Охранник, из ряженых казаков, переодетый в сапоги и плетку, засунутую в голенище, смотрел известно куда - туда же, куда и все. И Ватников прекрасно об этом знал, а потому не возлагал на интервью с ним никаких надежд.
Иван Павлович застал его сидящим на лавочке и погруженным в чтение памятки о ядовитых растениях. С картинки подмигивала ягода вороний глаз, и казак отвечал ей нахмуренным, удивленным взглядом. От него разило, как из преисподней для членов общества трезвости.
Да, конечно, казак неоднократно видел собачку, которая интересует доктора - именно пятиногую. И мало что видел - ночами он систематически гоняется за ней, размахивая плеткой. Одна беда: собачка все время разная - ну, не совсем разная, но не вполне одинаковая: она то побольше, то поменьше, то подожмет хвост, а то вдруг выматерится…
Догадка, подсказанная Хомским, обретала твердую почву. Не сочтя нужным углубляться в беседы о заслугах возрожденного казачества в поимке собаки, Иван Павлович откланялся и вышел на улицу. Казак тупо провожал его взглядом: вороний глаз, топорщась крестообразно растопыренными листьями, уплывал от него в распахнутую дверь и постукивал тросточкой.
12
Задний двор: указание Хомского прочно сидело в ватниковском мозгу. Задний двор не так уж и мал - и о каком же его участке напоминал напарник?
Было прохладно, и Ватников поднял воротник пиджака, укутался. Бездумно сшибая тростью разнообразный мусор, он обогнул здание и сразу же замер, уразумев, что он уже все нашел и больше искать ничего не нужно. Намек Хомского оказался прозрачнее некуда, и Ватников невольно попятился, вскинув и выставив трость, как шпагу.
Собаки.
Задний двор был полон собак.
Самых разных расцветок, самых причудливых пород: точнее сказать - все сплошь беспородные, ужасные помеси, безобразные гибриды. Иные лежали, другие бродили себе, вынюхивая добычу, третьи просто стояли и смотрели на Ивана Павловича. Он начал пересчитывать ноги ("Лапы", - мысленно поправил себя аккуратный Ватников). Четыре. Снова четыре. Четыре. Три с половиной - одна подранена и поджата. Четыре. Четыре. Четыре. Три. Четыре. Иван Павлович перевел взгляд на окна первого этажа, забранные решетками: пищеблок.
Все было понятно: одичавшая, расплодившаяся стая все время хотела жрать и кучковалась поближе к раздаче. Их, несомненно, прикармливали, и занимались этим дуры-поварихи - категория, до крайности ненавистная Ватникову. Он не решился приблизиться, чтобы рассмотреть стаю получше, но и без того было заметно, что многие животные покрыты рубцами и шрамами - грубыми, но удивительно ровными.
"Они с оперативки, - осенило Ватникова. - Неподалеку - Военно-Медицинская Академия, там есть кафедра оперативной хирургии. На них там и тренируются, на этих собаках, а после выбрасывают, и те выживают - недаром ведь говорят: заживет, как на собаке. Я и сам, было дело, их потрошил, без всяких медицинских показаний - так было надо, чтобы руку набить, и к чему я ее набивал? Пригодилось мне оно в психиатрии? Понятно, всех готовили к войне, но к войне готовятся постоянно, а это значит, что и собак полагается резать ежедневно, дабы не утратить мастерства. А что у нас было? Двухнедельный хирургический цикл, зачет, экзамен… Видно, в Академии плохи дела, если даже собакам не остается отбросов - вот они и переметнулись. А у нас? Неужели у нас лучше финансирование? Питательнее харчи?"
Кое-что прояснялось - например, стало вполне понятно, кто именно гадит в больнице: вот эти и гадят. Но кто их запускает и почему? И эта, с пятой ногой - такого не может быть, ее и нет.
Полный задумчивости, он побрел назад, в опротивевшую палату. Ему был нужен союзник, свой человек среди действующего персонала - сам он уже лишился многих полномочий. Теперь-то он отлично понимал Хомского, который в свое время осторожно и бережно вербовал в напарники самого Ватникова. Что может сделать больной, пусть даже не самый обычный, но заслуженный?
Выбор Ватникова естественным образом остановился на д'Арсонвале - к тому же и Хомский одобрил его кандидатуру. Начмеда переполняла энергия, и если направить ее в правильное русло…
Иван Павлович прошел в административное крыло. Дверь д'Арсонваля оказалась запертой, зато та, что вела в приемную главврача, была распахнута настежь. Секретарша, пышная сорокалетняя дама с длинным именем Бронеслава Виссарионовна Гоггенморг, стояла у двери, которая вела уже в сам кабинет Николаева - стояла, тесно приникнув к обивке ухом. Ивану Павловичу нечего было делать у Дмитрия Дмитриевича, и он решил не обнаруживать своего присутствия деликатным кашлем и прочими расхожими приемчиками.
Он уже кое-что знал: кто-то копает под руководство больницы.
Кто-то занимается сознательным вредительством и разводит антисанитарию, запуская ночами собак.
Любопытство секретарши подозрительно.
Поведение работников пищеблока подозрительно.
Сама деятельность кафедры оперативной хирургии при Академии - и та подозрительна.
Совершенно запутавшись в этих многочисленных подозрениях, Ватников случайно забрел на гастроэнтерологию, где и нашел д'Арсонваля, который соревновался с галантным и глупым Голицыным в наговаривании комплиментов Раззявиной, не понимавшей и половины из сказанного.
При виде Ватникова начмед немедленно оставил свое дурацкое занятие, отлепился от веселой компании и быстро подошел к Ивану Павловичу.
- Вижу, что вы явились не с пустыми руками. Выкладывайте, не томите.
Иван Павлович, волнуясь больше, чем сам того хотел, рассказал д'Арсонвалю о собачьем питомнике под окнами пищеблока.
Начмед ударил себя по лбу:
- Как же я не посмотрел там! Ведь это элементарно! Послушайте, коллега, вы ткнули меня носом в лужу, словно щенка. Я перед вами в неоплатном долгу.
Ватников пропустил эти слова мимо ушей.
- Нужно устроить засаду, - выпалил он. - Остаться на ночь, обосноваться неподалеку от кухни и посмотреть.
- Казак? - быстро предположил д'Арсонваль.
Иван Павлович покачал головой и коротко объяснил, почему содействие казака окажется бесполезным.
- Тогда мы с вами, - решительно заявил начмед. Сказав именно то, чего, собственно, и добивался Ватников.
13
Ватников испытывал неловкость, собираясь идти в засаду с начмедом - ну, как если бы он отправился с начальником в туалет или заказал истопить на двоих баньку; легкомысленный д'Арсонваль не видел в это ровно ничего особенного и весь светился от счастья.
День тянулся и тянулся, представляясь нескончаемым; происшествия были обычные: собачье дерьмо, комиссии, уголья на голову Николаева, освирепевший Медовчин, кричавший о саботаже и диверсиях. Многие, как и прежде, перешептывались о собаке. В ряде подробностей сходились все: собака довольно крупная, даже большая. Напоминает больше овчарку, чем дога. Нет, это не член, это настоящая нога, которая растет из середины живота и достигает пола. Участвует ли нога в передвижении: ответить трудно. Собака неопределенной масти, потому что ночами в больнице темно, да и лежат в ней люди подслеповатые, преимущественно в годах. Собака светится тусклым светом, и это создает дополнительные препятствия к установлению ее окраски. Она не лает и не скулит, в рычании не замечена тоже, но вроде бы периодически воет; дыхание хриплое. Никто не видел, чтобы собака испражнялась, хотя никто не может этого исключить. Другие собаки? Возможно, вполне вероятно. Но вспоминается только эта, одна.
- И вам не странно, что у вас у всех одна и та же галлюцинация? - не выдерживал Ватников в разговорах с пациентами. Он срывался на медицину, в которой те не смыслили ни хрена: одна ли галлюцинация, две - один хрен.
- Пьем-то одинаковое, - улыбались они.
- Вы бы попробовали ее изловить, что ли, или напугать…
- Она же нам кажется, - улыбались те еще шире. - Нам, было дело, тоже казалось, так мы за топоры - и что? Мигом на дурку… Теперь наше дело сторона.
В голове Ивана Павловича наступала все большая ясность. Он вдруг спросил, когда его собеседником оказался Каштанов:
- Послушай-ка, братец, а почему эту собаку ни разу не видел я? А только рассказы выслушивал, да передавал? Ведь и я не без греха? - Он щелкнул себя по горлу, и вышел глухой звук, приличествующий гусиному трупу.
Каштанов не мог ответить, и Ватников ответил сам:
- Потому что я не выхожу из палаты, сижу в четырех стенах. А вы бродите, шляетесь по этажам, в гинекологию… А галлюцинации наплевать, сидит человек на месте или бродит…
Для очистки совести Иван Павлович заглянул и к женщинам, куда ходили сыны человеческие, но быстро оттуда ушел, ибо разговоры, едва начавшись, сходили с рельсов и переключались на вещи, совершенно не интересовавшие Ватникова.
Огромная старуха поймала любопытного гостя в угол, нависла над ним и начала выговаривать:
- …кишки мне чистили, из кишок у меня полведра гноя выпустили. Я все ходила к нему, ходила, а он мне написал направление пирироваться. Я своим ходом взяла такси, приехала, а он мне там говорит: я вас не возьму, у меня чистое, а вы гнойная. Я ему говорю: как же так? Вы же сами мне дали направление. А передо мной были мужчина и женщина, с сумками. Женщина осталась, а мужчина с сумками пошел. А он взял мое направление и порвал, вызвал скорую и говорит: только никому не говорите, что это я вас отправил. И вот мы едем, я все смотрю: куда же это меня везут? И привозят на Богатырский, ну да! В эту мерзость! В этот свинюшник! Наорали на меня, я говорю: чего вы орете? Сунули в палату, в морозильник, там бабулька лежала с этим, с рожистым воспалением, и нарыв у нее на ягодице. Селедка на окне замерзает, селедка! Булку ели. Обед холодный! Второго - никакого второго! За весь день никто не подошел, а на другой день только вечером, у них оказывается пирации с семи часов, во как. В кресло затолкнули, на стол. Там подошел, спросил только, чем болела; я сказала: воспалением легких, и все, дали наркоз, я час ничего не слышала. А вот на Березовой, когда вторую пирацию делали, я все слышала!
Почему-то она особенно негодовала на то, что не слышала.
Ватников прибегнул к последнему средству: он выставил трость и несколько погрузил ее в чудовищную старухину грудь. Та всплеснула руками и попятилась, освобождая путь, благодаря чему Иван Павлович бежал.
Когда наступил долгожданный вечер, он пришел в кабинет д'Арсонваля и в изнеможении опустился в кресло.
Начмед, нахмурившись, сунулся в сейф за бутылкой и рюмкой.
- Зачем же вы так, Иван Павлович, - сказал он с укором. - Поберегите себя. Нам предстоит серьезное дело, а вы уже на пределе. На что мне такой помощник?
- Я в полном порядке, - отвечал ему Ватников. Он сделал над собой неимоверное усилие и отказался от выпивки.
14
Засаду устроили в грузовом лифте. Лифтер уходил в одиннадцать вечера, приходил в пять утра. С одиннадцати до пяти лифт простаивал либо на первом этаже, либо в подвале. Д'Арсонваль принес Ватникову белый халат, откомментировав это так:
- Возьмите, доктор. Смело надевайте. Ощутите себя на службе, это вернет вам былые силы.
С последним Иван Павлович никогда бы не согласился и скорее заявил бы обратное, однако повиновался и облачился в халат. Оба теперь были прекрасно видны в темноте. Они распахнули двери лифта, вошли внутрь и осторожно прикрыли их за собой.
- В окошечки будем смотреть, - пояснил начмед, кивая на круглые дверные иллюминаторы.
Д'Арсонваль был довольно высок, а вот Ватникову приходилось вставать на цыпочки. Со стороны эти две напряженные рожи в круглых оконцах выглядели презабавно, но оценить было некому. Им был виден кусок коридора и запертая дверь пищеблока.
- Там почти всегда кто-нибудь есть, - прошептал начмед, посвящая Ватникова в тайны закулисного больничного быта - ведь тот, как-никак, был доктором приходящим и прежде сидел в диспансере, а потому мог не знать некоторых деталей. - Это очень короткий период - примерно с полуночи и до двух часов ночи. Потом начинается канитель: готовят завтрак, засыпают крупу, закладывают масло, нарезают сыр…
- Период, - прошептал Ватников. - Между собакой и волком…
Он вспомнил Зобова с его полуволком-полусобакой.
- Я вас не понял, - нахмурился д'Арсонваль. Он вспомнил разглагольствования дурака Голицына.
- Речь идет о сумерках, - отозвался Иван Павлович. - Помните, у Пушкина? В нашем случае время не совпадает, но все равно символично.
Ему становилось все тяжелее приподниматься на цыпочки, и начмед волевым приказом отослал его в дальний угол лифта - отдыхать. Ватников неохотно отошел и по-арестантски присел на корточки; так он и поступал в течение следующих полутора часов - смотрел в окошечко, уставал, отходил, отдыхал, возвращался к окошку. Ему повезло: последнее возвращение пришлось на достойный наблюдения факт. Щель под дверью на пищеблок неожиданно осветилась: кто-то зажег свет. Через секунду свет погас, затем зажегся вновь. История повторилась несколько раз, и Ватников взволнованно вцепился в рукав начмеда:
- Это сигналы! Кто-то включает и выключает свет и подает сигнал!
Лицо д'Арсонваля налилось кровью.
- А ну-ка, - прорычал он угрожающе, - сейчас мы выйдем и разберемся, кто там у нас развлекается…
Не заботясь о сохранении тишины, они вырвались из лифта и оба одновременно вцепились в дверную ручку: дверь была заперта. Тогда начмед затеял колотить в нее ногами:
- Откройте! Немедленно откройте, администрация! - Немного подумав, он добавил страшное: - Линейный контроль!
Из-за двери донеслись опасливые шаги, щелкнул замок. В образовавшуюся щель просунулась круглая, как блин, мертвенно-бледная физиономия до смерти перепуганной поварихи. Ватников не знал ее, однако начмед, похоже, знал достаточно хорошо, чтобы выпятить грудь колесом, шагнуть вперед и впихнуть сигнальщицу внутрь.
- Чем это вы тут занимаетесь? - сурово осведомился он. - Вы подаете знаки - кому?
- Я только пощелкала выключателем, - пробормотала та и покрылась испариной.
- Зачем? Почему вы им пощелкали? Почему вы вообще здесь находитесь?
Повариха хотела что-то сказать и уже распахнула рот, но в этот момент послышался скрежет, сменившийся царапаньем и поскуливанием.
- Ради Бога, не трогайте его! - вскричала повариха и растопырила руки, подобно вратарю в предвосхищении мяча. - Это мой непутевый брат. Он бомжует - лишился всего: квартиры, семьи, работы… Он роется по помойкам, и я, грешная женщина, подкармливаю его, как могу…
Д'Арсонваль оттолкнул ее и ринулся к зарешеченному окну. Там, за окном, он обнаружил страшную харю синего цвета: оскаливши кривые и гнилые зубы, харя прилипла к прутьям решетки и занималась некими мимическими поползновениями. При виде мужчин в белых халатах она испустила отчаянный вопль и отодвинулась в темноту. Под окном, возле батареи, стояла продуктовая передачка, которую сердобольная сестра собрала для непутевого братца: огромная авоська, битком набитая казенными яйцами, колбасой, брикетами масла, цельной куриной тушкой, буханками белого и черного хлеба, небольшим окороком и двумя пачками индийского чая со слоном.
Д'Арсонваль устало и разочарованно привалился к стене.
- Пустышка, - пробормотал он. - Пустышку вытянули.
Ватников, не имея возражений, стоял в стороне и молчал. Халат сделался ему тесен, отчаянно захотелось на койку, под капельницу или хотя бы под какой-нибудь простенький уход - только бы о нем позаботились, только бы сняли с его надломленных плеч груз тяжелой ответственности.
15
Мрачное утро принесло мрачноватые новости.
Собаку видели, но только те, кто мучился абстиненцией или просто не спал, искал чего выпить и бродил по этажам. Она явилась под утро - наверное, опасалась милиции, которую д'Арсонваль вызвал, чтобы составить акт на повариху, завести уголовное дело, изловить окаянного брата и выжечь распоясавшихся несунов каленым железом.
Так что часов до четырех утра внизу было шумно, а после воцарилась недовольная, непроспавшаяся тишина.
Главный врач недавно издал распоряжение номер один: возобновить практику запирания отделений на ночь, существовавшую еще при Хомском, но этот приказ откровенно саботировался; Николаеву было не усмотреть за всем, он вообще плохо соображал, ибо ежедневно Медовчин, которого за следственную активность повысили в санитарном чине, совал его носом в очередную кучу собачьего дерьма, после чего Дмитрий Дмитриевич немедленно напивался.
Никто не умер, зато у Каштанова пропал ботинок с левой ноги.
- Паскуды, - орал он на медбрата Мишу, совершенно выведенный из себя, потому что ботинок был особенный, ортопедический. Чтобы его получить, Каштанов должен был получить направление от врача за подписью главного и с круглой печатью, написать заявление, встать на очередь в собес, где не пускали даже в очередь без квитанций об оплате коммунальных услуг за полгода, а Каштанов одну, как назло, потерял, и теперь ее придется восстанавливать; очередь двигалась медленно, это была только очередь на запись в очередь очередников на ботинок, и полагалось написать еще одно заявление, а заодно принести форму девять из жилуправления, которое работало по два часа в день при большом наплыве желающих. Следующая очередь ожидала уже в центре протезирования, где снимали мерку и записывали в очередь на примерку.
- Ты сам паскуда! - уверенно объяснял Миша. - Теряешь обувь с пьяных глаз - небось и говно твое, ты его тоже теряешь, потому что сфинктер не держит, а валят все на собак, да на сотрудников!
- Одно и то же - ваши собаки да сотрудники! - огрызался Каштанов.
Для него особенно обидно было то, что перепалка происходила под песню "Мой дельтаплан", лившуюся из радиоприемника, который с утра орал в процедурке.
Больше всех волновались братья Гавриловы, для которых Каштанов был лучшим другом и собутыльником. Они всплескивали руками, цокали языками, забирались под койки, рылись в тумбочках - все было напрасно.
Ватников подловил убитого горем Каштанова в коридоре и расспросил о пропаже. Тот не мог сообщить ему ничего вразумительного. Вечером ботинок был - мало что имелся, еще и надет был, потому что Каштанов, страшась за ботинки, старался не разуваться и спал в них - либо сознательно, либо там, где застигал его сон. Накануне сон застиг его бессознательным в своей же палате.
- Не разувались, значит? - донимал его Иван Павлович.
Тот растерянно пожимал плечами:
- Не должен был - но разве знаешь наверняка? А, доктор?
Ватников ощутил, что его затягивают в гностическое болото.