- Извини Я заставил тебя бояться Я извиняюсь извиняюсь извиняюсь пожалуйста можно ли это прекратить Я боюсь тебя Я боюсь этой комнаты позволь мне услышать твой голос Эссте Эссте Эссте Эссте пожалуйста…
В конце концов голос его затих, мальчик сел у двери, прижав лицо к толстой деревянной доске.
21
Я умолял ее, а она не ответила. Глубоко во мне плавают киты, а она даже не помогла. Мне нужна помощь. Все чудища мира внутри меня вместо того чтобы быть снаружи меня обманули и загнали в ловушку и они внутри моих стен а не за моими стенами внутри меня а она не желает мне помочь. Когда я не думаю о своих мышцах, они начинают трястись. Когда я перестаю думать про ужасы, они нападают на меня. Я тону а озеро становится все глубже и глубже и глубже и я не знаю как выбраться за стены идти вперед и не знаю как взобраться на них и не знаю как пробиться сквозь стены а она не хочет говорить со мной.
Анссет сильно прижал лицо к деревянной двери, пока не стало страшно больно, но боль помогла ему.
Он помнил. Он помнил пение. Он мог слышать все голоса. Он слышал голос Эссте, критикующую его песни. Он слышал других детей в Капелле. Он слышал голоса своего класса Колокольчиков и своего класса Скрипучек. Голоса в столовой. Голоса в туалете. Голоса чужих людей с Степе и Богге. Голос Ррук, когда она помогала ему узнавать порядки в Певческом Доме. Он слыхал все голоса, которые когда-либо пели ему, но здесь же был один голос, который мальчик не мог распознать, который он не мог слышать ясно, приглушенный и далекий голос, который он не мог понять.
Только это был голос не Певческого Дома. Он был грубый и шероховатый, и его песня была бессмысленной и пустой. Только она не была пустой, наоборот - полной. И она не была бессмысленной, потому что Анссет знал, что если он услышит эту песню, расслышит ее сквозь шум других голосов, то она поможет ему, то эта песня станет что-то значить для него. И, несмотря на свою грубость и шероховатость, песня, которую он старался расслышать, вовсе не раздражала его. Она заставляла его испытывать чувство такого же спокойствия и уюта как еда, как сон, как удовлетворение всех мелких желаний. И потому Анссет так напрягался, чтобы услыхать ее, прижимая лицо к дереву двери, но голос не делался яснее.
Все не делался и не делался, а мальчик все разбивал свое лицо о дверь, вжимался в каменный пол, чтобы боль забрала с собой все остальные голоса, позволяя услыхать один-единственный голос, который он так искал, потому что это был голос, который мог спасти его от ужаса, с каждым мгновением всплывающего все ближе и ближе к поверхности, на которую он мог только глядеть и ждать.
22
Этой ночью никто из них не спал. Эссте глядела, как Анссет загоняет занозы с двери в нос, брови и щеки, до тех пор, пока не потекла кровь. Она глядела, как он царапает камни, пока у него не поломались ногти. Она смотрела на то, как он катается лицом по полу, пока не расцарапал кожу, и Эссте опасалась, что раны останутся навсегда. Казалось, что он уже никогда не заснет. Но между метаниями, деревянным, таким же выдержанным голосом - тело его изо всех сил старалось не дрожать и было напряженным - он говорил:
- Сейчас, пожалуйста. Пожалуйста. Помоги мне.
В голосе было Самообладание, но больше ничего. Не было музыки. Песня ушла.
Только на миг, говорила себе Эссте. Только на сейчас. Его песни, его добрые песни вернутся, если я пережду этот кризис, вся грубость уйдет, как уходит горячка.
Наступило утро, а мальчик так и не заснул. Он уже не бился в конвульсиях, и Эссте направилась к пищевому автомату. Она присела перед мальчиком, но тот не ел. Она вложила еду ему прямо в рот, но вместо того, чтобы проглотить кусок, Анссет куснул ее, со всей силой вонзив свои зубы в пальцы наставницы. Боль была невыносимая, самообладание Эссте никогда еще не испытывало подобного - в ее возрасте физическая боль требовала всех сил. Но она терпела, не говоря ни слова. Несколько минут кровь с ее пальцев текла в рот Анссета, а они оба только глядели друг на друга. И это Анссет издал первый звук - стон, похожий на трескающийся камень, песня, в которой говорилось только лишь об агонии и ненависти к самому себе. Очень медленно мальчик разжал зубы. Боль пронзила всю руку женщины.
Но глаза Анссета были пустыми. Он не видел своей наставницы.
Эссте подошла к автомату, чтобы наложить на пальцы лечебную мазь. После бессонной ночи в ней не оставалось никаких сил, а бешеный укус Анссета обеспокоил ее даже сильнее, чем физическая боль. Я прекращу это. Все зашло слишком далеко, подумала она. Ее рука тряслась, вопреки всякому умению Владеть Собой, вопреки тому, что она пыталась успокоиться. Больше я ничего сделать не смогу, сказала она себе.
Но ведь она молчала целых двенадцать дней, поэтому звук с трудом проходил сквозь горло. Все вообще приходило к ней с трудностью, а когда Эссте глядела в пустое лицо Анссета, она вообще не могла говорить. Поэтому она просто легла на свою постель, которой не воспользовалась этой ночью, и заснула.
Проснулась она от того, что по всему высокому Залу гулял ветер. Было очень холодно, стужа донимала даже через одеяло. И только через несколько мгновений до нее дошло, что все это может значить. Эссте вскочила с постели на полу. Было уже далеко за полдень, но снаружи было темно от мощных туч и ветра. Тучи висели так низко, что с каждым порывом ветра Высокий Зал заполнялся туманной влагой, а землю внизу вообще не было видно. Все жалюзи на окнах были открыты, некоторые из них колотились о каменные стены.
Он спрыгнул вниз с башни. Эта мысль воплем ворвалась в сознание Эссте, и женщина вскрикнула.
Ответом на ее крик был стон. Эссте развернулась на месте и увидала Анссета, лежащего на столе; большой палец он сунул в рот, остальные пальцы вжались в лоб и глаза, сам он свернулся, как часто делают дети. Громадное облегчение заставило Эссте с трудом глотать воздух, заставило ее наклониться над столом. Все иллюзии Самообладания исчезли. Анссет победил, заставив ее сломаться до того, как цель была почти достигнута.
Холод побудил ее действовать не медля. Эссте бросилась к окнам и закрыла их все, перегибаясь через подоконники, чтобы схватить болтающиеся ручки жалюзи, плотно прикрыв и их. Туман был настолько густой, что, казалось, остается в ее руках. Но внутренне она пела: Анссет не выпрыгнул.
Закрыв окна, она вернулась к столу, и только теперь увидала, что мальчик спит. Он дрожал от холода и, наверное, истощения, но он не видел ее паники, ее облегчения, он не слышал ее вскрика. Первым пришло чувство благодарности за его сон, но потом ей пришло в голову, что, возможно, было бы даже лучше, если бы Анссет увидал, что страх за него, за его безопасность, преодолел даже железную отстраненность Эссте. Пусть все идет так, как есть, сказала она себе, и увидав в руке мальчика ключ от жалюзи, взяла его, закрыла все их на замок, а потом повесила на цепочку, которую Анссет снял у нее с шеи, когда она спала.
После этого Эссте подошла к компьютеру и включила обогрев высокого Зала. камни под ее ногами тут же сделались теплее.
А потом она взяла свое одеяло и одеяло мальчика и прикрыла ими Анссета, все так же спящего на столе. Он легонько пошевелился, что-то пробормотал, но не проснулся.
23
Когда Анссет проснулся, его лицо было таким же недвижным и застывшим. У него болела голова, а там, где занозы поранили лицо, он испытывал жжение. Но вместе с тем он чувствовал, как что-то прохладное касается его лица, и там, куда оно прикасалось, жжение уходило. Он приоткрыл глаза. Над ним склонилась Эссте, накладывая мазь на ранки. На какое-то мгновение Анссет забыл обо всем плохом и, тщательно выговаривая слова, сказал ей:
- Я не выпрыгнул. Они говорили мне, но я не прыгнул.
Эссте не ответила, не сказала ни слова, и это ее молчание было для мальчика ударом, оттолкнувшим его в самого себя, после чего вновь вернулось ощущение борьбы. Воды снова обрушились ему навстречу, громаднейший водоворот поднимался все выше и выше, а сам Анссет уже был в самой высокой точке, и не было такого местечка чуть повыше, куда он мог бы убежать. Он поглядел вовнутрь себя, но там тоже не было спасения, и когда вода коснулась его, ухватила его за ноги и потащила в омут, мальчик закричал. Этот крик наполнил весь Высокий Зал, отразился от каменных стен и поглотился туманом.
Сам же он уже не был в Высоком Зале. Его втянуло в мальстрем. Вода сомкнулась у него над головой. Закручиваясь все быстрее и быстрее, Анссет погружался все глубже и глубже, прямо в раскрытую пасть тех страхов, что ждали его внизу. Один за другим они заглатывали его. Он чувствовал, как его проглатывают, массивные гладкие мышцы протаскивают его от глотки к глотке - горячие, сырые пещеры, где он не мог дышать.
А потом он вошел в комнату. Он все шел и шел, но ни на шаг не продвигаясь далее. И вот тут-то, оставаясь в одиночестве, где не было никаких других звуков, он услышал ту песню, которую так искал. Он услышал песню и увидал певца, но видеть или слышать он в действительности не мог, потому что у певца не было лица, которое он мог бы узнать, а сама песня, и неважно, как внимательно он слушал ее, ускользала в тот же самый миг, когда он прислушивался к ней. Он не мог найти ее мелодию в своей памяти; в любой момент, как только он видел глаз, другой глаз исчезал, как только он смотрел на губы певца, замеченный ранее глаз куда-то исчезал.
Больше Анссет уже не шел, хотя в нем не было памяти о женщине, лежащей на кровати. Анссет протянул руку и коснулся ее лица. Его прикосновения к ее губам, глазам, щекам были очень нежными, и голос пел: "Би - ло - бай. Би - ло - бай", но в тот же миг, как мальчик понял слова, он тут же потерял их. Он их утратил, и тут же накатил туман, заглотив лицо в себя. Анссет тянулся к нему, схватил, схватил крепко; она не должна была исчезнуть от него в тумане, который сам был белыми и невидимыми лицами, что заглатывали женщину. Теперь он держал ее изо всех сил, мальчик не мог позволить отпустить ее, ничто не могло оттянуть ее от него.
И вновь он слышал песню, это была та же самая песня, в которой на сей раз были такие слова:
Никогда не буду пугать тебя,
Я всегда помогу тебе.
Если ты голоден,
Я поделюсь с тобой едой.
Если у тебя неприятности -
Знай, что я твой друг.
Я люблю тебя сейчас,
И конца у этой любви нет и не будет.
Теперь Анссет знал, где он находится. Каким-то образом его вытащили из озера. Он лежал на его берегу, сухой, и никакой опасности не было, а та песня, которую он так долго искал, наконец-то была найдена. Он все так же крепко вцепился в лицо, в волосы, наклоняя его к себе, прижимая его к себе все ближе и ближе - наконец-то он узнал ее и плакал от радости.
24
Анссет лежал, перевесившись через колени Эссте, его пальцы отчаянно вцепились в ее волосы, как вдруг он прекратил трястись всем телом, его челюсти разжались, глаза обрели способность сфокусироваться, и мальчик увидал ее.
- Мама! - закричал он, и в его голосе не было песни, а только лишь детская радость.
Эссте открыла рот, из глаз ее покатились слезы и продолжали литься, когда она прижималась к щекам Анссета и пела песню, исторгающуюся из самых глубин ее сердца.
- Анссет, сынок мой единственный.
Он плакал и прижимался к ней, а она бормотала ему бессмысленные слова, пела ему самые ласковые песни и крепко прижимала мальчика к себе. Они лежали на одеялах в согревшемся Высоком Зале, а за стенами бушевала гроза. Когда Эссте прижимала к себе его израненное личико, она снова плакала; два тайных местечка были вскрыты, и она не знала, которому из них уделить большую заботу. Она сама поместила мальчика сюда, в молчание, для того, чтобы излечить его, только Анссет вознаградил ей ее заботу. Так что она, тоже, излечилась сама.
25
Был полдень четырнадцатого дня. Солнце пробивалось через щели жалюзи на западной стене. Анссет и Эссте сидели на полу Высокого Зала и пели друг другу.
Песня Анссета была беспорядочной, хотя сама мелодия была чистой и отточенной, а в словах песни была агония потери и одиночества времен его взросления; но агония трансформировалась, меняясь по ходу песни и гармонизировалась с бессловесной песней Эссте, которая говорила: не бойся, не бойся, не бойся… Когда Анссет пел, руки его танцевали, нежно поглаживая руки Эссте, ее лицо плечи; они то прятали ее ладони в своих, то отпускали их. Во время пения лицо его светилось, глаза жили, все его тело говорило столько же, сколько и сама песня. И хотя голос рассказывал про память о страхах, тело говорило о том, что здесь есть и любовь.
26
Рикторс Ашен не знал, что и делать. Майкел настаивал. Его Певчая Птица должна была прилететь на Землю вместе с Рикторсом Ашеном. И в то же время Рикторс знал, что ничего не добьется угрозами или насилием. Ведь это же был не какой-то представитель или зарвавшийся диктатор полузабытой планеты, где само имя императора могло вызвать страх. Это был Певческий Дом, а он был старше самой империи, древнее многих миров, он был даже старше любого правительства в галактике. Здесь не признавали национальности, авторитета, целей - ничего кроме своих песен. Рикторс мог только ждать, зная, что любая задержка взбесит Майкела, и зная, что силой в Певческом Доме ничего не добьешься.
Но сейчас, по крайней мере, Дом отнесся к посланнику императора серьезно. К нему приставили всезнающего Песенного Мастера, мужчину по имени Онн, в каждом слове которого было заверение, хотя на самом деле он ничего вообще и не обещал.
- Для нас большая честь принять вас тут, - сказал Онн.
- Наверное, так оно и есть, - весело ответил ему Рикторс. - Вы уже в третий раз говорите об этом.
- Ну, вы же знаете, как это бывает, - ответил Онн с доброй улыбкой. Я так мало встречаю людей со стороны, что даже не знаю, что и сказать. Навряд ли вам будет интересно слушать всякие сплетни про Певческий Дом, но это все, что я знаю и о чем могу говорить.
- Вы будете удивлены, сколь интересуют меня сплетни.
- Нет, нет. Наши сплетни ужасно скучны, - заметил Онн, а затем перевел разговор на погоду, которая уже много дней была переменной: то дождь, то солнце. Нетерпение Рикторса стало расти. Погода играет важное значение, полагал он, для сидящего на планете. Для него же любая погода была еще одним поводом для того, чтобы оказаться в космосе.
Открылась дверь, и вошла сама Эссте, ведя с собой мальчика. Он был белокурым и прелестным, и Рикторс мгновенно узнал в нем Анссета, Певчую Птицу Майкела, и так сразу и сказал. Но потом он заколебался. Мальчик выглядел как-то не так. Ашен пригляделся. На лице мальчика были царапины и шрамы.
- Что вы делали с мальчиком? - спросил Рикторс, намекая на то, что ребенка могли бить
На это ему ответил сам Анссет, в голосе которого звучала полнейшая откровенность. И мальчик не мог лгать, об этом тоже говорил его голос:
- Я упал на поленницу. Хорошо еще, что не поломал кости.
Рикторс расслабился, а потом осознал иную, более важную причину, почему ребенок выглядел совершенно иным. Он улыбался. Лицо было живым. Глаза были теплыми и дружелюбными. И он держал Эссте за руку.
- Ты уже готов отправиться со мной? - спросил у него Рикторс.
Анссет улыбнулся и кивнул, и эти два жест совершенно растопили обычную холодность Рикторса. Он с места полюбил этого мальчика.
- Я хочу отправиться, - сказал Анссет. - Но ведь я же Певчая Птица, а это значит, что перед отъездом я обязан спеть для всех. - Анссет повернулся к Эссте: - Можно я приглашу его на это собрание?
Эссте улыбнулась, и это удивило Рикторса даже сильнее, чем перемены в Анссете. Он даже и подумать не мог, что такая женщина может выглядеть не суровой.
- Так пошли? - спросил Анссет.
- Прямо сейчас?
- Да, если хотите.
И с этими словами мальчик и его наставница повернулись и вышли. Чувствуя неуверенность, Рикторс поглядел на Онна, который смущенно глянул на него. Да ладно, решился Рикторс, меня же пригласили, вот я и пойду.
Его провели в громадный холл заполненный сотнями и сотнями детей, которые сидели на твердых лавках, соблюдая абсолютную тишину. Даже их босые ноги на каменном полу почти не шелестели, когда последние занимали свои места. Среди детей сидело много подростков и взрослых, а на каменном подиуме в начале зала сидели старейшие. Все они были одеты в одинакового покроя платье, доходящее до пола, хотя у детей не было совершенно подходящей для них одежды. Когда Рикторс поглядел на лица собравшихся, первым его впечатлением была мысль об огромной власти.
Эссте с Анссетом провели гостя в заднюю часть зала, в самый конец центрального прохода. Рикторс был крайне удивлен, что ему предоставили столь бедное сидение; сам он не знал, и никто в Певческом Доме не сказал ему, что он был первым из непосвященных, участвующим в церемонии Большого Зала Певческого Дома.
Он даже не знал, что это была церемония. Анссет и Эссте, держась за руки, спокойно прошли вперед по проходу. Эссте поднялась на подиум и подала мальчику руку, чтобы тот тоже взобрался наверх. После этого Песенный Мастер отошел к стулу, стоящему на подиуме сзади, оставив Анссета одного, обращенного лицом к проходу, так что Рикторс Ашен мог его ясно видеть.
А после этого он запел.
Его голос заполнил собой каждый уголок зала, но не было никакого отражения от стен, которые бы исказили звук. Слова в его песне звучали редко, и то, что он пел, казалось Рикторсу бессмысленным. Тем не менее, посланник императора был очарован. Руки Анссета двигались в воздухе, вздымаясь, опадая, соединяя время со странными ритмами в музыке. Лицо мальчика тоже участвовало в песне, так что даже с большого расстояния Рикторс понимал, что песня исходила из самой души Анссета.
Никто в зале не плакал, даже самые юные Скрипучки, которые мало знали о Самообладании. Но само это умение не довлело над песней Анссета, потому она и не отражала чувств слушателей. Вместо этого она разделила аудиторию на каждую отдельную личность, она была настолько личной, что всякий слышал ее по-своему. Песня заставила Рикторса думать о межпланетных поисках, хотя ребенок не имел возможности испытать страха пилота перед космическим головокружением. А когда Анссет замолчал, песня его все еще наполняла воздух, и Рикторс знал, что никогда не забудет ее. Он не ронял слез, не испытывал ужасных страстей, тем не менее, эта песня была для него самым сильным переживанием всей его жизни.
Майкел ждал этого всю свою жизнь, думал Рикторс.
И все дети и взрослые в зале поднялись со своих мест, хотя не видно было никакого знака. И все они начали петь, один за другим, а затем все вместе, пока звуки не сделали воздух в зале плотным и пропитанным ароматом мелодии. Они пели Анссету "до свидания", а он один молчал и не плакал на подиуме.
Они все еще продолжали петь, когда Анссет спустился с подиума и, не оглядываясь по сторонам, прошел вперед по проходу, где ожидал его Рикторс. Мальчик протянул ему руку, и Рикторс взял его руку в свою.