- Верно говоришь, это легкая кавалерия тысяча восемьсот шестидесятого года - блистательная, шумная, отважная, сметающая со своего пути предрассудки, перемахивающая через барьеры приличий, падающая наземь и тотчас вскакивающая, чтоб снова мчаться сломя голову навстречу любой опасности! Вот истинный шедевр той эпохи - "Мадам Бовари", а здесь - "Человеческая глупость" некоего Норьяка, вечный, неисчерпаемый сюжет! Рядом - все эти Ассоланы, Оревильи, Бодлеры, Парадоли, Шолли, славные ребята, на которых волей-неволей приходилось обращать внимание, ибо они палили вам по ногам…
- Но только холостыми, - отметил Мишель.
- Не только. Еще солью, а она здорово щиплется. Послушай, вот еще юнец, настоящий сын полка, отнюдь не обделенный талантом.
- Вы имеете в виду Абу?
- Да! Он вообразил себя Вольтером, или, точнее, его считали вторым Вольтером. Может, со временем он дорос бы тому до щиколотки, но, к несчастью, в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году, когда Абу почти добился принятия в Академию, один свирепый критик, небезызвестный Сарсэ, убил его на дуэли.
- Не будь этого несчастья, он, вероятно, далеко бы пошел? - спросил молодой человек.
- Ему всегда все было мало! - ответил дядюшка. - Таковы, мой мальчик, главные военачальники нашего литературного войска. Там, на последних полках, стоят шеренги малоизвестных солдат, чьи имена удивляют даже завзятых книжников. Развлекись немного, продолжи смотр, на очереди еще пять или шесть веков, которые не были бы в обиде, если б перелистали прошлое!
Так пролетел этот день. Мишель отставил авторов неизвестных и обратился к именам знакомым, натыкаясь, однако, на забавные контрасты: за блистательным, но слегка устаревшим Готье шел Фейдо, продолжатель таких скабрезных авторов, как Луве и Лакло; а за Шанфлери следовал Жан Масе, самый искусный вульгаризатор науки. Взгляд юноши скользил от некоего Мери, выдававшего свои остроты на заказ, словно тачающий туфли сапожник, к Банвиллю, коего дядюшка Югнэн, нимало не церемонясь, обозвал жонглером слова. Мишелю попадались то Сталь, любовно изданный в типографии Этцеля, то Карр, остроумный и сильный духом моралист, не позволявший никому себя обворовывать. Взгляд его падал то на Уссе, который, отслужив в салоне Рамбуйе, вынес оттуда нелепый стиль и претенциозные манеры, то на Сен-Виктора, не утратившего своего блеска и сто лет спустя.
Затем молодой человек вернулся к началу. Он брал свои любимые книги, открывал их, перелистывал, прочитывал фразу в одной, целую страницу - в другой, проглядывал заголовки - в третьей. Он вдыхал этот книжный аромат, дурманящий его, пронизывавший все его существо волнующими ощущениями давно ушедшего времени. Он пожимал руки всем этим друзьям из прошлого, которых он бы знал и любил, доведись ему родиться намного раньше!
Дядюшка Югнэн любовался племянником и чувствовал, что молодеет сам.
- Ну, о чем ты задумался? - спрашивал Югнэн Мишеля всякий раз, когда замечал, что мысли юноши витают где-то далеко.
- Мне кажется, в этой комнате есть решительно все, чтобы сделать человека счастливым на всю жизнь!
- Если он умеет читать!
- Я это и имел в виду! - согласился Мишель.
- Конечно, но только при одном условии, - продолжал Югнэн.
- При каком же?
- Чтобы он не умел писать!
- Но почему, дядюшка?
- Да потому, мой мальчик, что легок соблазн пойти по стопам великих писателей!
- Ну и что тут плохого? - живо отозвался молодой человек.
- Он погубил бы себя.
- Ах, дядюшка! - воскликнул Мишель. - Вы решили преподать мне урок!
- Ни в коем случае! Если кто и заслуживает здесь нравоучения, то это я!
- Вы? Но за что?
- За то, что я увлек тебя безумными мечтаниями, бедное мое дитя, я приоткрыл тебе землю обетованную, и…
- И вы позволите мне вступить туда?
- Да, если ты поклянешься…
- В чем?
- Что ты будешь там всего лишь прогуливаться! Не хочу, чтобы тебе пришлось распахивать эту неблагодарную почву! Не забывай, кто ты есть и чего хочешь добиться, кто есть я и в какое время оба мы живем.
Мишель ничего не ответил, а только сжал руку дядюшки. Тот, несомненно, продолжил бы выдвигать и дальше все новые веские аргументы, но в этот момент в дверь позвонили и господин Югнэн пошел открывать.
Глава XI
ПРОГУЛКА В ПОРТ ГРЕНЕЛЬ
То был господин Ришло собственной персоной. Мишель бросился к своему старому учителю… Еще мгновенье, и он оказался бы также в объятиях мадемуазель Люси, распростершей руки навстречу дядюшке Югнэну. Но, к счастью, старик успел занять предназначенное для него место у двери и тем самым предупредить эту милую оплошность.
- Мишель! - воскликнул господин Ришло.
- Он самый! - проговорил Югнэн.
- Вот так приятный сюрприз! - откликнулся преподаватель, мешая французские слова с латынью. - Какой радостный вечер нас ожидает!
- Dies albo notanda lapillo, - продекламировал господин Югнэн.
- Как говаривал наш дорогой Флакк, - добавил Ришло.
- Мадемуазель, - пролепетал молодой человек, приветствуя юную красавицу.
- Месье, - сказала в ответ Люси, кланяясь с застенчивой грациозностью.
- Candore notabilis albo, - пробормотал Мишель, к великой радости своего учителя, простившего ученика за такой комплимент, ибо произнесен он был на языке иностранном.
Впрочем, молодой человек выразился точно: этим дивным полустишием Овидий сумел передать всю прелесть юной Люси. Изумительна своей белоснежной чистотой! В свои шестнадцать лет мадемуазель Люси была воистину очаровательна: ее длинные светлые волосы по велению тогдашней моды ниспадали на плечи; своей восхитительной свежестью она напоминала едва раскрывшийся бутон - если вообще этими словами можно передать всю первозданность, хрупкость и чистоту ее образа! Наивный взгляд, бездонные голубые глаза, кокетливый носик с маленькими прозрачными ноздрями, чудесный, словно слегка увлажненный росой рот, грациозный, немного небрежный поворот головы, нежные гибкие руки, тонкий стан - все это очаровало молодого человека, от восторга утратившего дар речи. Девушка была живым воплощением поэзии, он воспринимал ее скорее чувствами, нежели зрением, она тронула его сердце прежде, чем его взгляд прикоснулся к ней.
Экстаз юноши грозил продлиться вечно, если б не дядюшка Югнэн, поспешивший рассадить гостей, дабы уберечь Люси от излучения, исходившего от юного поэта. Разговор возобновился.
- Друзья мои, - начал хозяин, - обед подоспеет вовремя. А пока давайте поболтаем! Мы ведь, Ришло, не виделись с вами целый месяц! Как обстоят дела в гуманитарных науках?
- Да никак. Идут из рук вон плохо! - откликнулся старый преподаватель. - В моем классе риторики осталось всего три ученика! Полный упадок! Нас распустят, и правильно сделают!
- Вас уволят! - воскликнул Мишель.
- А что, об этом уже поговаривают? - спросил Югнэн.
- Да, безусловно, - откликнулся Ришло. - Прошел слух, что по решению общего собрания акционеров с тысяча девятьсот шестьдесят второго года все кафедры словесности упраздняются.
"Что станет с ними?" - подумал Мишель, глядя на девушку.
- Не могу поверить, - проговорил, нахмурившись, дядюшка Югнэн, - они не посмеют!
- Посмеют, - отозвался Ришло, - и это к лучшему! Кого нынче интересуют греческий и латынь, годные лишь на то, чтобы поставлять корни для новых научных терминов! Ученики больше не понимают эти чудесные языки; тупость подрастающего поколения мне отвратительна, я просто прихожу в отчаяние!
- Не может быть, что в вашем классе осталось всего три ученика! - воскликнул юный Дюфренуа.
- Да, три, и те лишние! - в сердцах проговорил Ришло.
- К тому же они бездельники, - добавил Югнэн.
- Первостатейные лентяи, - отозвался господин Ришло. - Подумать только, недавно один из них перевел: jus divinum как jus divin!
- Божественный сок! - воскликнул дядюшка. - Да это готовый поклонник Бахуса!
- Ну а вчера! Только вчера! Horresco referens, догадайтесь, если только сможете, как другой ученик перевел стих из четвертой песни "Георгик": "Immanis pecoris custos…"
- Мне кажется… - промолвил Мишель.
- Я сгораю от стыда, - перебил его Ришло.
- Подождите, - вмешался Югнэн, - сначала скажите, как переведен этот пассаж в году от Рождества Христова тысяча девятьсот шестьдесят первом?
- "Надзиратель ужасающей дуры", - выдавил из себя старый преподаватель, закрыв лицо руками.
Дядюшка Югнэн не смог удержаться и громко расхохотался. Люси отвернулась, чтобы скрыть невольную улыбку. Мишель печально глядел на нее, а смущенный Ришло не знал, куда деваться от стыда.
- О, Вергилий! - воскликнул дядюшка Югнэн. - Мог ли ты представить себе что-либо подобное?
- Теперь вам ясно, друзья мои, - вмешался Ришло, - уж лучше не переводить вовсе, чем переводить так! Да еще в классе риторики! Нас распустят - и правильно сделают!
- Но что тогда будет с вами? - спросил Мишель.
- А это, друг мой, уже другой вопрос, но не сейчас же нам решать его! Мы собрались здесь, чтобы приятно провести время…
- Тогда давайте обедать, - предложил хозяин.
Пока накрывали на стол, Мишель вел с мадемуазель Люси милую и незатейливую беседу, полную очаровательных глупостей, за которыми иногда проглядывала подлинная мысль. В свои шестнадцать лет мадемуазель Люси была вправе считать себя более взрослой, чем Мишель в свои девятнадцать, но показывать это не стремилась. Однако тревога за будущее, омрачавшая ее чистое личико, придавала серьезность всему ее облику. Она беспокойно поглядывала на дедушку Ришло - в нем заключалась вся ее жизнь.
Мишель перехватил один из таких взглядов.
- Вы очень любите месье Ришло? - заметил он.
- Очень, - кивнула девушка.
- Я тоже, мадемуазель, - признался молодой человек.
Люси смутилась, видя, что они оба испытывают самую нежную привязанность к одному и тому же человеку; их сокровенные чувства словно бы слились воедино. Мишель ощутил это и больше уже не решался взглянуть на нее.
Тут дядюшка Югнэн нарушил уединение молодых людей, громогласно призвав всех к столу. Прекрасный обед, заказанный по такому случаю у соседнего поставщика готовых блюд, был подан. Все принялись за еду.
Наваристый суп и великолепная вареная конина - мясо, столь любимое вплоть до восемнадцатого столетия и вновь обретшее популярность в веке двадцатом, утолили первый голод сотрапезников. Затем последовала солидная баранья нога, законсервированная по новому рецепту, с сахаром и селитрой, предохранявшими мясо от порчи и придававшими ему новые несравненные вкусовые качества. Несколько сортов овощей, происходящих из Эквадора и акклиматизированных во Франции, прекрасное расположение духа дядюшки Югнэна, очарование Люси, исполнявшей за столом роль хозяйки, сентиментальное настроение Мишеля - все как нельзя лучше способствовало созданию приятнейшей атмосферы, царившей во время этой почти семейной трапезы. Но сколько ни старайся продлить удовольствие, увы, оно всегда кончается слишком быстро. Вот и теперь полный желудок диктовал свою волю.
Встали из-за стола.
- Теперь главное - достойно завершить этот прекрасный день, - проговорил дядюшка Югнэн.
- Давайте пойдем погуляем, - предложил Мишель.
- Давайте, - откликнулась Люси.
- А куда направимся? - спросил дядюшка.
- К порту Гренель, - ответил молодой человек.
- Чудесно! "Левиафан IV" только что пришвартовался, и мы сможем полюбоваться этим чудом.
Все вышли на улицу. Мишель предложил девушке руку, и наша небольшая компания направилась к кольцевой линии метрополитена.
Знаменитый проект - превратить Париж в морской порт - наконец стал реальностью. Долгое время в него не хотели верить. Многие из тех, кто приходил поглазеть на строительство канала, в открытую высмеивали даже сам замысел, предрекая его бесполезность. Однако не прошло и десяти лет, как скептикам пришлось признать очевидный факт.
Французская столица могла бы превратиться в нечто вроде Ливерпуля, только в самом сердце страны: нескончаемая вереница доков, вырытых на обширных равнинах Иси и Гренель, могла вместить тысячу крупнотоннажных судов. Размах этой исполинской работы, казалось, достиг предела возможного.
В прежние времена, при Людовике XIV и при Луи-Филиппе, не раз возникала идея прорыть канал от столицы к морю. Наконец, в 1863 году некоему обществу была предоставлена возможность на свой страх и риск начать изыскания в Бове, Крее и Дьепе. Однако на предполагаемой трассе канала оказалось множество возвышенностей, которые потребовали бы сооружения многочисленных шлюзов с обильной подачей воды из ближайших рек. Поскольку Уазу и Бетюн, единственные реки на пути следования канала, посчитали недостаточно полноводными для подобной задачи, компания свернула свои работы.
Через шестьдесят пять лет к предложенной в прошлом веке старой идее, отвергнутой по причине своей простоты и логичности - использовать Сену как естественную артерию, связывающую столицу и океан, - обратилось уже само государство.
Менее чем за пятнадцать лет под руководством гражданского инженера по фамилии Монтане прорыли канал, бравший свое начало на равнине Гренель и заканчивавшийся чуть пониже Руана. Его протяженность была 140 километров, ширина - 70 метров, глубина - 20 метров. Образовывалось русло вместимостью примерно 190 000 000 кубических метров. Обмеление каналу явно не грозило, поскольку каждую секунду в него поступало из Сены до пятидесяти тысяч литров воды. Необходимые работы, произведенные в низовьях реки, сделали фарватер проходимым и для большегрузных судов, так что навигация от Гавра до Парижа осуществлялась беспрепятственно.
К тому времени по проекту инженера Дюпейра во Франции, по пути следования бывших волоков, построили целую сеть железнодорожных путей, протянувшихся вдоль каналов. Мощные локомотивы, движущиеся по рельсам, без труда тащили на буксире баржи и грузовые суда.
Та же система перевозок широко использовалась на Руанском канале, и понятно, с какой быстротой частные торговые суда и корабли государственного флота достигали Парижа.
Новый порт был великолепен. Вскоре дядюшка Югнэн и его гости уже прогуливались по его гранитным набережным среди многочисленной публики.
Всего сооружено было восемнадцать морских доков, два из которых предназначались для военно-морских судов, призванных защищать французские рыболовецкие промыслы и колонии. Здесь еще можно было увидеть старые бронированные фрегаты девятнадцатого столетия, вызывавшие восхищение любителей древностей, не слишком разбиравшихся в морском деле.