Военные корабли, в конце концов, обрели невероятные размеры, что вполне объяснимо, ибо в течение полувека происходила достойная осмеяния война между пушечным ядром и броней - кто пробьет и кто выстоит. Корпуса кораблей из кованой стали делались все массивнее, а пушки такими тяжелыми, что суда в конце концов стали тонуть от собственного веса. Так и завершилось это благородное соперничество - в момент, когда казалось, что ядро одолеет броню.
- Вот так сражались в старину, - проговорил дядюшка Югнэн, указывая на железное чудище, мирно покоившееся в глубине дока. - У людей, заключенных в эти бронированные коробки, был только один выбор: или потопишь ты, или потопят тебя.
- Значит, личное мужество при этом вовсе ничего не значило, - заметил Мишель.
- Оно стало таким же бесполезным, как и пушки, - усмехнулся дядюшка. - Сражались машины, а не люди. И войны постепенно прекращались, ибо становились просто смешными. Я еще могу понять рукопашный бой, когда сам убиваешь своего противника…
- Какой вы кровожадный, месье Югнэн, - вмешалась Люси.
- Нет, дорогое дитя, я просто здравомыслящий человек, насколько здравый смысл вообще уместен в подобном вопросе. Когда-то война еще имела некое право на существование, но с тех пор, как дальнобойность пушек доведена до восьми тысяч метров, а пушечное ядро тридцать шестого калибра на расстоянии в сто метров способно пробивать тридцать четыре стоящих бок о бок лошади и шестьдесят восемь человек, - согласитесь, личная храбрость стала излишней роскошью.
- Вы правы, - откликнулся Мишель. - Машины погубили личную отвагу, а солдаты стали просто механизмами.
Так, размышляя вслух о войнах прежних времен, наши герои прогуливались среди чудес торговых доков. Вокруг вырос целый городок сплошных таверн, где сошедшие на берег матросы проматывали все до нитки. Отовсюду доносились их сиплые голоса и соленая матросская брань. Эти бесшабашные молодцы чувствовали себя как дома в новом торговом порту, раскинувшемся прямо посреди долины Гренель, и считали, что вправе вести себя так, как им заблагорассудится. Впрочем, они держались особняком, не смешивались с жителями окрестных предместий. Как будто это Гавр, отделенный от Парижа всего лишь Сеной…
Доки соединялись между собой разводными мостами, в определенный час приводимыми в движение механизмами, работающими на сжатом воздухе Общества катакомб. Судов было так много, что воды почти не было видно. Большинство из них приводилось в движение моторами, работавшими на углекислом газе. Любой трехмачтовый корабль, бриг, шхуна, люгер или даже рыбачья лодка были снабжены винтом. Время парусов прошло, ветер вышел из моды, в нем больше не нуждались, и старый гордец Эол стыдливо прятался в своем мешке.
Вполне понятно, что прорытие Суэцкого и Панамского каналов способствовало расцвету дальней навигации. Морские перевозки, освободившиеся от пут всяческих монополий и ярма чиновничьей волокиты, получили небывалый размах. Множились суда разных типов и моделей. Развевающиеся по ветру разноцветные флаги заморских кораблей являли собой великолепное зрелище. Обширные причалы, огромные склады, ломившиеся от товаров, выгружаемых с помощью замысловатых механизмов: одни машины вязали и взвешивали тюки, другие маркировали их и переправляли на судно, которое локомотив уже притащил сюда на буксире. Повсюду вздымались огромные горы из кип шерсти и хлопка, ящиков чая, мешков кофе и сахара. От обилия товаров, прибывших с пяти континентов, в воздухе был разлит какой-то особенный запах, который можно назвать сладостным духом торговли. Красочные объявления оповещали об отплытии кораблей в любые точки света. Здесь, в Гренеле, самом оживленном порту мира, смешались все языки.
С высот Аркёя или Мёдона открывалась поистине великолепная панорама порта. Куда ни бросишь взгляд - всюду лес мачт, расцвеченных в праздники реющими флагами; у входа в порт - высокая башня приливной сигнализации, а в глубине его - устремившийся на пятьсот футов ввысь электрический маяк, в общем-то совершенно бесполезный. Огни этого высочайшего в мире сооружения виднелись с расстояния сорока лье - их можно было заметить даже с башен Руанского собора.
На всю эту величественную картину стоило поглядеть.
- Действительно красиво, - заметил дядюшка Югнэн.
- Прекрасное зрелище, - отозвался Ришло.
- Пусть у нас нет ни моря, ни бриза, - вставил месье Югнэн, - но зато мы можем прийти сюда и полюбоваться кораблями, спущенными на воду и гонимыми ветрами!
На набережной самого большого дока, где толпа особенно напирала, требовалось немало усилий, чтобы пробраться сквозь нее. В этом доке с трудом разместился только что прибывший гигант - "Левиафан IV". Огромное судно "Грейт-Истерн", построенное в прошлом веке, не сгодилось бы ему и в шлюпки. "Левиафан" прибыл из Нью-Йорка, и американцы вполне могли бы гордиться своей победой над англичанами. У корабля было тридцать мачт и пятнадцать труб, мощность его машины была равна тридцати тысячам лошадиных сил, из которых двадцать тысяч приводили в движение колеса, а десять тысяч - обеспечивали работу винта. Проложенные вдоль палубы рельсы позволяли быстро передвигаться с одного конца корабля на другой. Между мачтами изумленному взору открывались великолепные скверы с большими деревьями, тень от которых падала на зеленые куртины, газоны и цветочные клумбы. Щеголи могли скакать верхом по извилистым аллеям. Этот плавучий парк вырос на десяти футах плодородной почвы, уложенной на верхней палубе. Корабль вмещал в себя целый мир; он побивал самые невероятные рекорды: путь от Нью-Йорка до Саутгемптона он преодолевал за три дня. Шириной он был двести футов, о длине можно было судить по следующему факту: когда "Левиафан IV" пришвартовывался носом к причалу, пассажирам с кормы приходилось пройти четверть лье, чтобы достигнуть твердой земли.
- Скоро, - рассуждал дядюшка Югнэн, прогуливаясь в тени дубов, рябин и акаций на верхней палубе, - и вправду сумеют соорудить фантастический корабль из голландских преданий, так что, когда его бушприт уткнется в остров Маврикий, корма еще пребудет на рейде в Бресте.
Ну а Мишель и Люси? Восхищались ли они, подобно всей этой оторопелой толпе, невиданной громадой "Левиафана"? Трудно сказать. Они мирно прогуливались, неторопливо беседовали или просто молчали, не в силах оторвать друг от друга проникновенных взоров. Молодые люди вернулись в жилище дядюшки Югнэна, так и не заметив всех чудес порта Гренель!
Глава XII
МНЕНИЕ КЭНСОННАСА О ЖЕНЩИНАХ
Следующую ночь юный Дюфренуа провел в сладостной бессоннице. К чему спать? Лучше уж грезить наяву. И до самого рассвета Мишель пребывал во власти поэтических мечтаний, уносивших его в заоблачные выси.
На следующее утро он спустился в контору и тут же взобрался на привычную верхотуру.
Кэнсоннас ждал его. Мишель пожал или, вернее, крепко сжал руку друга. Он был, однако, немногословен и сразу с рвением принялся за диктовку.
Кэнсоннас удивленно взглянул на него, но тот сразу отвел глаза.
"Что-то тут не так, - подумал пианист. - Он выглядит как-то непривычно! Словно только что вернулся из жарких стран!"
Так прошел целый день. Мишель диктовал. Кэнсоннас писал, и оба исподтишка поглядывали друг на друга. Прошел второй день - тоже без изменений. Друзья по-прежнему молчали.
"Похоже, тут кроется любовь, - подумал пианист. - Пусть побудет наедине со своим чувством, потом и сам все мне расскажет".
На третий день Мишель внезапно остановил Кэнсоннаса, когда тот старательно выводил великолепную заглавную букву.
- Друг мой! Что думаешь ты о женщинах? - краснея, проговорил он.
"Так я и знал", - промелькнуло в голове Кэнсоннаса, но он промолчал.
Тогда, еще более смутившись, молодой человек повторил свой вопрос.
- Сын мой, - торжественно начал Кэнсоннас, прерывая работу. - Мнение мужчин о женщинах весьма переменчиво. Утром я думаю о них иначе, нежели вечером. Весной у меня совсем иные представления о них, нежели осенью. Все - даже погода, хорошая или плохая, способна изменить ход моих мыслей, не говоря уже о процессе пищеварения, имеющего бесспорное влияние на мои к ним чувства.
- Это не ответ, - проговорил молодой Дюфренуа.
- Тогда, сын мой, позволь мне ответить вопросом на вопрос. Веришь ли ты, что на нашей земле еще не перевелись женщины?
- Еще как верю! - воскликнул юноша.
- А тебе случалось их встречать?
- Ну да, каждый день.
- Давай уточним, - проговорил пианист. - Я не имею в виду те существа женского пола, которые пригодны только для продолжения рода человеческого. Со временем их заменят машинами на сжатом воздухе.
- Ты шутишь…
- Друг мой, об этом говорят весьма серьезно, но проект, конечно, вызывает немало возражений.
- Послушай, Кэнсоннас, - прервал его юноша, - давай говорить серьезно!
- Ну уж нет, давай лучше повеселимся! Ладно, возвращаюсь к моим умозаключениям: настоящих женщин больше нет, эта раса исчезла, подобно мопсам или мегатериям.
- Прошу тебя, - вновь прервал его юноша.
- Дай мне договорить, сын мой. Полагаю, что когда-то, в очень отдаленную эпоху, женщины все же существовали. Древние авторы вполне определенно подтверждают сей факт. Более того, они свидетельствуют о самом совершенном их виде - парижанке. Судя по старым текстам и гравюрам прежних времен, это было очаровательное создание, не имевшее себе равных в мире. Она соединяла в себе совершеннейшие пороки и порочнейшие совершенства, то есть была женщиной в самом полном смысле этого слова. Но постепенно происходило вырождение этой расы, и сей прискорбный декаданс засвидетельствован в трудах физиологов. Приходилось ли тебе когда-нибудь видеть, как из гусеницы выпархивает бабочка?
- Да, - ответил Мишель.
- Так вот здесь все наоборот: бабочка превратилась в гусеницу, - продолжал пианист. - Парижанка с ее очаровательным обликом, с восхитительной улыбкой и нежным загадочным взглядом, с упругой, в меру плотной фигуркой и волнующей походкой, уступила место иному типу женщины: длиннющей, худющей, сухопарой, изможденной, иссохшей, тощей, с пуританской и в то же время преднамеренной развязностью. Ее суставы словно на шарнирах, она неуклюжа, плоска как доска, взгляд ее свиреп, нос, одеревенелый и острый, нависает над тонкими поджатыми губами. Шаг ее удлинился. Гений геометрии, прежде одарявший женщин приятнейшими округлостями, заставил их полностью подчиниться строгости острых углов и прямых линий. Француженка стала похожа на американку: она всерьез рассуждает о важных делах, жизнь воспринимает прямолинейно, оседлала конька показной нравственности, одевается скверно, без малейшего вкуса и носит корсеты из гальванизированной стали, не поддающейся ни малейшему воздействию. Сын мой, Франция утратила свое истинное превосходство! В галантный век Людовика Пятнадцатого женщины феминизировали мужчин, а теперь сами превратились в нечто мужеподобное и уже не достойны ни взгляда художника, ни внимания возлюбленного!
- Ты преувеличиваешь, - возразил Мишель.
- Вот ты улыбаешься, - вновь начал Кэнсоннас, - и воображаешь, что у тебя на все готов ответ и что ты всегда отыщешь свое маленькое исключение из общего правила! Так знай, что в любом случае ты только липший раз подтвердишь мои выводы. И я настаиваю на сказанном! Иду даже дальше! Ни одна женщина, к какому бы классу она ни принадлежала, не избежала вырождения! Гризетки исчезли, куртизанки поблекли, превратившись в заурядных содержанок, являя собой пример вопиющей аморальности! Они глупы и неуклюжи, но богатеют за счет приверженности к порядку и экономии, деньги копят методично, и никто ради них не разоряется. Разоряться! Упаси Господи! Да это слово давно устарело! Все богатеют, мой мальчик, только дух человеческий и бренное тело нищают!
- Так ты хочешь сказать, - подхватил Мишель, - что в наше время встретить настоящую женщину просто невозможно?
- Да, разумеется, во всяком случае, моложе девяноста пяти. Последние женщины умерли вместе с нашими бабушками. Однако…
- Ага, есть и однако?
- Образцовый экземпляр можно встретить в предместье Сен-Жермен. В этом маленьком уголке большого Парижа иногда еще произрастают редкие растения, эти puella desiderata, как сказал бы твой преподаватель. Но только там, и нигде больше.
- Итак, - насмешливо улыбнулся Мишель, - ты упорствуешь во мнении, что женщины - это вымершая раса.
- Безусловно! Великие моралисты девятнадцатого столетия уже предчувствовали катастрофу. Бальзак, знавший толк в женщинах, высказался об этом в известном письме к Стендалю. "Женщина, - писал он, - страсть, а мужчина - действие, вот почему мужчина обожает женщину". Ну а сегодня оба они - действие, а посему во Франции нет больше женщин!
- Ну хорошо, - пробурчал Мишель, - а что ты думаешь о браке?
- Да ничего хорошего.
- Но все-таки?
- Я, может быть, и согласился бы на брак своего ближнего, но только не на свой собственный.
- Означает ли это, что ты никогда не женишься?
- Нет, пока не утвердят тот знаменитый суд присяжных, который требовал еще Вольтер, дабы судить супружескую неверность. Он должен состоять из шести мужчин, шести женщин и одного гермафродита, наделенного решающим голосом в случае, если мнения разделятся поровну.
- Хватит шутить.
- А я и не шучу. Только такой суд мог бы дать гарантию! Помнишь ли ты, что произошло два месяца тому назад, когда слушалось дело госпожи де Кутанс, обвиненной мужем в адюльтере?
- Нет.
- Так вот, на вопрос председателя суда, что заставило мадам де Кутанс забыть о своем супружеском долге, та ответила: "Память подвела". И ее оправдали. Честно говоря, такой ответ заслуживает оправдания.
- Но оставим эту мадам де Кутанс, - вмешался Мишель, - и вернемся к вопросу о браке.
- Сын мой, вот тебе чистая правда о сем предмете. Будучи холостяком - всегда можно жениться, но будучи женатым - невозможно вновь стать холостяком. Как видишь, между положением супруга и холостяка - огромная разница.
- Кэнсоннас, а что по сути ты имеешь против брака?
- А вот что: в эпоху, когда семья разрушается, когда личный интерес каждого из ее членов ставится во главу угла, когда страсть к обогащению во что бы то ни стало убивает всякую привязанность, супружество представляется мне героической ненужностью. Раньше, если верить древним авторам, все было иначе. Перелистай старые словари, и ты удивишься, обнаружив там такие слова, как пенаты, лары, домашний очаг, домашняя обстановка, спутница жизни и тому подобное. Но все эти слова и понятия давным-давно исчезли из обращения вместе с явлениями, кои они обозначали. Их больше нет в обиходе. Кажется, прежде супруги (вот еще одно слово, вышедшее из моды!) жили общей жизнью и помнили высказывание Санчо: совет жены, конечно, не бог весть что, но надо быть безумцем, чтоб ему не последовать! И следовали. А что теперь? Все стало по-другому: муж живет отдельно от жены, сегодня его дом - в клубе, там он работает, играет, обедает, ужинает и спит. Жена тоже всегда занята делом. Если случайно супруги встречаются на улице, то здороваются как чужие. Изредка муж навещает свою половину, появляется на ее приемах по понедельникам или средам, иногда его оставляют на ужин, а еще реже - провести вместе остаток вечера. В конце концов, они встречаются так редко, видятся столь мимолетно, общаются так мало, почти никогда не переходя на "ты", что возникает справедливый вопрос: а откуда вообще в этом мире берутся наследники?
- Похоже на правду! - сказал Мишель.
- Так оно и есть, - отозвался Кэнсоннас. - От прошлого века мы унаследовали и тенденцию: делать все возможное, чтобы иметь меньше детей. Стоило молодой девице оказаться в интересном положении, как ее мамочке не терпелось высказать недовольство, а отчаявшийся молодой супруг проклинал свою оплошность. По этой причине число незаконнорожденных детей сегодня значительно увеличивается, а законные остаются в меньшинстве. Кончится тем, что бастарды окажутся в большинстве, станут хозяевами во Франции и сделают все возможное, чтобы принять закон, запрещающий установление отцовства.
- Похоже, вы правы, - заметил Мишель.
- Зло, если только можно говорить о зле, проникло во все слои общества, - продолжал Кэнсоннас. - Заметь, что такой закоренелый эгоист, как я, не порицает подобное положение вещей, он просто его использует. Но я хотел, чтоб ты усвоил: брак нынче отнюдь не означает семью, а узы Гименея, увы, не способны более зажечь огонь домашнего очага.
- Итак, - вставил молодой человек, - допустим, что, по какой-либо невероятной причине, ты вдруг захотел бы жениться…
- Мой дорогой, я, как и все, начал бы с того, что нажил бы миллионы. Для совместной жизни требуется немало средств. Девушка без солидного приданого вряд ли выйдет замуж. И какая-нибудь Мария-Луиза со своими жалкими двумястами пятьюдесятью тысячами франков не может рассчитывать на внимание сына банкира.
- А как же Наполеон?
- Ну, Наполеоны не часто встречаются.
- Значит, ты не горишь желанием жениться?
- Отнюдь.
- А как насчет меня?
"Ну вот мы и приехали", - подумал пианист, уклонившись от ответа.
- Так и будешь молчать? - настаивал молодой человек.
- Гляжу я на тебя… - задумчиво начал Кэнсоннас.
- Ну и что?..
- И прикидываю, как получше связать тебя.
- Меня?
- Да, тебя, безумец, сумасшедший! Подумай, что с тобой станет?
- Я стану самым счастливым человеком!
- Давай поразмыслим: ты или гений, или нет! Если от этого слова тебя коробит, пусть будет - талант. Если у тебя нет таланта, то вам обоим грозит нищета. Если же он есть - другое дело!
- Как это…
- Дитя мое, разве тебе не известно, что гений и даже просто талант - это род болезни, и жене художника останется лишь смириться с участью сиделки.
- Представь себе, я нашел…
- Сестру милосердия, - парировал Кэнсоннас. - Да таких больше нет! На худой конец, отыщется что-то отдаленно напоминающее сестру, так сказать, кузину милосердия!
- Уверяю тебя, я ее нашел, - упорствовал Мишель.
- Женщину?
- Да!
- Девушку?
- Да!
- Ангела?
- Да!