, и в самом деле какой-то французский. Собачья напасть и смерть двух столь непохожих людей - бесправного и всемогущего - заставили его развить невиданную активность. Он только и знал, что разговаривать о собаках, лестницах, горном воздухе, собачьем дерьме, добавочных ногах и овсянке.
- Я вижу во всем этом недобрый умысел, - многозначительно подытоживал он, заканчивая разговор с Николаевым, например, или с Голицыным, или с зачастившим в "Чеховку" Медовчиным, или даже Клавдией Ивановной Раззявиной, гастроэнтерологом, которая жила своей пресноводной жизнью и нисколько не сокрушалась по поводу того же дерьма, которое находили все чаще. Неуловимая собака успевала нагадить то в одном отделении, то в другом, то в приемном покое, то на пищеблоке, то в гнойной перевязочной, то даже в чистой. Над Николаевым всерьез начинали сгущаться тучи: Медовчин появлялся уже не один, а в сопровождении мрачных спутников с гигиеническими приборами для замеров, заборов и проб. Дмитрия Дмитриевича задергали постоянными вызовами в горздрав, и он уже схлопотал одно предупреждение. Предупредили, что накажут сразу за все - за пьянство с галлюцинациями, за разведение живности, особенно расположенной гадить; за плохое освещение на лестницах, за отсутствие медсестер на постах. Николаев пил мертвую и еле держался на ногах, силы его были на исходе.
Намереваясь довести задуманное до конца, д'Арсонваль припомнил легендарную историю двух сыщиков, не так еще давно учинивших странное следствие по поводу убийства скандального больного - там, помнится, тоже были какие-то блатные отношения, взятки; больной был здоров, и Николаев положил его к Васильеву, чтобы спрятать от военкомата… Лыко в строку, одно к одному! Один из сыщиков, полоумный пьяница Хомский погиб, сорвавшись с крыши, однако был жив его дипломированный коллега, и можно было если не заручиться его поддержкой, то хотя бы вытянуть из него, подружившись, какие-нибудь важные сведения. Д'Арсонваль вошел в палату Ватникова с глубоким участием на породистом, загорелом лице. Ватников ждал чего-то подобного; внутренний Хомский являлся ему регулярно и предупреждал, что об Иване Павловиче рано или поздно вспомнят, ибо творится темное, злое дело.
- Здравствуйте, Иван Павлович, - начмед присел не на стул, а на краешек кровати, обозначая предельную откровенность и неприятие официоза. - Вы уже давно у нас лежите - как вы себя чувствуете, какие появились сдвиги?
Ватников обреченно усмехнулся:
- Намекаете, что я залежался? На выписку готовите? Я готов…
Д'Арсонваль протестующе замахал руками:
- И думать не думайте! Вы наш человек, мы вас не бросим в беде - будете лежать, сколько понадобится.
- Это хорошо, - и Ватников снова усмехнулся, еще печальнее, чем в первый раз.
- Без соседа не скучаете? - Начмед кивнул на койку Зобова, где громоздился скатанный в рулон полосатый, в пятнах, матрас.
- Конченый человек, но дед был милый, не злой.
- Вот именно. Милые, добрые люди скоропостижно погибают… вы слышали о нашем профессоре?
- Разумеется, - кивнул Ватников, украдкой изучая д'Арсонваля.
- Это я его нашел, - признался начмед.
- Вот как? - Иван Павлович, казалось, не проявил к этому обстоятельству ни малейшего интереса.
- И Зобова тоже - ну, не первым, но осматривал место в числе первых.
- Вы расторопны.
- А вы будто бы и не любопытны, - д'Арсонваль шутливо погрозил ему пальцем. - Скажете, что вас и легенда о здешней Каштанке не интересует?
- Любителей сказок может заинтересовать, - Ватников демонстративно вытянулся на постели и заложил руки за голову. Он слышал уже и про цирк, и про кладбище.
Начмед помолчал. Потом, чуть передернувшись, глухо бросил:
- Я видел там следы. И в первый раз, и во второй.
- Вот как? - В глазах Ватникова сверкнул огонек. - И какие же - мужские или женские?
Д'Арсонваль придвинулся к нему вплотную:
- Иван Павлович, это были отпечатки лап пятиногой собаки.
10
Внутренний Хомский разрядил оба ствола, и у Ивана Павловича заложило в ушах.
- Вы сами их видели? - быстро спросил он начмеда.
Тот серьезно кивнул.
- Сам. Собака, по-видимому, побывала на улице - пришла оттуда, отпечатки были довольно грязные. Я разглядел и следы самого Зобова. У него были повреждены ноги, но расстояние между его следами вдруг резко увеличилось.
Ватников сел и взялся за виски.
- Так, - сказал он, не находя нужных слов. И обратился к Хомскому, который сидел себе на мозжечковом намете, свесив ноги в больничных тапках: "Почему ты не скажешь мне всего напрямую, Хомский? Ведь ты знаешь все?"
"Многое ведаю, - согласился Хомский, - но уста мои на замке."
"Тогда намекни, - взмолился Иван Павлович, - дай подсказку!"
Д'Арсонваль, склонив голову на плечо, наблюдал за Ватниковым, понимая, что тот занимается серьезным и почетным умственным трудом.
Молчание длилось довольно долго, потом Хомский прохрипел:
"Сходи на задний двор и погляди там. Сходи, погляди. Покружись там, порыскай".
"И это все? А что дальше? Что мне искать на заднем дворе?"
"Пока это все. Терпи - скажу больше, если будет дозволено. На заднем дворе не искать ничего, тебя самого найдут".
"Но кто?"
Хомский замолчал окончательно; он даже встал и повернулся спиной, выказывая откровенное неуважение корковым структурам мозга, ответственным за интеллектуальную деятельность.
Доктор Ватников перевел дыхание и посмотрел на д'Арсонваля.
- Выпить не желаете? - осведомился начмед.
Психиатр лишился дара речи.
- Не кривляйтесь, - и начмед, в свою очередь, скривился сам. - Здесь пьют все, и вы тоже пьете. Я просто жалею вас, я знаю, что вы стеснены в средствах. Вы все равно будете пить - со мной или без меня. Я угощу вас приличным напитком, а не овсянкой и не боярышником, которыми вы выжигаете себе паренхиматозные органы. Сколько килограммов вы сбросили на этих пузырьках, Иван Павлович? Восьемь? - У начмеда неожиданно проявился французский акцент. - Двенадцать? Я не имел удовольствия знать вас прежде, но выглядите вы неважнецки.
Ватников, немного подумав, не стал возражать:
- Плесните, - разрешил он осторожно.
Д'Арсонваль достал из кармана халата плоскую фляжку с водкой настолько знаменитой, что делать ей здесь рекламу нет никакой нужды. Он налил Ватникову половину железной кружки, но сам наотрез отказался, ссылаясь на совещание.
- Не у нас совещание, не в "Чеховке", - уточнил он, так как Иван Павлович, конечно, не хуже других знал, что перед Николаевым с недавних пор дозволялось появляться в каком угодно виде и совещаться тоже о чем угодно. Главврач стремительно терял контакт с действительностью.
- Выездное? - Иван Павлович понюхал обломок печенья.
- Именно так. Слушайте дальше, Иван Павлович. Такие же следы - ну, не совсем, но похожие - я обнаружил на лестнице. Рауш-Дедушкин не шел в библиотеку, он стоял там, на ступенях, в полумраке, и ждал кого-то.
- Почему вы так думаете?
- Потому что пепел дважды упал с его сигареты.
"Именно такой помощник нам и нужен", - пробурчал Хомский, и эти слова эхом разнеслись по мозговым полушариям Ватникова, запрыгали шариками, заиграли весенними красками.
- А потом?
- Потом? Потом мне показалось, что он стал двигаться на цыпочках. Но это, - и здесь д'Арсонваль виновато вздохнул, - конечно же, было полнейшим идиотизмом с моей стороны - так считать.
- Конечно. Извините, - спохватился Ватников.
- Пустяки. Вы догадались?
- Конечно. Он бежал со всех ног, он спасался, и у него не выдержало сердце. На вскрытии нашли инфаркт? Или инсульт?
Начмед кивнул:
- Инфаркт. Обширный, с переходом на заднюю стенку. Бедняга много курил.
- А собачьи следы? Вы их видели?
- Видел, - мрачно ответил начмед. - Вы не находите, что этих следов слишком много - я имею в виду последствия природных отправлений? Больница перегружена собачьим дерьмом, комиссия следует за комиссией, но собаку не видит никто.
"Ба-бах!" - это выстрелил Хомский, и Ватникова осенило.
- Собаку не ловит никто потому, что каждый думает, будто она ему кажется. К чему же ее ловить?
11
Д'Арсонваль глубоко задумался.
- А ведь вы правы, - молвил он с неожиданной почтительностью. - Мне кажется, что лечение определенно идет на пользу вашему мозгу.
"Угу", - язвительно засмеялся Хомский, засевший где-то в задней черепной ямке.
- Буду с вами откровенен, - решился начмед. - Я разговариваю с вами лишь потому, что вы в свое время занимались расследованием убийства. Убили человека, которого положили в больницу по распоряжению Дмитрия Дмитриевича. С этой госпитализацией не все гладко. Этого человека искали - по словам Николаева, работники военкомата. А если нет? Если его искал - и нашел - кто-то другой? И Николаеву известно об этом деле намного больше, чем он говорит?
Иван Павлович уставился в пол.
- Дело давнее, - пробормотал он. - Не хочу его ворошить. И я не вижу связи между делом тем и делами нынешними.
- И я не вижу, - с готовностью подхватил д'Арсонваль. - Но она не исключена. Ведь правда? Вы не можете ее исключить?
Ватникову отчаянно хотелось сказать, что подобную связь можно исключить если не на сто, то на двести процентов, но он не хотел терять наладившейся связи с начмедом и так вот сразу разочаровывать его. Ему показалось, что правильнее будет выгадать время.
- У меня разболелась голова, - пожаловался он с напускной стеснительностью: негоже врачу сетовать на свои болячки. - Извините.
Начмед мгновенно оказался на ногах.
- Нет, Иван Павлович, это вы простите меня. Это я растревожил вас, напомнил о неприятных вещах. Отдыхайте, прошу вас.
- Я лучше пройдусь, - возразил ему Ватников. - Чуть погодя. Это освежает и укрепляет.
- Тоже дело! - одобрительно воскликнул д'Арсонваль. - Чем залеживаться, всегда лучше прогуляться. Погодка радует - спасибо Господу хотя бы за это… Ну, всего вам доброго. Мы ведь вернемся к нашему разговору, когда у вас возобновится такое желание, да?
- Непременно, - заверил его Ватников. - Кстати сказать - о следах моего соседа, Зобова. Между которыми, по вашим словам, увеличилось расстояние - он ведь тоже, хоть и с больными ногами, но пытался бежать, вы согласны?
Начмед прижал руки к груди, полуприкрыл веки и медленно кивнул.
…Отделения в "Чеховке" не закрывались днем (и ночью, как будет сказано ниже) - больница, как-никак, была многопрофильная, отнюдь не психиатрическая, и в ней не пользовались вагонными ключами. Любой, кто имел на то силы, мог выходить за ее пределы, так поступил и доктор Ватников, вооружившись тростью. Не то чтобы у него отказала нога или две, и не так уж ослаб он, однако с некоторых пор, для самого себя незаметно, он обзавелся этой тростью, прихватил ее где-то, бесхозно стоявшую - с ней почему-то он чувствовал себя спокойнее, с ней было надежнее и, может быть, даже возвышеннее, что ли. Вот идет человек; человек сей убог и слаб, но упрям, и в стремлении жить он берется за палку, как бралась за нее безымянная гиперобезьяна, прародительница Дарвина и Энгельса.
Выждав, пока с ухода начмеда пройдет пять минут, он снял фланелевый халат, переоделся в пиджак и брюки, но галстука повязывать не стал: с одной стороны, ему не хотелось окончательно опускаться до уровня местной публики, но с другой глупо было прикидываться, показывать, будто с ним все в порядке - галстук лишь подчеркнул бы недуг, напомнил о нем.
Врачам тяжело болеть, особенно психиатрам. Они многое понимают, предчувствуют и предвидят. Временами Иван Павлович начинал даже смутно догадываться, откуда берется внутренний Хомский, но мысль, уловленная недугом, обрывалась и ускользала.
Одинокий, всеми брошенный - именно так хотелось думать Ватникову - Иван Павлович побрел по отделению, с достоинством опираясь на трость. Ему встречались больные, которых он давно и хорошо знал - неразлучные братья Гавриловы, которые ложились в стационар уже третий раз, потому что им здесь ужасно понравилось; их ноги, некогда переломанные при вышибании на спор бутылки, зажатой в дверях электрички, восстановили былую ходкость; теперь братья свободно передвигались и наслаждались лечением. Поклонился и Каштанов, еще один постоянный клиент - дельтапланерист с хроническим переломом пяточных костей; этот тоже уже ковылял довольно прилично, и с видом знатока кивнул на ватниковскую трость. Алкогольные бабушки давно слились в представлении Ватникова в одну перекошенную харю, и он не делал между ними различий. Он ощущал себя посетителем босховского ада, наполненного презанятными, но всегда одними и теми же дьяволами.
Следующего больного, который ему встретился, Иван Павлович тоже узнал без труда: это был гангстер, который когда-то давно у него лечился. Гангстера тогда положили в реабилитацию ради денег. Никакого заболевания, кроме махрового алкоголизма, у него не было. В великодушии, причиненном белой горячкой, он пообещал вообще купить все здание больницы с отделением вместе и переделать его в публичный дом с Васильевым в роли заведующего.
Как ни странно, он и вправду ворочал какими-то деньгами, что-то химичил. Ходил в тройных носках трехмесячной выдержки, носил грязный свитер, выпячивал пузо, ел бутерброды с колбасой, небрежно относился к лечению. Развлекался в меру сил: воровал медицинские бланки и заполнял их на имя соседа по палате. "Общее состояние: желает лучшего. Кардиограмма: хреновая". Он часами просиживал в кабинете Васильева, глядел на того рачьими глазами, чего-то ждал. При первом знакомстве с Ватниковым он с порога вздохнул: "А я сегодня убил человека. А что было делать? Иначе бы он убил меня…"
Они сошлись достаточно близко, чтобы Ватников попросил его однажды поменять российские деньги на доллары: гангстер пообещал выгодный курс. Он торжественно выдал доллары Ивану Павловичу и рассказал, что банк, которым он закулисно владеет, есть самый надежный из банков. Это был очень известный банк, но называть его здесь не место - тем более, что его, похоже, уже и не существует на свете. В другой раз он, смеясь, посетовал на неприятности, доставленные ему милицией и госбезопасностью. Он допустил промах и взломал их базы данных - Ватников не очень представлял, как гангстер ухитрился это проделать, потому что в те годы даже не никто даже слыхивал про Интернет. Впрочем, люди уровня гангстера уже, вероятно, имели к нему свободный доступ. "Приехали, - хохотал гангстер. - Вынули пушки вынули: ты что делаешь?!
Наконец, гангстер открылся Ивану Павловичу до конца. Оказалось, что он является членом тайной, глубоко законспирированной организации диверсантов, которых всего человек тридцать по стране. Еще в 70-е годы их специально готовили для совершения глобальных экономических преступлений. Об этом не знает ни одна живая душа, кроме Ватникова, и ему отныне придется держать рот на замке.
"А я-то тебя лечу", - сокрушался Ватников.
Но вот уже прошел мимо гангстер, и пошел Городулин, оджарый, с огромной челюстью и редкими зубами, похожими на колышки, которые спьяну наколотили для долгостроя, он был неизлечимо безумен. Угрюмое помешательство застыло в его выпученных глазах, тоже остановившихся.
По мнению Ватникова - когда у него еще было врачебное мнение - выходило так, что любая конкретизация смысла жизни есть безумие. И чем она мельче, тем безобиднее, но окружающим все равно достается. Идеальным образчиком Ивану Павловичу всегда представлялся пенсионер, изобретающий радио. Однако Городулин направил свою энергию в иное русло. У него был сустав в районе лопатки. У всех имеется такой сустав: лопатка, ключица, плечевая кость. Но Городулин умел им щелкать. Через это дело он думал выхлопотать себе инвалидность и мог, если рассуждать теоретически, преуспеть, потому что тема была очень зыбкая - и так можно решить, и сяк. Но решали все время сяк, то есть не в пользу Городулина.
Ни о чем другом, помимо ослепительной картины будущей инвалидности, Городулин не думал. Его раздевали до пояса и он, как заправский иллюзионист, принимался вращать рукой и гулко щелкать суставом. По-своему, он был прав: не должно же щелкать! С этим щелканьем познакомилась вся больница. Он, торжествуя, щелкал везде. Попутно жаловался еще и на хребет, где что-то срослось, но это уже выглядело не так эффектно. Зато щелчки повергали всех в растерянность. Никто не знал, что с ним сделать и как его вылечить. Никто не понимал, каким образом эти щелчки ограничивают профессиональный потенциал Городулина. А они ограничивали. Он все время сидел на больничном и чаще всего - у Васильева и Ватникова. Собирали комиссии и консилиумы слушать, как он щелкает, приглашали профессора Рауш-Дедушкина, но и тот оказался бессилен. А главный врач Николаев провел на руководящей работе столько лет, что ему чудилось, будто он вообще впервые в жизни видит этот сустав.
Городулин ликовал и оттопыривал нижнюю губу.
Сейчас он прошествовал мимо Ивана Павловича с гордым и надменным видом, безошибочно угадывая в недавнем лекаре ангела, упавшего с небес навсегда и не заслуживающего милости.
Что поделать! Неторопливо, с понуренной головой, доктор Ватников вышел из отделения, спустился по лестнице, однако сразу в вестибюль не пошел, а завернул в приемный покой. Там было шумно: искали зарубежный нос. Какой-то приезжий финн затеял дразнить собаку окурком. Отечественная собака возмутилась и откусила ему нос в аккурат по линии Маннергейма. Приехала скорая помощь, нос бросили в целлофановый пакетик и вместе с финном в качестве приложения повезли через весь город в "Чеховку". Там, понятно, оказалось невпроворот своих дел - суетились да прилаживались часа три. Потом нос потеряли.
"Охранник, - думал Иван Павлович, и мысли ворочались в его голове неохотно, откровенно намекая на безнадежность их перекатывания. - Собака. Нос. Собака? Да, она самая. Ведь есть же у нас охранник - куда он смотрит?"