После этого мы с доктором не виделись около года.
Я частенько ходил по ресторанам и, каюсь, рассказывал приятелям, и вообще кому попало, о своей коллизии с командиром подлодки, что заделался френологом (это тот, кто ощупывает твой череп и считает шишки).
Стоило разок тряхнуть психиатрическое древо, как с него посыпались обильные плоды. Баронские карманы не пустовали, а на банковский счет хлынула настоящая лавина. На исходе века будет отмечен его "Большой шлем"12: участие в телепрограммах Фила Донахью, Опры Уинфри и Джералдо в течение одного ураганного вечера - взаимозаменяемые превосходные степени, положительные-отрицательные-положительные, с промежутком в какой-то час. В Музее современного искусства и Смитсоновском институте13 продавались лазерные игры "Фон Зайфертиц" и дубликаты его перископа. Поддавшись искушению в виде полумиллиона долларов, он выжал из себя беспомощную книжонку, которая мгновенно исчезла с прилавков. Изображения мелкой живности, затаившихся тварей и невиданных чудищ, попавших в ловушку его медного перископа, воспроизводились на страницах альбомов-раскрасок, на переводных картинках и чернильных печатках с монстрами, заполонивших "Магазины недетских игрушек".
Мне хотелось надеяться, что благодаря этому он все простит и забудет. Ничуть не бывало.
Как-то днем, спустя год и месяц, у меня в квартире раздался звонок: на пороге, обливаясь слезами, стоял Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн.
- Почему я тогда тебя не убил? - простонал он.
- Потому, что не догнали, - ответил я.
- Ах, ja. Действительно.
Вглядевшись в мокрое от дождя и распухшее от слез лицо, я спросил:
- Кто-то умер?
- Ко мне пришла смерть. Или за мной? Ах, к черту эти тонкости. Перед тобой, - всхлипнул он, - существо, пораженное синдромом Румпельштильтскина14!
- Румпель…?
- …штильтскина! Две половинки, рассеченные от горла до паха! Дерни меня за волосы, ну же! Увидишь, как я развалюсь надвое. С треском разойдется психопатическая "молния", и я развалюсь: был один герр Doktor -Адмирал, а станет два - по бросовой цене одного. Который из них - доктор-целитель, а который - адмирал, он же автор бестселлера? Тут без двух зеркал не разберешься. И без сигарного дыма!
Умолкнув, он огляделся и сжал голову руками.
- Видишь трещину? Неужели я вновь распадаюсь на части, чтобы превратиться в безумного моряка, алчущего денег и славы, терзаемого пальцами безумных женщин с раздавленным либидо? Страдалицы-камбалы, так я их прозвал! Однако брал с них деньги, плевался и транжирил! Тебе бы так - хотя бы год! Нечего скалиться.
- Я не скалюсь.
- Тогда терпи, пока я не закончу. Где тут можно прилечь? Это кушетка? Уж больно коротка. Куда девать ноги?
- Свесить набок.
Фон Зайфертиц улегся, свесив ноги на пол.
- А что, неплохо. Садись за изголовьем. Не заглядывай мне через плечо. Отведи глаза. Не ухмыляйся и не кривись, покуда я буду выдавливать психоклей, чтобы заново склеить Румпеля и Штильтскина, пожалуй, так и назову, с божьей помощью, свою вторую книгу. Чтоб ты провалился ко всем чертям, а заодно и твой проклятый перископ!
- Почему мой? Ваш. Вы сами хотели, чтобы я в тот день с ним ознакомился. Подозреваю, вы не один год нашептывали забывшимся в полудреме пациентам: "Погружение, погружение". Но не устояли перед своим же оглушительным криком: "Погружение!" Это в вас проснулся тот самый капитан, алчущий славы и денег, каких хватило бы на содержание конюшни чистокровных скакунов.
- Господи, - прошептал фон Зайфертиц. - Как я ненавижу, когда тебя тянет на откровенность. Мне уже легче. Сколько с меня причитается?
Он поднялся с кушетки:
- Пожалуй, будем убивать не тебя, а монстров.
- Монстров?
- У меня в кабинете. Если сможем пробиться сквозь толпы душевнобольных.
- Хотите сказать, душевнобольные заполонили не только ваш кабинет, но и все подходы?
- Я тебе когда-нибудь лгал?
- И не раз. Впрочем, - добавил я, - самую малость, для пользы дела.
- Пошли, - скомандовал он.
На лестничной площадке нас встретила длинная очередь почитателей и просителей. Между лифтом и дверью баронской приемной ожидало никак не меньше семидесяти человек, прижимавших к груди сочинения мадам Блаватской15, Кришнамурти16 и Ширли Маклейн17. При виде барона у толпы вырвался вой, как из открытой топки. Мы ринулись вперед и прошмыгнули в приемную, не дав опомниться страждущим.
- Полюбуйся, что ты наделал! - указал пальцем в сторону двери фон Зайфертиц.
Стены приемной были обшиты дорогим тиковым деревом. Письменный стол наполеоновской эпохи, редкостный образчик стиля ампир, стоил не менее пятидесяти тысяч долларов. Кушетка так и притягивала мягчайшей кожей, а на стене висели полотна Ренуара и Мане, причем подлинники. Боже праведный, подумалось мне, это миллионы и миллионы!
- Итак, - начал я, - вы говорили о чудовищах. Что, мол, будете убивать их, а не меня.
Старик вытер глаза тыльной стороной ладони и сжал руку в кулак.
- Да! - выкрикнул он, делая шаг в сторону блестящего перископа, изогнутая поверхность которого нелепо искажала его лицо. - Вот так. И вот этак!
Не успел я ему помешать, как он наотмашь хлопнул по медному агрегату и замолотил по нему сразу двумя кулаками, раз, другой, третий, не переставая грязно ругаться. А потом, словно желая задушить, сдавил и начал трясти перископ, как малолетнего преступника.
Затрудняюсь сказать, что именно я услышал в этот миг. То ли обыкновенный треск, то ли воображаемый взрыв, будто по весне раскололась льдина или в ночи полопались сосульки. Наверно, с таким же треском ломается на ветру рама исполинского воздушного змея, прежде чем осесть на землю под лоскутами бумаги. Возможно, мне послышался неизбывно тяжелый вдох, распад облака, начавшийся изнутри. А может, это заработал безумный часовой механизм, выбрасывая дым и медные хлопья?
Я припал к окуляру.
А там…
Ничего.
Обычная медная трубка, линзы и вид пустой кушетки.
Вот и все.
Ухватившись за перископ, я попытался направить его на какой-нибудь незнакомый удаленный объект, чтобы разглядеть фантастические микросущества, которые - не исключено - пульсировали на непостижимом горизонте.
Но кушетка оставалась всего лишь кушеткой, а стены взирали на меня с неподдельным равнодушием.
Фон Зайфертиц ссутулился, и с кончика его носа сорвалась слеза, упав прямо на рыжеватый кулак.
- Подохли? - шепотом спросил он.
- Сгинули.
- Ладно, туда им и дорога. Теперь смогу вернуться в нормальный, здравомыслящий мир.
С каждым словом голос его падал все глубже, в гортань, в грудь, в душу, и, наконец, подобно призрачным видениям, роившимся в пери-калейдоскопе, растаял в тишине.
Он сложил перед собой истово сжатые кулаки, словно ища у Господа избавления от напастей. Закрыв глаза, он, наверно, опять молился о моей смерти, а может, просто желал мне сгинуть вместе с видениями, что теснились в медном аппарате - трудно сказать наверняка.
Одно знаю точно: мои досужие россказни привели к страшным, необратимым последствиям. Кто меня тянул за язык, когда я, распинаясь о грядущих возможностях психологии, создавал славу этому необыкновенному подводнику, который погружался в пучину глубже, чем капитан Немо?
- Сгинули, - шептал напоследок Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн. - Сгинули.
На этом почти все и закончилось.
Через месяц я снова пришел туда. Домовладелец весьма неохотно позволил мне осмотреть квартиру, и то лишь потому, что я сделал вид, будто подыскиваю жилье.
Мы стояли посреди пустой комнаты, на полу еще оставались вмятины от ножек кушетки.
Я поднял глаза к потолку. Он оказался совершенно гладким.
- Что такое? - спросил хозяин. - Неужели плохо заделано? Этот барон - вот блаженный, право слово! - пробил отверстие в квартиру выше этажом. Он ее тоже снимал, хотя, по-моему, безо всякой нужды. Когда он съехал, только дыра и осталась.
У меня вырвался вздох облегчения.
- Наверху ничего не обнаружилось?
- Ничего.
Я еще раз осмотрел безупречно ровный потолок.
- Ремонт сделан на совесть, - заметил я.
- Да, слава богу, - отозвался хозяин.
Меня часто посещает вопрос: а что же Густав фон Зайфертиц? Не обосновался ли он, часом, в Вене, прямо в доме незабвенного Зигмунда - или где-нибудь по соседству? Или перебрался в Рио, взбодрить таких же, как он сам, командиров-подводников, которые, мучаясь бессонницей, ворочаются на водяных матрацах под сенью Южного Креста? А может, коротает дни в Южной Пасадене18, откуда рукой подать до тех мест, где на фермах, замаскированных под киностудии, обильно плодоносит махровый бред?
Кто его знает.
Могу сказать одно: случается, по ночам, в глубоком сне - ну, пару раз в году, не чаще - я слышу жуткий вопль:
- Погружение! Погружение! Погружение!
И просыпаюсь в холодном поту, забившись под кровать.
Пять баллов по шкале Захарова-Рихтера
Zaharoff/Richter Mark V 1996 год Переводчик: Е. Петрова
В предрассветных сумерках здание выглядело совершенно заурядным, примерно как фермерский дом, где прошла его юность. Оно маячило в полумраке, среди пырея и кактусов, на пыльной земле, пересеченной заросшими тропами.
Чарли Кроу оставил "роллс-ройс" у обочины, не заглушив двигатель, а сам зашагал, ни на минуту не умолкая, по едва различимой дорожке; поспевавший за ним Хэнк Гибсон оглянулся на мягко урчащий автомобиль.
- Может, надо бы?…
- Нет-нет, - перебил Чарли Кроу. - Кому придет в голову угонять "роллс-ройс"? На нем дальше первого светофора не уедешь. А там, глядишь, отнимут! Не отставай!
- К чему такая спешка? У нас в распоряжении все утро!
- Напрасно ты так думаешь, приятель. У нас в распоряжении… - Чарли Кроу посмотрел на часы. - Двадцать минут, если не пятнадцать, на все про все: на грядущую катастрофу, на откровения, так что мешкать не стоит.
- Не тарахти как пулемет и не беги, ты меня до инфаркта доведешь.
- Ничего с тобой не случится. Положи-ка вот это в карман.
Хэнк Гибсон посмотрел на документ цвета денежных знаков.
- Страховка?
- На твой дом, по состоянию на вчерашний день.
- Но нам не нужна…
- Нет, нужна, просто вы об этом не подозреваете. Распишись на втором экземпляре. Вот здесь. Плохо видно? Держи мою ручку с фонариком. Молодчина. Давай один экземпляр сюда. Один тебе…
- Черт побери…
- Не чертыхайся. Ты теперь защищен на все случаи жизни. Лови момент.
Хэнк Гибсон и ахнуть не успел, как его взяли за локоть и протолкнули в облезлую дверь, а там обнаружилась еще одна запертая дверь, которая открылась, когда Чарли Кроу посветил на нее лазерной указкой. За дверью оказался…
- Лифт! Неужели здесь работает лифт, в этом сарае, на пустыре, в пять утра?…
- Тише ты.
Пол ушел из-под ног, и они спустились строго вниз футов этак на семьдесят, а то и восемьдесят, где перед ними с шепотом отъехала в сторону еще одна дверь, и они вошли в длинный коридор с добрым десятком дверей по обе стороны и несколькими десятками приветливо светящихся окошек поверху. Не дав Хэнку Гибсону опомниться, его подтолкнули вперед, мимо всех этих дверей, на которых читались названия городов и стран мира.
- Проклятье! - вскричал Хэнк Гибсон. - Терпеть не могу, когда меня тащат черт знает куда да еще нагоняют туману! Мне нужно закончить книгу и статью для газеты. У меня нет времени…
- На самую грандиозную историю в мире? Вздор! Мы с тобой ее напишем сообща и разделим гонорар! Ты не устоишь. Бедствия. Трагедии. Холокосты!
- У тебя прямо страсть к гиперболам…
- Спокойно. Настал мой черед показывать и рассказывать. - Чарли Кроу посмотрел на часы. - Теряем время. С чего начнем? - Он обвел жестом два десятка закрытых дверей с надписями у одного края: "Константинополь", "Мехико-Сити", "Лима", "Сан-Франциско". А у другого края - 1897, 1914, 1938, 1963.
Была там и приметная дверь с надписью "Оссманн, 1870"19.
- Место-год, год-место. Откуда я знаю, как тут выбирать?
- Неужели эти города и даты ни о чем тебе не говорят, не будоражат мысль? Загляни-ка сюда. И вот туда. Теперь давай дальше.
Хэнк Гибсон послушался.
Заглянув сквозь стеклянное окошко за одну такую дверь, помеченную "1789", он увидел…
- Вроде бы Париж.
- Нажми на кнопку под окном.
Хэнк Гибсон нажал на кнопку.
- А теперь приглядись!
Хэнк Гибсон пригляделся.
- Господи, Париж. В огне. И гильотина!
- Верно. Дальше. Следующая дверь. Следующее окошко.
Хэнк Гибсон двигался вперед и смотрел.
- Опять Париж, Богом клянусь. Нажимать на кнопку?
- Не вижу препятствий.
Он нажал на кнопку.
- Ну и ну, так и полыхает. Только теперь это год тысяча восемьсот семидесятый. Парижская коммуна?
- Париж сражается с немецкими наемниками за городской чертой, парижане убивают парижан в городской черте. Французы - уникальная нация, верно? Не задерживайся!
Они подошли к третьему окну. Гибсон заглянул внутрь.
- Париж. Уже не горит. А вот и такси, целый поток. Знаю-знаю. Тысяча девятьсот шестнадцатый. Париж спасли тысяча парижских такси, перевозивших солдат, чтобы остановить немцев на подступах к городу.
- Пятерка! А дальше?
Четвертое окно.
- Париж в неприкосновенности. Зато неподалеку… Дрезден? Берлин? Лондон? Они в руинах.
- Верно. Как тебе нравится трехмерная виртуальная реальность? Высший класс! Но хватит с нас городов и войн. Переходим на другую сторону. Движемся вдоль стены. Эти двери ведут ко всяческим разрушениям.
- Мехико-Сити? Я там побывал, в сорок шестом.
- Нажимай.
Хэнк Гибсон нажал на кнопку.
Город рухнул, задрожал и снова рухнул.
- Землетрясение восемьдесят четвертого?
- Восемьдесят пятого, если уж быть точным.
- Боже, сколько нищих. Мало того что эти несчастные бедствуют: а ведь еще тысячи погибли, остались калеками, потеряли все. Но правительству…
- На это наплевать. Двигайся дальше.
Они остановились у двери с надписью "Армения, 1988".
Гибсон заглянул внутрь и нажал на кнопку.
- Армения, крупное государство. Крупное государство - и как не бывало.
- Сильнейшее землетрясение за полвека в том регионе.
Они остановились еще у двух окошек: "Токио, 1932" и "Сан-Франциско, 1905". На первый взгляд - целые и невредимые. Нажатие на кнопку - и все рушится!
Гибсон побледнел и отвернулся; его била дрожь.
- Ну? - спросил его друг Чарли. - Что в итоге?
- Война и мир? Или мир, разрушающий себя без войны?
- Точно!
- Зачем ты мне это показываешь?
- Ради твоего и моего будущего, ради несметных богатств, беспримерных открытий, поразительных истин. Andale! Vamoose!20
Чарли Кроу посветил лазерной указкой на самую внушительную дверь в дальнем конце коридора. Зашипели двойные замки, дверь ушла в сторону, а за ней открылся просторный зал заседаний, с огромным пятнадцатиметровым столом и двадцатью кожаными креслами с каждой стороны; в дальнем конце виднелся то ли трон, то ли какой-то помост.
- Вот туда и садись, - сказал Чарли.
Хэнк Гибсон медленно двинулся вперед.
- Шевели ногами. До конца света остается семь минут.
- До конца?…
- Шучу, шучу. Ты готов?
Хэнк Гибсон сел.
- Выкладывай.
Стол, кресла, зал - все задрожало.
Гибсон вскочил.
- Что это было?
- Ничего особенного. - Чарли Кроу сверился с часами. - Время еще есть. Сиди пока. Что ты увидел?
Гибсон нехотя опустился в кресло и стиснул подлокотники.
- Черт его знает. Лики истории?
- Да, но какие именно?
- Война и мир. Мир и война. Мир, конечно, ни к черту не годится. Землетрясения, пожары.
- Соображаешь! А теперь скажи, кто ответственен за эти разрушения, за оба лика?
- За войну? Наверно, политики. Банды националистов, жадность. Зависть. Фабриканты оружия. Заводы Круппа в Германии. Захаров - так, кажется, его звали? Главный поставщик боевой техники, кумир поджигателей войны, герой документальных фильмов из времен моего детства. Захаров?
- Верно! А что ты скажешь о другой стороне коридора? О землетрясениях?
- Это от Бога.
- Только от Бога? Без пособников?
- Каким образом можно пособничать землетрясению?
- Частично. Косвенно. Сообща.
- Землетрясение и есть землетрясение. Город просто оказывается у него на пути. Под ногами.
- Неправильно, Хэнк.
- Неправильно?
- А если я тебе скажу, что эти города не случайно были построены в тех местах? А если я тебе скажу, что мы задумали построить их именно там, с особой целью - чтобы они подверглись разрушению?
- Идиотизм!
- Нет, Хэнк, креативная аннигиляция. Мы занимались этим делом - по части землетрясений - еще в эпоху династии Тан21. Это с одной стороны. По части городов? Париж. Тысяча семьсот восемьдесят девятый год - по части войны.
- Мы? Мы? Кто это "мы"?
- Я, Хэнк, и мои когорты, только одетые не в пурпур и золото, а в добротное темное сукно, при элегантных галстуках, как подобает выпускникам престижных архитектурных факультетов. Это наших рук дело, Хэнк. Мы строили города, с тем чтобы их сносить. Разрушать с помощью землетрясений или уничтожать с помощью бомбардировок и войн, войн и бомбардировок.
- Мы? Мы?
- В этом зале, или в таких же залах по всему миру, в этих креслах сидели люди, по правую и по левую руку от верховного верховода всех зодчих, который возвышался там, где сейчас сидишь ты…
- Зодчие?
- Неужели ты думаешь, что все эти землетрясения, все войны начинались по воле случая, по чистому стечению обстоятельств? Их устраивали мы, Хэнк, проектировщики-градостроители всего мира. Не фабриканты оружия, не политики - о, для нас они были словно марионетки, куклы, услужливые дураки, тогда как мы, архитекторы высшей марки, планировали создание и последующее уничтожение наших детищ, наших зданий и городов!
- Боже, какое безумие! Для чего?
- Для того, чтобы каждые сорок, пятьдесят, шестьдесят, девяносто лет воплощать в жизнь новые проекты и новые замыслы, чтобы пробовать себя в другом деле, чтобы все были при деньгах - чертежники, дизайнеры, отделочники, строители, каменщики, землекопы, плотники, стекольщики, садовники. Все снести подчистую - и начать заново!
- То есть ты?…