Ах, кто б не захотел! Я улегся на сиденье спиной и размечтался. Общение с техникой всегда у меня удавалось, как вы знаете, господа. Я свою старую машину вылизывал до зеркального блеска и апгрейдил за свои гроши - и, полагаю, получалось неплохо, даже при всей скромности средств. А теперь я собирался развернуться вовсю, во весь свой неординарный инженерский талант. О, вы не поверите, как я намеревался развлекаться своим мейнским опытом! Мне представлялись уже реализованными самые безумные идеи, на которые у меня никогда не хватало…
Впрочем, оставим это.
Итак, господа, пока мне в розовом сиянии мечты представлялся переворот шиянского кораблестроения, я пропускал мимо ушей всю Митчеву болтовню. И вдруг сообразил, что он про кого-то там говорит "ваша невеста". Меня как будто по лбу огрело кирпичом - даже оглушило на минуту.
- Су-ударь! - говорю. - О чем вы толкуете, какая невеста, очнитесь! Об этом мы, как будто, не договаривались!
В ответ он забрал у меня папку с документами, вынул один, развернул и сует мне под нос. А там черным по белому написано, что по древним родовым законам отпрыски нашего благородного дома должны жениться до совершеннолетия, иначе закон может усомниться в их имущественных правах. А совершеннолетие - это двадцать пять. А двадцать пять мне стукнет через три недели. Я только головой помотал - это я то ли не прочел раньше, то ли упустил из виду. А Митч говорит:
- Ваши верные люди, ваша светлость, обо всем позаботились. Мы знаем, когда вы родились. Все будет совершенно законно и по обычаям. Девица - из древнего славного рода, родители ее благословили, она дала согласие, так что вам не придется в спешке выбирать из кого попало. Свадьба состоится через две недели, после полнолуния. Все уже готово.
Как вы полагаете, намного ли легче в подобной ситуации от того, что у них все уже готово?!
- Но позвольте, - говорю, - я же не имею чести знать эту барышню! Как же я на ней женюсь? А если это, пардон, уродина какая-нибудь?!
Митч опять все осветил своим набором зубов и говорит:
- Ну что вы, ваша светлость! Госпожа Летиция молода, мила, образована. Она вам понравится.
Ну да, думаю. Она мне понравится. Полага-аю… Вот уж о чем никогда не думал, не гадал и во сне не видел! Некие посторонние выбирают мне жену! На всю жизнь! С брачным контрактом! По рукам и ногам! С петлей на шее! О, какая внешность может быть, какой характер у этой дамы - после будешь всю жизнь рыдать от одного вида корсажа в магазине на витрине…
Боже милосердный, думал я, какой ужас!
А Митч, полагаю, сообразил и тут, и говорит так вкрадчиво:
- Да не волнуйтесь вы так, ваша светлость. Это брак династический, по обычаю - а если что, барышень на Шие много! В сущности, вас это мало к чему обязывает, верность-то больше ценится у дам, знаете ли…
И гаденько захихикал.
Это должно было меня утешить. Должно. Но не утешило. Мне отчего-то стало почти противно. Мало того, думаю, что этот старый сводник нашел мне жену - он что ж, еще собирается поставлять мне любовниц?! Орр-ригинально они тут живут… Ну уж нет, если мне понадобится свечка рядом с постелью, я не стану звать лакея, а принесу канделябр.
И больше я к этому разговору решил не возвращаться пока. А под нами уже был океан.
Ах, государи мои, как же это было прекрасно!
О, эта безбрежная водная гладь, это зеленое и голубое живое стекло, все в солнечных зайчиках, все в сиянии лучей, все движется, качается… Все дышит… Я откинул фонарь - а ветер соленый, как поцелуй, пахнет йодом, свежий, сырой… я упивался им.
Я не мастер рассказывать, увы. Если бы я мог, то рассказал бы, как холодеет душа, как перехватывает дыхание и слезы наворачиваются на глаза, как весь мир становится раем… Нет, я не смею спорить, Простор есть Простор. Но с океаном космосу не равняться. Простор - пустой, мертвый, ледяной, а океан - живая стихия, чистая прелесть, светящаяся вся насквозь, и с авиетки видно, как в нем медузы качаются, как там стайки рыб ходят на глубине… Нет, друзья мои, это неописуемо!
Во мне проснулся истинный князь Шии. Для шиянина океан - восхитительнейшая из красот Вселенной. И я обо всем забыл, смотрел, смотрел, не отрываясь - пока из этого чуда, из этого зеленого, солнечного, соленого чуда не появились мои милые скалы, а на них замок с моими флагами на башнях. И я боялся дышать - ибо боялся, что сейчас проснусь.
Митч мне не мешал. Его было вообще не слышно. Это мне импонировало, я решил, что он человек с совестью и тактом, несмотря на частности.
Мой пилот опустил авиетку на хорошенькую стоянку: плиты не бетонные, а из тесаного камня, обсаженные вокруг кустами в розовых цветах и серебристыми тополями. И вид оттуда открывался на солнечный океан, на пирс с маяком и на дорожку, выложенную камешками и ведущую прямо к замку мимо маленькой часовни.
Часовня показалась мне исключительно мила: с ликом Отца-Солнца, сияющим ярким золотом на остром шпиле, со стенами в изразцах, как в чешуе: черной, зеленой и синей. С первого взгляда легко понять, что моряки в этом очаровательном местечке много сотен лет молились благим небесам о попутном ветре и скором возвращении домой. Общий вид навеял мне мысли о бренности и преемственности, о превратностях и чудесах истории, о памяти и набожности… Я едва не прослезился, господа. Я не устоял и подошел поближе.
Часовню окружала решетка из чугунных копий, перевитых золочеными змейками и драконами, а за решеткой располагалось, вероятно, кладбище. Я увидел тесаные каменные плиты, лежащие рядами, как обычно устраивают монументы на могилах, и спросил Митча:
- И что же, почтеннейший, моих предков хоронили прямо здесь, на острове, не так ли? Всех?
Митч в ответ улыбнулся, говорит:
- Конечно, ваша светлость. Фамильная усыпальница.
- Мой бедный дядя тоже тут лежит? - спрашиваю.
Кивает.
И тут во мне окончательно проснулись родственные чувства. Государи мои, мне стало жаль его до слез, бедного одинокого старика, который умер здесь, в уединенном замке, пережив жену, не сумев, увы, обзавестись детьми… Я представил, как он, умирая в окружении лишь преданных слуг, вспомнил о нищем мальчишке из побочной ветви - и снова чуть не расплакался от высших чувств. Бедняга отнесся ко мне, как к сыну, думаю. Надлежит стать ему сыном. Надо сходить к могиле. Положить цветы на этот скорбный камень. Постоять, помолчать… помолиться…
- Митч, - говорю, - я желал бы взглянуть на дядюшкину могилку.
И тут он будто слегка замялся. Не то, чтобы смутился, а как-то растерялся, что ли… Но говорит:
- Ладно, ваша светлость, пойдемте.
Я не понял. Я полагал, что он должен обрадоваться тому, как я свято блюду традиции. И отчего бы мне и не помянуть моего несчастного родственника, а? Но Митч как-то похолодел и увял, если вы понимаете, о чем я толкую, а лицо у него сделалось как будто даже брезгливое.
Но воротца отпер, и мы вошли на кладбище.
На этом кладбище не было цветов, могилы покрывал лишь дерн, и букетов никто не клал. Скудно и скупо, а оттого еще более печально. И одинаковые плиты лежали рядком, как койки в казарме. И на плитах я не нашел ни гербов, ни титулов, ни имен. На каждой вырезано лишь две строчки - даты рождения и смерти и слова "Доброе дитя". И все.
Признаться, мне сделалось как-то не по себе, чтоб не сказать больше. А если откровенно, господа, то я просто офигел, до такой степени это показалось мне диким.
А Митч между тем подвел меня к последней могиле. С первого взгляда очевидно, что плита еще не выцвела и дождями не вымылась. А на плите все то же самое. "Доброе дитя" и даты. И если верить тем датам бедный мой дядюшка опочил вовсе не дряхлым старичком, как я с чего-то решил, а всего лишь тридцати восьми лет от роду. Совсем молодым мужчиной - мой папенька был старше, когда разбился.
- Боже мой, - говорю, - Митч, как он мог покинуть бренный мир таким молодым? Злосчастная судьба?
Митч секунду странно на меня смотрел, будто не понимает чего-то, а потом буркнул, с некоторой даже неохотой:
- Сердце.
- А почему, позвольте узнать, - говорю, - на могилах нет имен?
Митч пожал плечами и говорит, будто через силу:
- Древний родовой закон.
- И у жен не пишут имен? - спрашиваю. - И у детей?
- Да, - говорит. Уже с некоторым нажимом и раздражением. - Ни у кого не пишут. Так принято, ваша светлость. Это ведется уже более семи веков и не требует оправданий.
- Мне не нравится, - говорю.
Митч смолчал, но я не слеп, я заметил, что ему тоже не нравится. Но не эти странные похоронные обряды и не анонимность эта, будто тут похоронены жалкие бродяжки, забывшие родство, а не владетельные князья - именно мое любопытство не нравится. И рассказывать, что к чему, он мне вовсе не рвется, чтобы не сказать больше.
- Ваша светлость, - говорит, - ваше желание обо все узнать весьма похвально, но, полагаю, у вас будет достаточно времени. В замке уже сервируют обед к вашему прибытию. Госпожа Летиция будет присутствовать.
У меня слегка испортилось настроение. Я не люблю чего-то не понимать и чувствовать, как от меня что-то скрывают, я тоже не люблю. Но спорить я не стал. К чему?
В случае чего, решил нажать на него потом. А спешка потребна при ловле блох.
И мы покинули кладбище - причем Митч едва ли не побежал вперед меня, будто ему неприятно там оставаться. Я тоже немножко ускорил шаги, иду, а сам думаю, с чего это господин управляющий так чудно себя ведет. О нет, моего дядюшку он не любил! Если к человеку хорошо относишься, не будешь смотреть на его последний приют, пардон, как на раздавленную букашку. Не любил. Почему?
И за что ему ко мне хорошо относиться в таком случае? Неужели они не ладили из-за денег? Может, его дядя обсчитал или наоборот? Или хуже - тут задета чья-то честь? Но какое же тогда между нами будет доверие?
У меня голова пошла кругом от сих печальных мыслей. Но тут ворота в крепостной стене поднялись, там, между прочим, стояла видеокамера, по последнему слову техники, несмотря на всю древность этих стен - и мы вошли во внутренний двор.
Я думал, что во дворе замка, как в крепости, никаких таких вычурностей нет, но ошибся. Посредине двора бил чудесный фонтан с бронзовыми фигурами, которые его украшали еще больше. Я не мог не остановиться, чтобы полюбоваться этим чудом. Никогда ничего подобного не видел, ни по видео, ни на картинках.
Самая сильная и высокая струя, бурля, и пенясь, и сыпля брызги, летела из пасти громадного позолоченного морского змея, и красивого, и страшноватого сразу. Он там, посередине, на две трети в воде, в бассейне, свернулся кольцами, растаращился, разинул клыкастую пасть - и плавники торчали во все стороны, как пародия на крылышки. А вокруг него в воде расположились изваяния играющих деток.
Удивительно живо сделано и натурально на диво, будто и не бронза вовсе, а живые тела. Старый мастер ваял, сразу видно, и большой талант. Очаровательные игры - как всегда малыши играют в воде - и очень много веселого движения. Изображали те статуи и совсем крошек, и детей постарше, и подросточков, лет одиннадцати-двенадцати - но все прехорошенькие, все мальчики и все голенькие.
А дно бассейна не плоское, как бывает обычно, а чем ближе к змею, тем сильнее уходит вниз. Поэтому фигурки детей - кто по колени в воде, кто - по пояс, кто - по грудку, а у некоторых только пальчики ножек под водой. И тут я подошел еще ближе и заметил вещь такую… можно сказать, нехорошую.
Вода-то колеблется, качается, брызги от струи из змеевой пасти, круги - но прозрачная. И если приглядеться, можно рассмотреть, что тела у деток нормальные, человеческие - только выше воды. А в воде они не дети вовсе, а то ли змееныши, то ли еще какие-то рептилии, но уж точно не люди. Ножка, к примеру, у малыша до кромки воды настоящая, человеческая, пухленькая - а под водой кончается лапой какой-то твари, чешуйчатой, с перепонками. Или, к примеру, парнишка в воде по пояс рядом с самой пастью - ладошки подставил под струю и с них вода расплескивается: выше пояса очаровательный малютка, а ниже - гад в шипах, с хвостом, как у ската, и чешуя от воды позеленела, хотя на воздухе все от позолоты сияет.
Я обернулся к Митчу - а он созерцал фонтан глазками, повлажневшими от умиления, с самой сладкой улыбкой.
- Смотрите, - говорит, - ваша светлость, какая прелестная аллегория! Дети земли, которые становятся детьми океана… как это символично, верно? Как трогательно…
- Это, я полагаю, сделано довольно давно? - говорю.
А Митч в ответ просиял и изрек:
- Седая древность, ваша светлость! Только на сотню лет моложе замка. Покойный господин так любил этот фонтан… ах, если бы вы знали!
И тут я вдруг увидал, что у него слезы на глазах, а улыбка - сплошная горечь. Митч даже достал платочек, утер набежавшую слезку и говорит:
- Как покойный господин любил древности, ваша светлость! Он был таким тонким ценителем, он так восхищался прекрасным… - и я понимаю, что он еле терпит, чтобы не заплакать навзрыд.
Но это было невозможно, господа! У меня едва не зашел ум за разум от тщетных попыток уложить в голову несовместимые факты. Я уже никак не мог понять, что побудило Митча так адски холодно вести себя на кладбище, потому что моего дядюшку он, как видно, не просто любил, а едва ли не боготворил, как старые слуги из романов.
И тогда я решил, что ему, вероятно, просто тяжело между этих могил, где таких особ, как дядя, закапывают по отвратительному обычаю, без имен и особых почестей. Потому могильный камень дядю Митчу вовсе не напоминает, зато фонтан - напоминает совершенно как живого. А потому я решил не распространяться о своем отношении к скульптурам такого рода.
- О да, - говорю. - Удивительно искусная работа. - Я даже снизил тон, я покивал, я делал все, чтобы Митч понял, как я сочувствую. - Аллегория точно жутко интересная. Пойдемте обедать.
Митч вздохнул, снова промокнул глазки, спрятал платочек и кивнул:
- Да, ваша светлость. Конечно.
А слуг, господа, в замке оказалось совсем немного. Митч потом сказал, что всем руководят они с женой, а кроме того есть пилот, садовник, повар с женой, бельевщица, она же прачка, и пара лакеев, которые присматривают за всем оборудованием. Митч говорил, что дядя, мол, не любил, когда по его дому слоняется целая толпа прислуги, поэтому завел вместо толпы холуев хорошее оборудование для уборки, современное - так что домочадцы легко справляются.
Я был согласен с дядей. Я, знаете ли, тоже не люблю, когда непонятно кто путается у меня под руками. Так что мы по дороге в столовую не встретили ни одной живой души, но залы замка содержались с одной стороны чистенько и очень уютно, а с другой - сразу бросалось в глаза, что седая древность, как Митч это называет.
Митч много показывал мне разные чудные вещицы, редкости, и объяснял в меру познаний, какой в них смысл. Замок ломился от всякой всячины со дна моря, от ракушек размером не меньше арбуза, только самых замысловатых форм, рогатых таких, крученых, завитых, здесь также хранилось множество кораллов, сушеных звезд, осьминогов, еще каких-то тварей - страшных и забавных сразу… Но кроме всей этой бывшей живности дядя еще коллекционировал произведения искусства.
Я, увы, дилетант в сем предмете. Но насколько я, дилетант, понимаю, мой покойный родственник отлично разбирался в искусстве, полагаю, не хуже, чем я в технике. Все его собрание выглядело прекрасно и как-то особенно печально: и картины, и гобелены, и статуи - все это сладко цепляло за самое сердце. Особенно много у него было статуэток в виде мальчиков, играющих с рыбками или с крабами, мраморных или бронзовых, сильно напоминающих тех, в фонтане - и я начал потихоньку понимать, почему этот остров зовется островом Добрых Детей. И мы еще не дошли до столовой, как я получил еще один повод для занятных раздумий.
К столовой из салона вела предлинная галерея, и вся эта галерея была увешана портретами. Самый последний - самой модерновой манеры, насколько я вообще могу судить обо всей этой живописи, а чем дальше - тем старше и старше. Я так понял, что вижу портреты предков, но на них были только юноши, плюс-минус моего возраста. Ни одного старше, ни одного младше - и все с приятными лицами, с чистыми такими, благородными лицами, государи мои… И, что смешно - в основном, блондины, и почти все чем-то смахивают на меня, с некоторой поправкой на стиль. Разумеется, в древние века лица были вообще-то немного другие, но общий вид, волосы, светлые глаза, нос - все это выглядело на удивление знакомо. Мои братья… ну, положим, двоюродные или троюродные братья. И одеты по большей части в синее и голубое - в родовые цвета, а оттого еще больше друг на друга похожи. Фамильное сходство.
Мне польстило. Я шел и любовался предками. Митч сказал мне, что на том, самом первом портрете изображен покойный дядюшка, но я и без него уж догадался. Митч еще много говорил, какие художники писали эти портреты, когда, все такое - но имен упорно не называл. Художников он помнил, не угодно ли, а предков не помнил!
И это мне тоже напомнило Добрых Детей. Под портретами тоже висели бронзовые таблички с датами без имен. И здешняя дурная анонимность уже начинала меня бесить.
А жен и детей у моих предков будто и не было. От них самих хоть плиты и портреты остались, а их подруги вообще оказались окутаны мраком неизвестности, без всяких пометок, даже самых крохотных. Не топили же их, право…
В самом конце коридора, уже перед самой дверью в столовую, висел последний портрет. И рядом с ним я остановился надолго, потому что человек на этой картине был - совершенно не чета всем прочим.
Во-первых, изображенный был стар. Вернее, лет сорока пяти - пятидесяти, но выглядел обрюзгло и потрепанно. И потом - он отличался, пардон, феноменально противной физиономией. Ну на диво отвратительная, господа, я не шучу - смотреть тяжело. Причем не то, чтобы лицо было уродливым, или, предположим, исковерканным болезнью - нет, нормальные черты, даже правильные. И мерзкие. Гадчайшая слащавая улыбочка, а взгляд цепкий и холодный, и жестокий, и похотливый, что ли… Но написано с чудесным искусством: он смотрел на меня в упор, глаза в глаза, улыбался - и прикидывал, что сделает со мной, будто я стоял перед ним в цепях, а он - безумный судья или вовсе палач.
О, нет слов передать, как мерзко вспоминать об этом! Никогда я не думал, друзья мои, что меня может так глубоко задеть некое произведение искусства. Раньше мне казалось - ну картина и картина, кто бы ее не написал, будь он хоть трижды гений. Но нет, ничего подобного, больно сердцу, как от оскорбления, на которое нельзя ответить. Я смотрел на эту улыбающуюся мразь, глаз не мог отвести, и думал, что от таких впечатлений и рождаются сказки о призраках, живущих в портретах.
Митч молитвенно сложил руки и говорит:
- Я рад, что вы остановились здесь, ваша светлость. Это он, вы правы. Родоначальник династии. Это его замок. Вот он, Эдгар олг Маритара бади Халис эд Норфстуд ми Альбиара а Феорри ыль Годми-Педжлена и Сальова, Владыка Океана, - и опускается перед портретом на одно колено.
Мне показалось, он ждал, что и я тут же начну благоговеть изо всех сил. Но я не мог бухнуться на колени перед этим портретом, перед этим мерзавцем, даже если он Владыка Океана - его рожа никого не могла бы обмануть. Мне даже стало мучительно стыдно, что у меня такой родоначальник. Тошно.