Носок он держал в отставленной левой руке в проходе, так как бросать его вслед за ботинком было жалко. Когда, разодрав кожу и мышцы, ногти заскрипели о кости, он поискал глазами подходящее место для потной тряпки и ничего, кроме Бокиного плеча, не нашел. Туда Слава его и устроил, а Бока вяло отмахнулся от чего-то, задевшего его за ухо. Вряд ли никто не увидел Славиных манипуляций, но наступило такое время, что все уже впали в наркотический бред написания и переписывания лабораторной, в кататонический ступор, когда ничего, кроме алхимических значков не воспринималось и не воспроизводилось. Если бы не Эмма, то вполне можно было собраться и уйти и опять же в классе никто внимания не обратил бы.
- Ты что делаешь? - прошипела Надя и ущипнула его за руку.
От боли Слава рванулся вбок, потерял равновесие, правая рука и ноги сплелись в замысловатый крендель, освобожденная от бремени носка ладонь уперлась в линолеум и лужу, зафиксировав его в таком лежачем состоянии. Теперь он точно знал какую картинку видит висящий на крючке парты портфель.
- Клишторный! - завопила химичка, разбивая вдребезги тишину в классе и надежду на удовлетворительные результаты работы - бред и ступор рассеялись под ударами взрывных волн, кабинет наполнился возней и шепотом, тонкий и еле уловимый смысл лабораторки, только начинавший маячить перед пустыми взглядами, растворился и теперь никакими реакциями его уже нельзя было выделить в чистом виде.
Эмма держала большую желтоватую бутыль с надписью на отрывающейся бумажке H2SO4 и Славе показалось - в ярости химичка готова запустить тяжелой посудиной в него через весь класс. Она потрясала бутылью над головой, гримасничала и из того положения, в котором оказался Слава, это смотрелось неожиданно грозно и страшновато. Завязшая в ногах рука к данному моменту освободилась, он инстинктивно выставил ее перед собой, загораживаясь от возможного броска, и зажмурился.
- Слава, - сиплым, сорвавшимся голосом повторила химичка, устыдившись или успокоившись от вида его беззащитной и нелепой позы, - сядь нормально.
Класс молчаливо смотрел на своего героя и невербальная реакция была самой различной - от пальцев у виска (Вадим, Олег, Марина), до просто пальцев - больших с присыпочкой и средних с неприличием. Надя, чувствуя себя в некоторой степени виноватой, вцепилась ему в воротник и прилагали большие усилия к его поднятию и удушению.
- Осторожнее, - попросила сердобольная Марина.
А лицо у нее все-таки наглое, почему-то подумал Слава, выдирая стойку рубашки из глубокого рубца на горле. Глотать было больно, как при ангине.
Реакция в пробирках уже шла. За его приключениями Надя приступила к реализации научного метода получения мыла в ходе расщепления жиров. Судорожно сглатывая, словно подавляя рвотные позывы, она сливала нечто в разных пропорциях, бултыхала и подогревала смесь. Кабинет постепенно наполнялся вонью мокрой и, кажется, испуганной псины, что вызвало у Славы яркую ассоциацию с поздневечерней и раннеутренней охотой на бомжующих собак.
- Что-то псиной запахло, - возмутилась аллергичная Оля. Эмма не отреагировала, но стала быстрее разливать в стоящие на партах и дымящиеся пробирки серную кислоту. Горлышко у бутыли было совсем не химическое - широкое, с толстым закругленным ободком, отчего тяжелая жидкость собиралась на выходе распухшей огромной каплей, и нехотя переваливалась на парту, учебники и лишь в последнюю очередь - в химпосудину. Бумага тлела, пластик пузырился, мыло грязными хлопьями собиралось на поверхности реактива. Все молча воспринимали эти мелкие пакости, щедро лили воду, устало записывали последние реакции в почерневшие и позеленевшие тетради, урок заканчивался, но на Боке произошла осечка.
- Ребята! - вскричал он обеспокоено, наклонив голову к плечу и отрывисто принюхиваясь. - А что это так воняет, словно потные носки?!
Судя по обострившемуся нюху, к этому времени Бока уже закончил титаническую работу по переписыванию с колен учебника алхимии. Слава вспомнил о носке, но снять его с Боки тихо и незаметно было уже невозможно - тот неистово заерзал на стуле, закрутился, заобнюхивал близ сидящих соседей, а заодно и себя, начав с ладоней и подмышек.
Ручки у остальной части восьмого безлитерного класса давно дымились почище пробирок и возмущенные возгласы никого как-то не трогали. Эмма притормозила на безопасном расстоянии от эмоционального ученика и пыталась его образумить тихим голосом, стараясь не расплескать кислоту:
- Бока, успокойся, успокойся... ничем не пахнет, ты что... потише, урок еще не кончился, а у вас даже шампуни не плавает...
- Носки чаще стирать надо и на плечах их не носить, - неожиданно разумный совет подал Криницкий.
Фраза его провалилась в случайно возникшую паузу между Эммой и Бокой, оказавшейся настолько глубокой, что упала она туда с немыслимым для двоечника грохотом. Весомая получилась сентенция. Несовместимость (для непосвященных) этих слов с конкретными условиями скучнейшей алхимии заставила всех как-то одновременно оторваться от лабораторки и воззриться на Боку.
Бока притих под строгими и суровыми взглядами, слегка затуманенными жирами и кислотами, молярными массами и реакциями, отчего в которых даже не было и намека на смех или веселье, пусть и издевательское. Он чувствовал, что в чем-то переборщил, сглупил, допустил плоскую, неумную шутку, которая может и прошла бы где-нибудь за банкой пива в гаштете, но здесь, на алхимии, если не в храме, то на хоздворе науки, здесь... Выпуклые круглые Бокины глаза еще больше выпучились и округлились, он замер в искореженной позе камлающего шамана, внезапно сраженного приступом радикулита, широкий блин лица покрылся точками пропитывающего его масла, зрачки метались запертой в тесном ящике летучей мышью.
- Что это, - даже не спросил, а просто выдавил с ужасом он - на интонацию не хватило дыхания. На его плече сидела по меньшей мере вылезшая из прорвавшейся канализации крыса со слипшейся от фекалий шерсткой.
Слава заворожено наблюдал всю череду событий. На его глазах пущенный камешек вызывал лавину. Даже нога перестала мерзнуть и чесаться. Обрывки идей насчет незаметного снятия носка с неподобающего места так и не связались в нечто вразумительное и вообще Слава вывалился из сосредоточия назревающего скандала, действа. Не из-за того, что он боялся, а если и боялся, то не намного больше внезапного отключения электричества во время просмотра интересного фильма. Просто так устроен мир. Один большой фильм, представление, в котором живешь, настолько оно увлекает, но при этом в самые острые мгновения ощущаешь свою отделенность от него, ощущаешь себя сидящим на стуле именно тогда, когда хочется выхватить саблю, зажать в зубах кортик и тоже ринуться на абордаж... Диссоциация - на то она и алхимия.
Далеко-далеко отсюда (увы, со временем как всегда путаница) кто-то ему сказал, что людей на протяжении всей их жизни снимают тайными камерами. Операторы прячутся в кустах, дома, на улице и снимают, снимают, снимают длинный предлинный, как сама жизнь, фильм. Мысль довольно рациональная, но сумасшедшеопасная. Она приходит к каждому явно или неявно, и именно после нее заканчивается детская непосредственность. Начинаешь оглядываться через плечо и не строить рожи на унитазе.
Подобное не преодолеть носками - условный рефлекс как у собачек Павлова, вымораживающий, сковывающий и лишающий ориентации. Задаешься вопросом - а что здесь сделать или сказать? Нельзя жить, когда постоянно напоминаешь себе дышать.
Пленка почему-то дергалась, была поцарапана, звук стирался и по всем признакам сейчас настанет время кричать: "Сапожник!".
Никогда Слава не подозревал Боку в такой брезгливости. Особой чистотой костюма и тела тот не отличался - не хуже и не лучше, как все. Но Бока заплакал и было в этом плаче столько тоски, потерь, горя, что он пропорол затихший класс. Слава отвернулся и встретился взглядом с Оксаной. Сердце встало, в груди как-то опустело. Славу замкнуло в этих мокрых глазах, но он для них был не более чем предметом невыносимой обстановки. Пока.
Надю рвало.
Сток в раковине засорился. Если не пускать воду слишком сильной струей, то можно было успеть помыть руки и уши еще до того, как мыльная черноватая смесь польется на чистый кафельный пол. Все зависело от характера и прошедшего урока. Характер был паршивым, или, по утверждению Марины, - темпераментным. Алхимия его не улучшила, а кислый запах полупереваренной (или переваренной? - жаль, не посмотрел) пищи до сих пор чудился где-то рядом. По сему поэтому приходилось плавать в импровизированном бассейне для лица и принимать на затылок тяжелое давление холодной водяной пятки. Дышать не хотелось. Хотелось убежать от скрывающегося в пятнах и сполохах на внутренней стороне век лица. Простого и обычного лица, если бы не имя. Имя все и решало.
Оксана.
Еще одно совпадение. Или единая нить, пробегающая по гобелену мира, серенькая и скромная, ныряющая под дорогое золотое шитье, пропускающая наверх серебряные фигуры и гордые, кусочно-гладкие лица. Половинка основы. Часть Оксаны-Марины, единства и борьбы противоположностей Славиной жизни. Конечно, кем еще она могла быть, как не Оксаной? Фамилия, внешность и личные интересы дела не решали. Просто за ней всегда должен быть выигрыш.
Открыв глаза, Слава увидел в белизне черный зев. Растворенная в воде голубизна утекала в него вялой спиралью, задыхаясь и пуская пузырьки. Затылок занемел. В нем словно образовалась долгожданная дыра, открывающая струе прямой путь через череп, глаза и уши в и так захлебнувшуюся раковину. Слава почувствовал, как начинают подмокать ботинки от стекающей по гладкому фаянсовому подбородку жидкости, сильнее уперся руками в раковину и вырвал голову из ее слюнявых объятий.
Ничего не хотелось. Закрывать кран, шевелиться, трясти головой, вытряхивая из волос воду, становиться под электрополотенце и еще миллион вещей. Может быть, то же самое чувствуют спринтеры на старте? Не хочется бежать, а - надо. Надо двигаться, не для высшей цели, а просто затем, чтобы вода не затекла за воротник. Стартовый пистолет выстрелил.
Криницкий стоял там, где Слава его поставил - в углу между проемом окна и рядком умывальников. Он ежился от холода и попадающего на него мокрого снега. Рядом с батареей начинал вырастать небольшой полупрозрачный сугроб, порывы ветра кидали жирные снежинки внутрь через распахнутые окна и некоторые из них долетали чуть ли не до двери. Что творилось снаружи, разобрать было затруднительно. Полоска коричневой земли, усыпанной мельчайшими камешками, щетка черных кустов с трудом пробивались сквозь занавес, все остальное и дальше - залепилось неожиданной пургой.
Света не было. Как-то не пришло в голову зажигать его здесь, на территории, отданной ноябрю. Было сумрачно, более и менее темные сполохи чередовались расплывчатыми пятнами и стоило перевести взгляд с одного места на другое, как приходилось ждать несколько секунд пока зрачки подстроятся к большей или меньшей темноте.
Слава рассеяно потрогал батарею. Она оставалась такой же горячей и холод ее не брал. Единственно, стужа оказалась способной загнать в нее все тепло помещения. Поэтому застывшие руки не сразу смогли ощутить укус волнующейся в трубах горячей воды.
- Мне холодно, - подтвердил загнанный в угол школьник.
Страшно ему не было. В этом Слава не сомневался. Такому типажу выговоры и воспитание не страшны. Для него это слишком сложно - бояться слов и крика. Вот ветерок дует и все. А бить его ой как не хотелось. Не находилось в его лице ничего такого, за что можно было вмазать, надеясь навсегда стереть с него швейковскую честность. Броня. Не прошибешь. Но вот подвернулся под руку в нехороший момент и надо с этим что-то сделать. Сделать мир лучше, умнее, добрее. Осчастливить кулаками родителей и учителей этого балбеса.
- Криницкий, - спросил Слава, - скажи мне - почему из всех я запомнил только тебя? Не торопись, подумай. Чем же ты так замечателен, что втиснулся между лучшим другом и первой любовью? Меня это беспокоило. Забавляло. Ну?
- Холодно, - честно ответил тот.
- Холодно? Да, ты прав. Мне на это глубоко наплевать. Кажется, я и сам знаю ответ - ты крайность нашего класса. Выдающаяся его серость. На тебе все висит мешком, а шариковые ручки текут. Вот это уже теплее. А интересно - ты меня помнил? Хоть немного, фотографии же у тебя, наверное, сохранялись? Или ты их сразу потерял?
Давая себе передышку, Слава засунул голову под электрополотенце. Агрегат взревел и погнал быстро раскаляющийся воздух. По щекам потекли капли воды, собираясь на кончике носа и подбородке. Волосы высыхали, топорщились под напором ветра и щекотали кожу. Тепло закатывалось под пиджак и рубашку на спину, скатывалось по ребрам и уже холодило живот. Криницкий завистливо пошевелился в углу большой неопрятной крысой. Сердце у Славы заболело и он дрожащим голосом сказал:
- Только не смей... не смей сказать, что тебе... тебе не хватает воздуха... Иначе я тебя голыми руками...
Ноги не держали и он, все также скрючившись, повернулся и съехал спиной по кафелю на корточки. Рев стих и стал слышен ветер. За дверью по коридору не ходили, значит, урок еще не кончился.
- Знаешь, - заговорил он себе в колени, - мы, наверное, во многом те, кого помним.
Все равно пришлось подниматься, выволакивать доморощенного Швейка из угла и, придерживая за шиворот так, что трещали нитки, несколько раз окунул его в так и не слившуюся воду. Поначалу Криницкий пытался сопротивляться и пришлось хлопнуть ладошкой ему по уху. Затем все пошло нормально - поклон, нырок, бульканье, фырканье, плевки, поклон... Когда розовое лицо приобрело благородный синеватый цвет, Слава решил, что с него достаточно - сам он тоже обрызгался не меньше воспитуемого, особенно противно было ощущать воду в рукавах. Напоследок засунув это чучело в электрополотенце, он закрыл окно, разбросал наметенный снег более-менее ровным слоем по туалету. Вообще все выглядело так, как будто на стены щедро плескали из ведра грязную воду - приглашенная внутрь непогода оставила на кафеле серые потеки, под ногами хрустел песок, но все равно было скользко. Несколько раз он чуть не упал, но успевал ухватиться за раковины. Ноябрьская белизна оказалась обманкой.
То, что сейчас прозвенит звонок, он догадался, увидев промчавшуюся мимо Катьку. Слава прижался к стенке коридора и вовремя - туча Катькиных одноклассников сметала на своем пути все препятствия. В сине-коричневой волне мелькали непропорционально большие руки и ноги, всплывали отплевывающиеся головы. Тонущие пытались преодолеть первобытный и непосредственный напор изголодавшихся детей, но их подминали, давили, вздымали на гребень и вновь топили. Лица второклассников были красными от бега, рты напоминали лопнувшие гороховые стручки, глаза разве что не выкатывались из глазниц. Во всем этом было не столько детской игривости, сколько действительного стремления оттолкнуть, перегнать, сбить, одержать победу.
Слава в смятении подыскивал более безопасное место, так как гладкая стена не давала никаких шансов противостоять надвигающемуся ластику. Ногти нервно царапали краску, сердце захлебывалось от адреналина. Но тут произошло чудо. Просто чудо, даже без всякой внешней причины. В метре от него толпа остановилась, замерла и оказалось, что весь класс стоит чинно по парам - мальчик с девочкой, а всю суматоху создают затесавшиеся в их рядах трое недорослей, кажется из седьмого класса, и одна техничка в красном ситцевом халате и со шваброй в обнимку. Четверо чужаков не сразу осознали собственное спасение. Они, словно в игре "Море волнуется", замерли между парами в нелепых позах, символизирующих борьбу разума со стихией, поводили глазами и громко дышали. Наконец кряхтя выбрались на волю и по-крабьи - бочком, спиной, не спуская глаз с опасности, - разбрелись.
- Салют, компаньерос! - поднял Слава кулак.
- Но пасаран, - слабовато и вразнобой отозвались октябрята.
Продвигаясь к столовой, Слава чувствовал спиной нарастающее позади него напряжение, точно там ревел, взбрыкивался стоящий на старте тяжелый грузовик перед последним броском к Даккару. Его просто физически подталкивали в спину и он ускорял шаг, а по лестнице, ведущей вниз, даже пробежался трусцой. Звонок застал его вне пределов опасной зоны - за железной стойкой буфета, где мгновенно и непостижимым образом материализовалась очередь, уходящая концом в глубину зала.
Столики большей частью оставались свободными и Слава выбрал стоящий прямо под амбразурой полуподвального окна, слабо резонирующего в такт дождя. Тут тоже не смогли обойтись без нарезанных из мелованной бумаги крохотных салфеток в глиняном стакане и серо-зеленой салфетки под ним. Это странно контрастировало с белым в серых насечках пластиком стола и сверкающей никелированной окантовкой. Вещи принадлежали двум различным мирам и уживались здесь только в данном конкретном месте и часе. Прислоняясь одной стороной к пенящейся штукатурке, стол был рассчитан на троих, и Славе это подходило. Сначала он сел сбоку, так что перед ним открывался вид на быстро заполняющийся зал, но потом решил занять главенствующее положение над суверенной территорией и пересел.
Так было лучше. Суета осталась за спиной, перемешанная с солнцем непогода разнообразила стену. Выдернув из стаканчика салфетку, Слава повертел ее, внимательно осмотрел неровно обрезанные края, поковырял безуспешно краем под ногтями и стал складывать пополам, еще пополам, еще.
Шум нарастал. Глухо стукалась дешевая посуда, шаркали ноги, двигались стулья и, если бы не смех, то можно было ощутить себя в самой обычной рабочей столовой. Пахло тоже вкуснее. Супы с мясом, не разваренные каши, компоты с настоящими фруктами, ваниль пирожных, запах выдыхающейся в стаканах газировки, пережаренные пончики.
Его хлопали по плечам, дули в уши, что-то говорили, расплывающееся запахом еды, растворяющееся в атмосфере общего утоления голода. Втянув голову в плечи, не соизволив придать лицу общественно доступное выражение, Слава рассматривал ладони. Линии растрескали руки, они были здесь, придавали коже индивидуальность и значимость, глаза видели в них судьбу и любовь, но не более. Отметины хватательного рефлекса. Тут тоже ложь. Наверное, это редкость встречать ее вот так - лицом к лицу. Не какую-нибудь там бытовуху или детские фантазии, а такую, в которую, вроде, и не веришь, но порой думаешь - а почему бы и нет? Ну, наподобие - с новым годом, с новым счастьем, или - о вас думает трефовая королева, или - от судьбы не уйдешь.
Ну что, судьба? Разве не ушел я от тебя? Ты осталась где-то там, а я вот здесь. Согласен, в некоторой и очень небольшой степени без тебя грустно, даже, можно в полголоса и только здесь сознаться, - страшновато. Но, зато, нет ощущения беспомощности, одуряющей потери сил перед непогодой, перед утром и вечером, перестаешь бояться времени, а главное - не ждешь от будущего лучшего. Время обманщик и твой сообщник, не так ли?
Честность, тоскливо осознал Слава. И ее тоже нет. Это еще хуже. Зачем привязываться к реальности? Дождь или снег? Лучше синева, холодная белизна облаков. Вот что никогда не надоедает. Вечность и скоротечность, эфемерность. С ними не поспорить, не потягаться. Они требовали уважения или такой же вечной унылости дождя. Спасение в чрезмерности, он понял давно.
Слава закрыл глаза и прижал ее ладонь к щеке. Эгоист. Я люблю в них себя, свое отражение, столь разное, что мне никогда не выбрать между ними. Где я лучше? В фас или профиль? Слева или справа? Надежный и верный друг или любовник? Страсть или родство?