7
Наевшись трескового филе, Степан Васильевич лег на бок и зафилософствовал:
- Есть три лиха на свете: первое - худой харч…
- Что, что? - переспросил Николай Николаевич, допивая кофе.
- Харч, говорю, худой. Ну, здесь у тебя всё в норме, человек ты хоть и непрожиточный, но питаешься аккуратно. Второе лихо - разум худой. Тут у тебя все в порядке тоже.
- Спасибо, Степан Васильевич, - с чувством сказал Николай Николаевич.
- Не стоит, - степенно ответил кот. - Ну и третье лихо - это худая жена. Так жены-то у тебя как раз и нет. Может, в этом всё дело?
- Рано мне еще жениться, - застеснялся Николай Николаевич.
- Хе-хе… Рано… - Кот усмехнулся. - Есть, наверно, какая-нибудь девица-кобылица, всем царица, грива золотая, хвост серебряный?
- Пошляк ты все-таки, - Николай Николаевич развернул газету и отгородился ею от язвительного кота.
- Ну как знаешь.
Кот пошел на диван, лег, прикрыл глаза и на мотив "Зачем ты к нам в колхоз приехал" начал петь: - "У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…" Голосок у него был деревенский, сипловатый. Попел немного, умолк, прислушался: Николай Николаевич, опустив газету, тупо смотрел на стол.
- Обиделся нешто? - осторожно поинтересовался кот.
- А ты думаешь, приятно, когда мохнатыми лапами лезут в личную жизнь? - отозвался Николай Николаевич.
- Ну прости меня, старика, - сказал кот. - Совсем я от ума отстал последнее время… Поделись своим горюшком со старым котом, а, Колюнчик? Если и помочь не помогу, всё ж таки легче станет…
- Да нечем особенно и делиться-то, - угрюмо сказал Николай Николаевич, не поднимая от газеты лица. - На работе у меня неприятности…
- А ты поделись тем, что Бог послал, - рассудил кот и, подогнув лапы под грудь, устроился поудобнее слушать. - Всё подряд говори, не бойся, я пойму, я ученый.
Николай Николаевич сложил газету, потупился и, краснея, стал рассказывать.
Кот слушал молча, не перебивая, изредка моргал глазами, хмурился и вздыхал.
8
На работе (то есть в библиотеке имени Шварца) Николай Николаевич слыл вольнодумцем, левозагибщиком, и заведующая Калерия Ивановна была с ним очень нехороша.
Началось это год назад - с того самого дня, когда Николай Николаевич в первый раз сел за контрольный стол читального зала. Они сразу же не сошлись в одном кардинальном для библиотечного дела вопросе.
На каждой работе есть такой кардинальный вопрос, споры по которому могут длиться веками. Космогонисты спорят о квазарах, физики - о кварках, медики - о том, как чистить зубы, по Штильману или по Штеренбергу, а библиотекари - об открытом доступе.
Идея открытого доступа проста, как жизнь: книги стоят на полках в алфавитном порядке по авторам (или по отраслям, здесь есть две различные концепции, но это уже тонкость), подход к полкам открыт, подходи и выбирай то, что нужно, из того, что есть.
Прогрессивно? Разумеется. Удобно? Смешно даже спрашивать.
И, кроме того, высвобождаются руки библиотекаря, а когда высвобождаются руки, начинает работать голова: библиотекарь становится консультантом при каталоге или, поднимай выше, отраслевиком-советчиком, своего рода ходячим хранилищем информации, следящим за всеми новейшими публикациями в области, скажем, астроботаники и в нужный момент приходящим к читателю с квалифицированным доброжелательным советом.
Это идеал, конечно, но путь к нему (в масштабах районной библиотеки) лежит именно через открытый доступ - в этом Николай Николаевич был убежден, с этим он и пришел в библиотеку имени Шварца.
Всё это было выслушано котом терпеливо и, в общем, сочувственно.
Уверенности, что Стёпа вник во все хитрости дела, у Николая Николаевича не было, но в конце концов он увлекся и забыл, что излагает свое кредо всего-навсего рыжему коту.
Никто не дослушивал Николая Николаевича до конца, когда он начинал толковать об открытом доступе: неспециалистам это было скучно, а на работе он никак не мог найти единомышленников.
Формально открытый доступ в библиотеке имени Шварца существовал, но комнаты с доступом были замкнуты на ключ, и только библиотекарь имел право этим ключом пользоваться. Комиссия - доступ отмыкается, и изумленные читатели бродят среди полок из комнаты в комнату, теряясь от обилия книг. Ушла комиссия - и снова доступ на замке.
Это была фальшь, а в борьбе против фальши Николай Николаевич готов был (если это могло принести хоть какую-нибудь пользу) положить свою единственную жизнь.
Трудно чувствовать себя одиноким в борьбе, больно слышать, как смеются над твоими убеждениями, но всё это можно пережить в самом, так сказать, процессе борения. А Николай Николаевич боролся.
Он использовал все формы борьбы: от парламентской (выступление на библиотечном совете, где Николай Николаевич так пламенно призывал и так яростно защищался, что испугал почтенных пенсионеров, вообразивших Бог весть какую крамолу, и, обругав их всех, навеки испортил свои с ними отношения) до подпольной (распространение среди читателей опросника под общим заголовком "Какой бы вы хотели видеть нашу библиотеку?", что было расценено Калерией Ивановной как "верх падения и моральная низость"), от выступления в печати (газета в уклончивом ответе фактически отказалась публиковать письмо Николая Николаевича и завязывать на его основе дискуссию) до введения открытого доступа явочным порядком.
Всё это привело к тому, что однажды Калерия Ивановна публично назвала его интриганом и, расплакавшись, выразила сожаление, что взяла его на службу.
После этого оставалось только уйти, но другой работы у Николая Николаевича на примете не было, да и преступно было бы уходить, оставив идею свою настолько скомпрометированной.
Любопытной была позиция сослуживцев: абонемент можно не брать в расчет, там работали чуждые всякой новации люди, убежденные конформисты, у которых хоть кол на голове теши, никаких новых идей, одно только: "Фантастики не желаете?" Но и в читальном зале Николай Николаевич не нашел себе единомышленников, готовых принять участие в борьбе. Всего их там работало трое. Инесса Клементьевна была слишком толста и ленива, чтобы предпринимать, а Анечка слишком робка.
И Николай Николаевич на время затих. Конечно, это был только тактический прием: надо было убедить Калерию, что он устал, сдался, опустил руки.
Николай Николаевич прекрасно понимал, что за каждым его шагом следят, каждую его оплошность берут на заметку, а оплошности он не мог не совершать, потому что был добр и доверчив. При нем в зал спокойно проносились портфели (мысль, что доверие будет использовано во вред книге, казалась Николаю Николаевичу дикой), однажды даже была совершена подмена, после которой Калерия Ивановна стала относиться к Николаю Николаевичу много добрее. Теперь он был у нее в руках - и потому не опасен.
Чтобы прощупать настроения, Калерия Ивановна часто стала подсаживаться к Николаю Николаевичу за контрольный стол и заводить общие теоретические беседы. Николай Николаевич понимал, что его провоцируют, но сделать с собой ничего не мог: сердце его рвалось к борьбе. Забыв об осторожности, он входил в азарт и начинал спорить.
Он бил на моральную сторону, которая казалась ему особенно неуязвимой: всё для человека, всё во имя его - раз; инициатива и самостоятельность масс (в свете последних решений) - два.
Калерия же Ивановна крыла цифрой: за месяц существования открытого доступа в его чистом варианте пропало одиннадцать книг, из двадцати пяти вырваны страницы, на двадцати появились "ненужные надписи".
Николай Николаевич вновь упирал на воспитательный аспект:
- Вера в человека облагораживает его.
Калерия Ивановна возражала:
- Вера без контроля - попустительство низменным инстинктам.
Николай Николаевич обвинял ее в использовании западнических, буржуазных методов ведения дискуссии:
- Мы не против контроля, мы и за контроль тоже.
Калерия Ивановна отвечала:
- Контроль - это увеличение штатов, нам втроем не уследить.
Николай Николаевич предлагал:
- Сломать перегородки, переставить стеллажи, чтобы всё пространство просматривалось из-за контрольного стола. Сквозняк будет - ничего, перетерпим.
Калерия Ивановна возражала:
- Кто даст деньги на этот сквозняк?
Николай Николаевич обвинял:
- Вы рутинерша.
Калерия Ивановна утверждала:
- А вы прожектер.
Николай Николаевич:
- А как же у других?
- Калерия Ивановна:
- Не знаю. Скорее всего так же, как и у нас.
Николай Николаевич:
- Не верю.
Калерия Ивановна:
- Плохо знаете жизнь.
8
И тут (как раз вчера имел место их очередной титанический спор) сама судьба пришла Николаю Николаевичу на помощь: он услышал милые шаги за спиной и милый голос, произнесший:
- Мне что-нибудь Уайльда, если можно…
От этого голоса Николай Николаевич втянул голову в плечи, захлопнул рот ладонью и, нахохлясь, притих. Даже глаза его остановились: это была она, его дивная фея.
По виду старшеклассница, но ходит не в форме. А может быть, и студентка. Красива ли? Да разве ему об этом судить? Темно-синее узкое платье на ней, всегда одно и то же, немного коротковатое, по мнению Николая Николаевича. Никаких украшений, только белый капроновый шарфик на шее. Берет обычно "Юность", учебник же приносит с собой. Вообще-то это не разрешается, но Николай Николаевич, когда он на контроле, смотрит сквозь пальцы.
Как только фея появляется, взгляд Николая Николаевича стекленеет, щеки покрываются красно-белыми пятнами, руки начинают дрожать.
Калерия Ивановна давно уже это заметила (заведующие вообще очень наблюдательны), но пока что молчит.
Между прочим, у феи есть мальчик. Впрочем, фея никогда не приходила одновременно с ним: стеснялась, и это очень нравилось Николаю Николаевичу. Подсаживаться к нему за один стол она тоже не решалась. Поэтому она всегда приходила первая, занимала маленький угловой столик, который, к сожалению, был плохо виден из-за двери, зажигала настольную лампу, и через пятнадцать минут появлялся он.
В руках у него был обычно блокнот, он ничего не заказывал и, небрежно поздоровавшись с Николаем Николаевич, входил в зал.
Он шел к ее столу, покачивая плечами, узкие бёдра его были обтянуты джинсами, светлые волосы пострижены ежиком. Толстые щеки, красные губы, пуговкой нос - и глаза немного свинячьи, но только чуть-чуть. Любое, даже самое красивое, лицо можно так описать, что оно покажется безобразным.
Николай Николаевич не ревновал: ревность - это предъявление прав, а какие права были у него, мрачного мохнатого сверчка, забившегося в угол на контроле? Для дивной феи он был сверчок на контроле, не больше, это нетрудно понять.
Николаю Николаевичу даже нравилось, что у феи есть мальчик: это бросало на ее банальное, в общем-то, личико тень недоступности, отчужденности - может быть, только в его глазах. "Уайльда, - с нежностью и болью подумал Николай Николаевич, еле сдерживая стук сердца под толстой рабочей курткой. - Птичка моя, сказка моя сероглазая…" Но не сказал ничего, только ниже нагнулся над контрольным столом (сверчок, старый лохматый сверчок) и пристально посмотрел на Калерию Ивановну: "Вот вам случай, как быть?" - Что именно Уайльда вы желали бы? - сухо спросила Калерия Ивановна. - Какое произведение вас интересует?
- Не знаю, - закраснелась дивная фея.
- Ну, знаете ли, - возмущенно сказала Калерия Ивановна, - не могу же я притащить сюда всё, что у нас есть из этого автора.
- Да? - переспросила девушка. - Извините…
И Николай Николаевич понял: сейчас - или уже никогда.
- Подождите! - самозабвенно воскликнул он. - Есть выход.
Калерия Ивановна грозно на него посмотрела.
- Посмотрите и выберите сами.
Он протянул фее ключ и засмеялся неожиданным смехом.
Смех прозвучал странно, и обе женщины, старая и молодая, взглянули на него с удивлением.
А смеялся Николай Николаевич над собой, чудаком. Видите ли, он хотел еще добавить: "А если вам понадобится доброжелательный консультант…" - но это было слишком, так много сразу.
Нельзя зарываться, нельзя искушать судьбу.
- Вот, - показал он рукой, когда фея, потупясь, ушла. - Вот разница в наших подходах.
- Безответственно, - убежденно сказала Калерия Ивановна. - Она там всё переставит.
- Уверен, что нет. Доверие должно окрылять.
Говоря эти слова, Николай Николаевич был по-настоящему счастлив: может быть, первый раз в жизни он почувствовал себя победителем.
Любовь, борьба, торжество дела жизни - пусть непрочное, пусть временное, но всё же торжество! - всё слилось в этом крохотном эпизоде. Ради таких мгновений стоило жить и страдать.
- Ответьте мне наконец, - вдохновенно сказал он заведующей, - читатель для библиотеки или библиотека для читателя?
- Читатель для библиотеки, - не колеблясь, сказала Калерия Ивановна.
- Вот как! - саркастически отозвался Николай Николаевич.
- Да, читатель для библиотеки, - повторила заведующая. - Есть сумма накопленных знаний, и мы эту сумму храним. Она существует независимо от того, будут эту сумму пускать в массовый оборот или нет.
- Вот! - закричал Николай Николаевич так громко, что в зале некоторые читатели даже привстали с мест. - Вот ваш идеал: библиотека, в которую никто не ходит. Книгохранилище с замурованным входом.
- Минуту! - Калерия Ивановна прислушалась, встала, на цыпочках подошла к двери в комнату со стеллажами, взглянула, лицо ее осветилось.
- Идите-ка сюда, - позвала она больше лицом, чем голосом, и улыбнулась.
Николай Николаевич встал, поправил волосы, дернул шеей. Подошел.
- Вот вам "доверие окрыляет".
В глубине комнаты, между темными стеллажами на фоне светлого окна стояли обнявшись дивная фея и её мальчик. Как и когда этот свин ухитрился туда проскользнуть - оставалось загадкой. Собственно, обнимала лишь фея: руки мальчика были заняты совсем иными делами. Коротенькое феино платьишко было задрано чуть ли не по пояс, виднелись сиреневые трусы.
Всё поплыло у Николая Николаевича в глазах, от головокружения он вынужден был ухватиться за косяк.
- Ну? - торжествующе спросила Калерия Ивановна.
Николай Николаевич повернулся и поплелся к своему месту.
Триумфатор вновь превратился в сверчка, но сверчка раздавленного, больного.
Как это часто после сильных потрясений случается, у Николая Николаевича остро схватило живот.
- Простите, молодые люди, - ласково сказала Калерия Ивановна.
В глубине комнаты - движение. Посыпались с полок книги.
- Еще раз прошу прощения, что помешала вашим неотложным делам, - сказала эта старая язва и с достоинством возвратилась к столу.
Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот ребята ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга.
Вот фея что-то тихо сказала, парень шепотом выругался: "Ч-черт!" Выходят вместе, вышли…
Запирают дверь.
Запирают открытый доступ.
Запирают навек.
- Спасибо, - прохрюкал над ухом у Николая Николаевича клятый свин.
Холодно звякнул о стекло стола ключ. "За что?" - вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он всем хотел добра. Он никому не хотел зла, за что?
- Пожалуйста, - Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был ей за это благодарен.
Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы.
Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники.
Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса "на ночь" толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни.
Но чего стоило всё это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад? О святые инстинкты, о извечный первородный грех…
Весь день и весь вечер у Николая Николаевича шипело в желудке. Он горбился над столом, смотрел в журнал сквозь двойные очки слез, почти не видя ничего перед собой…
После работы Николай Николаевич побрел, не замечая дороги, домой, и только внезапный холодный ливень привел его в чувство.
Он встал посреди коричневой лужи и, погрозив кулаком небу, громко сказал:
- Всё равно! Я буду бороться! Пусть инстинкты, мне всё равно! Вот.
Люди молча обходили его с двух сторон, не осуждая и не одобряя: не всегда полезно вникать в то, о чем кричат на улицах.
9
Кот серьезно выслушал Николая Николаевича, с трогательной деликатностью отворачиваясь, когда хозяин начинал плакать.
Плакать Николай Николаевич принимался дважды: первый раз - когда про Уайльда, и второй - когда про "за что". Вроде бы в комнате никого не было, и в то же время его слушали с сочувствием, это располагало к слезам.
О сиреневых трусиках бедный борец предпочел умолчать.
Ему было интересно, что Степан Васильевич, скажет, но рыжий гость не спешил выносить резюме.
- Ну, судьба, значит, что я к тебе пристал, - только и заметил он.
- А что такое? - встрепенулся Николай Николаевич.
- Да уж то… - уклончиво ответил кот. - Со мной всё веселее…
До полуночи они промолчали.
В двенадцать часов ночи Николай Николаевич по привычке обошел все помещения: кухню, ванную и туалет. Не то чтобы он боялся темноты: пустоты он боялся, это было бы точнее. Слишком много было в квартире места для одного. Раз пять или шесть проверил газовые краны: справлял вечерний ритуал одинокого человека.
Кот по-прежнему лежал на диване, то прижмуривая, то открывая глаза. Николай Николаевич постелил ему чистую простыню, взбил подушку, стал укладываться сам.
От одеяла Степан Васильевич отказался. Он, кряхтя, переполз на подушку и лег на нее пузом, вольготно раскинув хвост.
- Был когда-то искус такой старинный… - задумчиво проговорил кот, когда Николай Николаевич постелил себе на полу и улегся. - Вот, скажем, идешь ты к себе на службу, и стоят поперек дороги три кипящих котла. В первый кинешься - большим человеком станешь, во второй - красавцем писаным, в третий - умным и ученым.
- Я бы во второй, - не задумываясь, сказал Николай Николаевич.
- Вона что, - скучным голосом промолвил кот.
- А что такого? - Николай Николаевич зашевелился на своей постели, оживившись. - Большим человеком - силенок не хватит, ума и своего мне девать некуда, а красота никогда не помешает.
- С красоты, брат Коля, дуреют, - наставительно сказал кот. - Глупое это дело - красота. Мужику такая забота вовсе не положена.
- А во все три нельзя? - подумав, спросил Николай Николаевич.
- Ишь чего захотел, - хмыкнул кот. - Вкрутую сваришься.
- Ну, тогда всё равно во второй, - упрямо сказал Николай Николаевич. - Умному человеку красота только на пользу идет. Ну что вот я? Мешок с костями. Сколько нервов на это истрачено.
- Так-то оно так… - сказал кот. - Только рассуди не спеша, раз ты умным себя считаешь. Плюхнешься ты в это дело, вылезешь - морда толстая, щеки румяные, брови соболиные, волос вьющий. Что народ-то скажет? Срамота. А в паспортном столе как будешь объясняться?