Празднество кончилось. Мир стал проясняться. Смысл уплывал все дальше. Слава обнаружил, что матч и литература заброшены, класс толпится перед ним, как перед экскурсоводом, Оксана отталкивает напирающих Диму и Ольгу, а всех объединяет кровожадное выражение на лице. Он попытался вспомнить, больше рефлекторно, чем осмысленно, но, конечно же, в подробностях собственной автобиографии ничего подобного не обнаружил. От этого стало легче. Небольшая шероховатость. Пароксизм агрессии. Давно отработанная схема, так поначалу его пугавшая. Спокойствие породило вялость и он посчитал нужным даже отряхнуться. Толпа недобро засмеялась.
Оксана поправляла Славе пиджак, скрутившийся впопыхах как гайка на болте - пуговицы почти съехали на спину. От внезапного смеха девушка вздрогнула и побледнела. А она боится, удивился Слава.
Неужели тут есть чего бояться? Нет, в принципе бояться можно всего - это не столько внешняя, сколько сугубо внутренняя реальность. Почему бы не испугаться думать о красножопой обезьяне, или о букве "т" в произносимых словах.
- Все хорошо, - еще раз подтвердил Слава.
- А мне все равно страшно, - честно сказала Оксана.
- Ты еще не привыкла, - он посмотрел на часы с одинокой стрелкой, - слишком мало времени прожито.
- Почти жизнь, - пожала она плечами.
- Поверь мне, даже костыли и протезы смешны на фоне вечности. Смотри - я смеюсь! Просто хохочу!!! Когда у нас в кулаке молодость, то все остальное - мираж, паутина на потолке. Знаешь, как бороться с паутиной на потолке?
- Щеткой и мылом, наверное.
- Чепуха. Достаточно не разводить мух и комаров.
Оксана покачала головой.
- Не понимаю. Ничего не понимаю. Словно во сне - все реально и, следовательно, логично, но стоит проснуться и начинаешь сходить с ума.
Слава принялся расталкивать толпу. Ребята нехотя расходились. Девчонки хлопали его по рукам и взвизгивали. Хотя было прохладно, а, судя по сквозившему через замочную скважину ветерку из проветриваемого класса, на улице даже и морозно, он здорово вспотел и вообще ощущал себя каким-то нечистым, вываленным (что, строго говоря, так и было) в пыли. И теперь смесь грязи и пота подсыхала, покрывая кожу ломкой и тесной соленой корочкой. От пиджака и рубашки пахло немытым полом, брюки болезненно вздулись на коленях, наведенные стрелки затупились, покоробились, ботинки тускло отсвечивали голой белесой кожей.
Он попытался на манер ослика Иа-Иа заглянуть назад, но заметил только обвисший зад брюк, который не скрывали шлицы пиджака.
- Ужасно, - пожаловался он Оксане. Она тактично промолчала, но ее левая бровь предательски дернулась, подтверждая - ужасно.
- Мне надо переодеться. Только вот во что?
- В спортивную форму, - предложила Оксана.
- Тебя не слишком затруднит принести мне ее в изолятор? Заодно и Бубнова навестим?
- Да не слишком, - пожала она плечами. - А ты это серьезно?
- Нет, - честно признался Слава, - серьезным я быть уже не умею, а то ходил бы в трусах. Короче говоря, что-то наподобие волейбола с костями. Ты не перепутаешь. И "Мальборо" с завязками.
- На гульфике?
- На пупике. Не спутай, милая.
Из туалета не стоило возвращаться.
В изолятор можно было попасть только из врачебного кабинета - дверь в него скрывалась между зашторенным шкафчиком и большим столом, заваленным картами учащихся, покоробившихся от частого перелистывания и поэтому прижатых пресс-папье в виде отлитого из свинца черепа. Были здесь незаменимые весы и штафирка, несколько раз чиненная, пару раз укороченная, пару раз удлиненная, с приколотым листком, на котором написан последний по времени поправочный коэффициент. Насчет точности весов ничего известно не было.
Вместо обычной осмотровой жесткой койки, обтянутой ледяным дерматином и утепленной коротенькой пеленкой, около окна стояла мягкая кушетка, почему-то называемая "зигмунтовкой". Кроме медсестры - Калерии Борисовны (в просторечье - Холеры), здесь проживал скелет, но в настоящее время он отсутствовал, видимо готовился к занятиям.
Слава угодил аккурат к чаепитию. Плевался кипятком электрический чайник в предусмотрительно подставленную под носик шприцеварку, в большой мензурке настаивалась заварка, из-за черепа выглядывали пузатые чашки с почти вангоговскими подсолнухами и банка варенья. Калерия раскладывала смородину в чашечки Петри, немилосердно капая на стол, а директор, развалившийся на "зигмундовки", недовольно морщился. Чистоплюй еще тот. Красные шаровары и вышитые кожаные сапоги его эффектно оттенялись зеленым велюром кушетки. Не хватало только кальяна и одалисок. Бритая наголо Калерия на эту роль не годилась - слишком уж была худой и высокой. Там, где следовало бы, ее белый халат и не топорщился.
- Я к Бубнову, - ответил на вопросительный взгляд Калерии Слава. - Я быстро, - успокоил он директора.
- А что у нас с Бубновым, Калерия Борисовна, - сказал директор без вопросительной интонации.
- В обморок упал, Рафик Талгатович, перед самым первым уроком. Ничего серьезного - с Костей неожиданно встретился, не успел подготовиться.
- Твоя работа, Клишторный, - пошутил провидчески директор. - Знаю я тебя, - пригрозил он толстым и густо поросшим черными волосами пальцем.
Чайник выплюнул еще одну водяную порцию, ванночка переполнилась и Калерия выдернула шнур. Розетка вывалилась из стены, повиснув на пожелтевших проводках.
- Будешь чай, Слава? - спросила она. - Бубнов спит еще после укола.
Слава сдвинул расклеившуюся коробочку с тонометром, покосился на череп, присел на краешек стула. Мензурка с заваркой оказалась горячей - Калерия долго дула на пальцы, другой рукой роясь в столе. Ничего лучше краешка собственного халата она не нашла, расстегнула нижнюю пуговицу, взялась через полу за склянку и плеснула в чашки. Слава вытянул шею, но ничего интересного, кроме желтых брюк с голубыми ветками сирени, он под белым халатиком не увидел.
- Бубнов, Бубнов, - пробормотал директор, сцепив руки на затылке. - Шаманская фамилия, какая-то. Он, случайно, не ненец?
- Откуда у нас немцы, Талгат Рафикович? - удивилась медсестра. - Кто бы осмелился? У нас и оценки совсем другие - у нас пятерка, а у них это значит - двойка.
- А он двоечник? - оживился директор.
- Не знаю я, - смутилась Калерия, - Как, Слава?
- Хорошист он, твердый, - твердо сказал Слава, - а по физкультуре у него только пять.
- Немцы не позволили бы, - уверенно заявила Калерия. - Они вон как на Олимпиаде выступили в плавании. И легкоатлеты у них очень сильные. И гандболисты.
- Немцы? - переспросил директор. - Спасибо, Калерия Борисовна. Очень хорошо, просто замечательно! Позвольте, какие немцы? При чем тут немцы? У немцев шаманов нет.
- Нет у них шаманов, Рафик Талгатович, - подтвердил охотно Слава. - Но оценки у них другие, это точно.
Придерживая чашку, от подсолнухов на которой слепило глаза, а по потолку бродили желтые блики, директор сел на кушетке. Мокрый снег окончательно залепил окно, очень уютно отгородив безумное чаепитие от внешнего мира. Рафик Талгатович постучал по стеклу пальцем, приложил к нему чашкин бок, но снег за бортом никак не отреагировал. Только потянулся к верху мутный запотевший язык.
- Туман, - задумчиво сказал директор. Установилось ловкое молчание - без всякого желания его нарушить или поддержать нарочито беззвучным отхлебыванием чая. На Славин вкус чаек был слабоват - или заварка не настоялась, или произведена была где-нибудь гораздо севернее Гималаев, но напитку не хватало терпкости. И сахара.
- Сахара вот только нет, - призналась Калерия, наливая себе еще кипятку. - Только варенье. Слава, ты не стесняйся, бери, - пододвинула к нему чашечку. Другую протянула Рафику Талгатовичу.
- Может, глюкозу? - спросил директор, подбирая под "зигмундовку" ноги. Жидковатое варенье плескалось в мелкой посудине разбушевавшимся океаном.
На стол была водружена полуполная картонная обойма с толстыми ампулами глюкозы. Калерия надпилила и сломала головку ампулы, вобрала содержимое в шприц и протянула директору. Рафик Талгатович прищурился, выпустил из иглы фонтанчик, словно собрался сделать себе инъекцию. Передумал. Вколол все в чай. Вид у директора со шприцом был феерический, сюрреалистический.
- Все равно несладко. Не надо, Калерия, не надо. Хороший чай и так можно попить.
Слава был разочарован - хотелось посмотреть на процесс еще раз.
- Может, рассказать вам что-нибудь? О тумане и яхтах? Заходи, Оксана, заходи.
Оксана бросила Славе на колени пакет.
- Здравствуйте, Рафик Талгатович. Здравствуйте, Калерия Борисовна. Привет, Слава.
- Привет, Оксана.
Славе пришло в голову, что Оксана очень похожа на Энди Макдауэлл. Волосы бы только подлиннее и покудрявее. Еще вспомнилось, как они танцевали в полутемной комнате, а она сказала ему, что у него редкое чувство ритма, а он даже не засмеялся, просто стало очень хорошо, он теснее прижал девушку к себе и смотрел на слабый свет за ее плечом. Сейчас стало тоже очень хорошо.
Оксана села напротив, приняла чашку, варенье, загадочно улыбаясь. Прикасание узнавания, ощущение понимания и, как не странно, собственной силы и власти - вот что здесь и сейчас было у Славы. Чертовски привлекательное (нет, не красивое), сердечное и кареглазое воплощение его лучшей половины. Светлой половины. Которому вечно хочется подмигивать и улыбаться. Даже если допустить такую невероятность, что она не принадлежит ему. Существует отдельно со своей собственной и свободной жизнью, своими друзьями, занятиями и любовниками. Даже тогда она была такой материализацией. Ведь все дело в его собственных чувствах. О чужой свободе воли хорошо помечтать, но такими девушками разбрасываться не стоило.
- Мне нравятся яхты, - сказала Оксана. - Однажды, мы плыли по Волге и попали в густой туман ("Да что ты говоришь", - грустно пробормотал директор). Мы шли в фарватере и могли столкнуться с баржей или пассажирским кораблем. Все очень перепугались, когда рядом, почти борт о борт прошло какое-то громадное судно. Мотор у нас слабенький был, двое детей... - Оксана помолчала, сморщив лоб.
Теперь тишина была тяжелой, она требовала продолжения или вопросов, стучала в стекло мокрой ладошкой, плющила прозрачный сопливый нос. Рафик Талгатович лежал на кушетке, заложив руки за голову и показывая чудеса эквилибристики и контроля за дыханием, удерживая чашку с чаем на животе. Калерия внимательно разглядывала собственное колено, выглянувшее между полами халата. Слава прислушивался к некому шуршанию в соседней комнате, где и располагался изолятор. Что-то очень знакомое, но абсолютно несовместимое с данной ситуацией и это-то мешало до раздражительной боли в зубах.
- Среди нас был странный паренек. Работал, кажется, психологом, но выглядел так, словно его минуту назад испугали и он все еще не пришел в себя. Он сказал, что встанет на нос и будет командовать, куда поворачивать. Конечно, это было полной ерундой, но если больше нечего делать, то лучше делать какую-нибудь глупость.
- Есть у нас такие, - подтвердил шепотом директор.
- И не говорите, Рафик Талгатович, - закивала Калерия. - Вот, помнится, Иван Сусанин у нас учился...
Оксана чихнула и недовольно взглянула на Славу. Слава виновато развел руками. Но Калерия замолчала сама и стыдливо погрузилась в чашку по самые брови.
- Ага. Ага, - еще более грозно, почти как Пятачок, повторила Оксана. - Этот парень встал на носу, закрыл, кажется, глаза и стал командовать - налево, направо, еще направо, опять налево. Не знаю, был ли смысл в его командах. Мы ему не верили. Было очень холодно - и от воды, и от тумана. Дети кашляли, но никто больше ничего не говорил. А еще было слишком тихо, словно все вымерло на реке, только желтые листья почему-то плавали рядом с яхтой...
- И что потом? - спросила Калерия, первой не выдержавшая паузу.
Оксана вздохнула.
- Случайно или нет, но больше мы ни с кем не сталкивались, даже рядом никого не видели. Но мне все равно это не нравится.
- Что не нравится?, - наступила Славина очередь.
- А вот так, как тогда.
Ничего особенно не поняв, Слава, тем не менее, дискуссию развивать не стал. Покарябал сквозь полиэтилен нарисованный череп по носовому отверстию. На пленке осталась полоска из заусенцев.
- Может, он проснулся?
- Действительно, Калерия, - оживился и сбился на фамильярность Талгат Рафикович, - ну что задерживать ребят? Ну мало ли - упал мальчик в обморок. Не девочка же. Никакого чэпэ, никакой крови и переломов. Пусти их.
- А если инфекция? Грипп? Паротит?
- Что? - испугался директор.
- Свинка, - объяснила Оксана. - Воспаление лимфоузлов. В зрелом возрасте влияет на потенцию.
- И как - в сторону увеличения? - улыбнулся Слава.
- В обратную.
Рафик Талгатович горестно покачал головой:
- Акселерация. Что поделаешь - акселерация.
Первое, что подумал Слава, войдя в изолятор: лучше бы их сюда не пускали. Раньше, насколько удавалось припомнить, подсобка для болезней хоть и не блистала обилием мебели, роскоши, уюта, но и не выбивалось из общей школьной стилистики. Вместо универсальной лежанки, подходящей и для больных и для трупов, около окна стоял низенький топчан с зелеными продавленными валиками, на углах разлохмаченные школьным котом Фрицем. Полагалась по штату тумбочка, ненужная, так как больше половины дня тут никто не находился, но поставленная в изголовье потенциального заболевшего. На стену напротив опирались спинками несколько стульев с ободранными железными ногами, словно шальные малыши. В добубновский период окрашен изолятор был в светло-желтый цвет. Он и сейчас проглядывал в некоторых местах.
Бубнов был здоров (во всяком случае - физически) и полон энергии. Облаченье соответствовало всем правилам - на голове свернутая из газеты шапка, на теле белый халат, на руках резиновые перчатки. Стремянки не нашлось, но наличествовала кисть с длинной рукояткой, которой он без труда дотягивался до потолка. Позаботился больной о порядке, прикрыв топчан старыми газетами и журналами "Огонек" с отодранными обложками, а окно занавесив потертым байковым одеялом. Горела лампочка и это было почти единственное белое пятно в выкрашенном в черный цвет изоляторе. Бубнов не пожалел ни потолка, ни пола, а Слава еще подумал - задержись они с Оксаной и тот покрасил бы окно и постель.
Осознав, что произошло, Слава инстинктивно отшатнулся и быстро посмотрел на девушку. Почему-то, его больше заинтересовала ее реакция. Ничего особо нового она не изобрела в стандартном наборе чувств на нестандартные ситуации. Оксана замерла, побледнела, прижала пальцы к губам. Наморщила лоб и уставилась себе под ноги. Беспокоилась она напрасно - линолеум уже высох и туфли к нему не липли. Даже краской пахло не так уж и сильно.
- Я только-только окно закрыл, - объяснил Бубнов, накладывая на штукатурку потолка последние мазки. Кисть заодно срывала мелкие крошки побелки и они вились в воздухе наподобие шлейфа после новогоднего снегопада. - Чуть-чуть сам не отравился - в башке хэви на попсу сразу съехал.
- Ты что наделал? - потрясенно спросила Оксана и ногой захлопнула дверь.
- Потрясающе, - восхитился Слава. Именно восхитился, в третий раз в жизни пережив такое сугубо личное, маленькое, ни на что не претендующее чувство откровения, когда узнаешь, что разноименные знаки дают "минус", или видишь лицо Насти. - Как ты здесь не задохнулся только.
Бубнов опустил черную кисть в черное ведро, пошевелил черными пальцами в воздухе, победно посмотрел на Славу и Оксану. Слава важно надулся, сцепил руки на животе, слегка выгнув спину, неистово завращал большими пальцами и осторожно обошел комнату по периметру.
- Великолепно... Потрясающе... Брависсимо... Отлично... А, вот здесь у нас потек, а... Ну тут полный шармант, неожиданно... Негаданно... Минимум средств, но результат! - сопел он себе под нос, угадывая в глубине краски свою восхищенную тень.
- Что ты наделал, Слава, - грустно повторила Оксана.
- Пардон, мадам, - извинился Бубнов, отдирая от ладоней прилипшую, пропотевшую резину. - Это вся я. Целиком и полностью моя инициатива. Лежу я, лежу, скелета уже не бо-ю-ююсь, - он ловко закинул на батарею перчатки, сквозь желтизну которых просвечивала чернота, живо и остро ассоциировавшаяся с абдономальной хирургией, - сна в рыле нет, Скорпионы муру о ветре затянули. В общем, жить хочется, аж тоска взяла. Нет, Славка, точно.
- Угу.
- А ты, Ма... Оксана, чувствовала когда-нибудь страстное желание перестать хорошо существовать? Когда тебе так хорошо, что любая шальная мелодия, ритм о возможных печалях просто как ножницы в ухо, или сверло в зубы?
Слава с ухмылкой перевел взгляд на Ма..., тьфу, Оксану.
Оксана кусала губы. Оксана метала молнии. Оксана драла кружевной платок не первой свежести.
- И ты покрасил все в черный цвет, - пожалел девушку Слава.
- И я покрасил все в черный цвет, - многозначительно поднял палец Бубнов.
- Невыносимо, - кратко определила Оксана.
Прошло лишь несколько оборотов секундной стрелки по пустому циферблату, но Слава и сам в полной мере ощутил нарастающую, давящую, вгрызающуюся в горло невыносимость. Словно тебя законопатили в тесном гробу, где пятки упираются в слишком близкий скос, колени скребут о грубую, неотесанную крышку, рвущееся с криком дыхание глухо стукается об отделяющую от печальной ночи рыхлую, но неподъемную землю. И ты физически ощущаешь натянутую до предела и готовую порваться пленку, пусть и испуганного, смертельно испуганного, но все же еще разумного Я под неистовым напором вылезающего из бездны души звериного, ничего не соображающего естества, чья смерть будет не в покое, а в содранных с пальцев коже и ногтях. Он заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть и еще глубже выдохнуть, выбросить набравший внутреннего страха воздух, так, чтобы сердце сбилось с адреналинового ритма, застучало быстрее, но уже просто от кислородного голодания.
Чернота нисколько не намекала на бездну космоса или, в крайнем случае, на извилистые пещерные миры, где было тесно и темно, но был выход, а где-то, может быть, шумела далекая река в венах земли. Краску Бубнов наложил не слишком аккуратно, кое-где бугрились гладкие, сытые натеки, отражающие скудный цвет, но в общем ему удалось создать атмосферу нечто, несовместимого с соседствующим мирком средней школы.
- Ты гений, Вадик, - искренне признался Слава. Сладкая жуть протискивалась в легкие и ему пришлось обхватить себя, унимая дрожь. Оксана сняла очки и сунула их в кармашек передника.
- Еще бы окна закрасить, - честно посоветовала она.
Бубнов привстал на цыпочки, протянул к окну кисть (Оксана успела отпрянуть от такого мушкетерского выпада), сдернул одеяло и мазнул стекло краской. Оставленная загогулина очень напоминала руку с непропорционально разросшимися пальцами.
- Привет из космоса, - прокомментировал Слава. - Не надо, Бубнов, не старайся. Я все понял. Я даже ВСЕ понял.
Тот уловил угрожающую тональность, в очередной раз бухнул черную кисть в черное ведро с черной краской.
- О кей, бэби.
Оксана придирчиво осмотрела передник и рукава, взяла Бубнова под руку и повела к двери.
- Ты, Вадик, иди, иди. Сейчас уже звонок на урок будет. А мы пока здесь посидим, подумаем, что дальше делать. Иди, иди.
Взявшись за перепачканную ручку, Бубнов растерянно оглянулся, но Слава прощающе махнул рукой - давай, мол, бэби.