Текст: Мы так и не научились строить отношения в зависимости от собственных потребностей и целей. Мы вечно хотим что-то доказать, а в результате лишь демонстрируем бездумие и слабость.
[Соловецкий герой высказывается о нашей стране - скорее всего, в пренебрежительно-снисходительном тоне, они всегда так о нас говорят.]
HAT - НАША СТРАНА (нарезка)
Текст: Можно сколько угодно рассуждать об исторических корнях и причинах подобного отношения к нам со стороны северных соседей, однако бесспорно одно: мы по-прежнему даем им повод. Можно сколько угодно обижаться на кличку "банановые" - но она никуда не денется, пока мы не перестанем быть "банановыми" на самом деле. По-банановому недоверчивыми либо восторженными, враждебными или ностальгирующими, самоуничижительными или амбициозными - и ни разу не по-настоящему независимыми.
Стенд-ап: В нашей стране уже никогда не будет тепло и хорошо: это география, это глобальное потепление. Игнорировать которое по-прежнему - значит смело и гордо идти вперед по дороге в никуда.
ЗТМ
(след, титр: ДОРОГА В НИКУДА, блок № 11.)
11. Соловки
Полночи за стенкой хныкал маленький ребенок, хорошо хоть, Лиля спала могучим пушечным сном, а вот сам Ливанов просыпался несколько раз, чуть было не плюнул на все и не встал в полпятого утра, но обломался и в результате задрых до половины десятого, чего с ним не случалось даже после самого жестокого бухалова. Нет, он ничего не имел против чужих детей. Но мамашу, зачем-то притащившую малыша на Соловки, он придушил бы собственными руками. Когда он сам впервые привез сюда Лильку, ей было… вспомнить не получилось, искусственного интеллекта с ним больше не было, и первое соловецкое утро окончательно не удалось.
Чертенок, впрочем, запросто побил его рекорд, и когда Ливанов почистил зубы, принял душ, побрился и привел себя в порядок, она еще спала, озолотив пушистые щечки солнечными затмениями ресниц. Все-таки ее присутствие смягчало, поправляло и оправдывало все. В конце концов, он приехал сюда не за счастьем.
Растолкал Лильку, и через час с небольшим, переодетые и умытые, с кое-как заплетенными косичками, недоеденными кукурузными хлопьями за щекой и биноклем догадайтесь на чьей шее они отправились вдвоем заново открывать Соловки.
Соловки Ливанов застал с самого начала. Когда здесь ничего еще не было, кроме голой мечты, и какие-то странные, не имеющие никакого отношения к делу люди почему-то решали, быть этой мечте или нет; в этой стране всегда придумывают и создают одни, а решают другие. Причем, как правило, находятся и третьи, готовые подтявкивать и поднимать хай против, раздувая сначала якобы дискуссию, а потом и безобразный скандал, топя в грязных потоках разборок, компромата и лжи любое светлое начинание. С Соловками так оно и было: о цинизме и плясках на костях громче всех вопили именно те, для кого подобные пляски давно стали профессией. Они могли, черт возьми, реально могли победить. И тогда ничего бы не было.
Ливанову нравилось думать, что и его юный, но уже звучный голос, когда-то возмущенно повышенный в защиту Соловецкого проекта, сыграл свою роль, лег в основу и фундамент этой сказки, этого чуда. Живое и сильное, дальше оно росло и развивалось само, став ядром и ростком главного нового мифа этой страны. Если б не Соловки, она, возможно, все равно что-то представляла бы сейчас из себя на мировой арене, но то был бы совершенно иной образ, иной миф, иная страна. Лишившись сырьевой мощи, она могла теоретически либо опереться всей тяжестью на мощь военную (очень спорный с экономической, да и с любой другой точки прожект, но когда-то его обсуждали всерьез на всех уровнях), либо отказаться от базового для себя концепта мощи вообще. Но у нее вовремя появились Соловки - аккумулировавшие в себе мощь природную, социальную, гуманитарную, культурную, метафизическую. Соловки дали этой стране всеобщую любовь и большие деньги, респектабельность и самоуважение, силу и смысл. Еще немного, дали бы и счастье; этой стране для полного счастья за всю ее историю всегда не хватало какой-то досадной, необязательной малости. И никто никогда не мог вычислить, какой именно.
Соловки строились у него на глазах: ну допустим, не непрерывно, а скачками, ступенями, отрезками в несколько месяцев, проходивших между его приездами, но так процесс выглядел еще более грандиозным и убедительным. Ливанов знал обо всем, что здесь реально происходило, - от колоссальных беззастенчивых хищений до чудовищных нарушений техники безопасности и человеческих жертв, виртуозно проводимых мимо внимания прессы (и ко всему привычной местной, и придирчивой зарубежной), - но тот невероятный по накалу силы и страсти демиургический процесс не мог обойтись без жертв по определению. В этой стране никогда не умели иначе и никогда не оплакивали летящие щепки. Уникальным было как раз то, что щепки летели в результате творчества, а не наоборот, как оно у нас бывает гораздо чаще.
Сказка разворачивалась спиралью, разгонялась вширь, расправляла плечи и поднимала прекрасную голову. Я все это видел. Возможно, то и была самая главная удача моей жизни.
В последние несколько лет Соловки устоялись и улеглись, приняли относительно незыблемые и удобные для жизни формы; во всяком случае, ливановским представлениям о правильной жизни они соответствовали вполне. Он до сих пор любил сюда приезжать, здесь отлично работалось и отдыхалось на полную катушку. Приятелей, знакомых и бывших возлюбленных у него здесь имелось не меньше, чем в столице, однако, рассредоточенные по огромной территории, они попадались на глаза лишь тогда, когда он сам того хотел. Словом, на Соловках было хорошо. Несмотря на то, что несвежий душок стагнации, штиля, самодовольного разложения уже давал себя знать - релевантный в проекции на всю эту страну: тут, на Соловках, общие тенденции всегда были видны отчетливее и ярче. Будто в капле светлой беломорской воды.
- Сначала купаться, - превентивно и безапелляционно сообщила Лилька; она давно выучила наизусть систему дорожек и тропинок вокруг отеля, а потому мгновенно отследила и пресекла отцовское поползновение свернуть не туда. - Купаться, а уже потом бухать и все остальное.
- Когда это я при тебе бухал? - возмутился Ливанов. - Про остальное я вообще молчу…
- Вот и молчи, - одобрило солнышко, чудесное в коротеньком сарафанчике, большущих зеркальных очках и золотистых растрепанных косичках из-под золотистой соломенной шляпки.
Все нормальные люди, естественно, уже возвращались с пляжа. Ливанов встретил кое-кого из знакомых, каждый раз радостно здоровался, жал протянутые мужские руки и прикладывался к протянутым женским губам, выражал широкие надежды насчет планов на ближайшее будущее, но, следуя Лилькиному наказу, не дал сбить себя с пути. Они вышли к морю, на аккуратный пляж отеля, утыканный разноцветными зонтиками, и чертенок мгновенно дематериализовался, оставив на серебряном песке сарафанчик, шляпку и очки.
Из-за ажурной решетки трехметровой высоты, обозначающей границы лагерного пляжа, доносились лающие мегафонные команды: последний купающийся этап выгоняли из воды. Решетка вдавалась в море на восемь длинных пролетов, далеко за буйки и пределы выносливости юных пловцов, и Ливанова всегда интересовало, можно ли под нее поднырнуть. Он и пробовал несколько раз, с различными результатами: зимние шторма меняли рельеф дна до неузнаваемости. Любопытно, повезет ли возможным беглецам в нынешнем сезоне. Впрочем, насколько он знал, побеги из соловецких лагерей случались крайне редко, да и то в основном сухопутными маршрутами. Хотя казалось бы.
Нет, в лагерь он Лильку ни за что бы не отдал. Несмотря на то, что детям там действительно хорошо: одно время Ливанов немало помотался с творческими встречами по этапам, причем не вещал из-за кафедры, а разговаривал с детьми по-человечески и на равных, обычно в самом начале предлагая передислоцироваться куда-нибудь на игровую площадку или на пляж. Общаться с детьми у него получалось всегда, еще до того, как родилась и подросла собственная дочь: одно с другим вообще никак не кореллировалось, потому что Лилька была такая одна, а все остальные дети - более-менее одинаковы и предсказуемы. К ним относились тут внимательно, с профессиональным теплом, точно зная, что именно нужно в каждом возрасте для удовольствия и радости, и даже, теоретически, для счастья. Все они смеялись, наперегонки несясь купаться, тихонько шкодили во время тихого часа и плакали, когда наставало время уезжать. Необходимость же подчиняться мегафонным командам, жить по общей утвержденной схеме, делегировать кому-то другому право решать, что необходимо для твоего блага, напрягала лишь на первых порах, да и то далеко не всех. Как, собственно - закон капли воды действовал безупречно - и повсеместно в этой стране.
И это правильно, признавал Ливанов. Абсолютное большинство людей устроены практически одинаково, с до обидного малой статистической погрешностью и тем более несущественным разбросом между взрослыми и детьми. Потому выработать для них общую оптимальную жизненную стратегию - проект вполне реальный, и хорошо, если он осуществляется профессионально и умно, как здесь, на Соловках. Абсолютное большинство дезориентируется и пугается, если предложить ему разработать такую стратегию самостоятельно, и, маскируя неведение и страх, пускается во все тяжкие - стремясь не наладить счастливую жизнь, а доказать всем и каждому, будто умеет это делать. Результат обычно и плачевный, и социально опасный. Эта страна давно и удачно старается не допускать подобного результата.
Но ты никогда не принадлежал к большинству. И Лилька тоже не принадлежит и никогда не будет, это совершенно очевидно. Однако в этой стране противопоставлять себя отлаженным схемам, становиться бессмысленным столбом на пути асфальтового катка попросту глупо. Для таких, как мы с Лилькой, эта страна предусматривает зазоры, промежуточные, близкие варианты, устраивающие в равной степени и ее, и нас - потому что она устроена мудрее и тоньше, чем пытаются представить недоброжелатели, склонные все примитивизировать и подогнать под якобы жесткий полицейский стандарт. Эта страна не может не ценить таких людей, как я, - потому моя дочка отдыхает сейчас на Соловках, но купается сколько хочет, не обязанная подчиняться мегафонным командам. Кстати, как давно она уже сидит в воде, чертенок?!
- Лилька, выходи!
Разумеется, ноль реакции; над подсиненными беломорскими волнами взлетали веера салютов-брызг солнышкиного восторга, и не было силы, способной дистанционно это прервать и вытянуть ее оттуда.
- Лилька-а-а!!! - он мимолетно пожалел об отсутствии мегафона. Да нет, пожалуй, не помогло бы.
Ливанов занервничал. Гланды, наши несчастные гланды, горло у нас еще розовое, мороженое нам запретили категорически, купаться разрешили не больше пяти минут, а в первые дни и того меньше, и Лилька обещала… мало ли что она обещала, моя родная дочь. Лезть и вытаскивать, иначе никак, иначе к вечеру температура и домашний арест в номере как минимум на неделю, и вид с балкона на недостижимое море, и бесполезные недомолвки в разговоре с женой, которая все равно отследит мгновенно и безошибочно, и ее отрывистое молчание хуже любых упреков… черт.
Величественные и прекрасные, Соловки смотрели во все глаза, как Дмитрий Ливанов стягивает футболку и роняет на песок шорты, как разгоняется, примерившись между прибрежными валунами, давно выученными наизусть, и с победным кличем с разбегу влетает в пологие беломорские волны, взметнув фейерверки брызг.
Лилька с визгом бросилась ему на шею. Губы у нее были совсем синие.
* * *
Всю ночь за стенкой трубно храпел какой-то мужик. Марьяна то и дело просыпалась и плакала, и еле удавалось прислать ее снова в те считанные минуты, когда сосед делал передышку. Юлька несколько раз за ночь всерьез порывалась его убить. Но зато они обе отоспались до обеда, не разбуженные ни соседями, ни деликатным соловецким солнцем, просовывавшим тонкие бледные лучики сквозь жалюзи и плющ. Каждый час приоткрывая глаза на автопилоте, Юлька словно извне ловила счастливую полумысль: вставать не надо. И дрыхла дальше, и даже, кажется, видела какие-то сны.
Ближе к двенадцати Марьянка все-таки ее растолкала и потребовала кушать: аппетит у дочки был, как у всех троих мальчишек вместе взятых. На остатки дорожных полуфабрикатов и почерневшие бананы юная леди, впрочем, покрутила носом; в результате легкой девичьей перепалки решили выйти и поискать приличную кафешку.
В вестибюле отеля Юлька притормозила, с тихим восторгом оглядывая в зеркале двух прелестных барышень в похожих коротеньких сарафанчиках и одинаковых шляпках, без кондишенов, ибо нефиг, зато в большущих зеркальных очках, последний соловецкий писк. Когда свекровь-два (дама молодящаяся и элегантная) застала их с Марьяной за примеркой всех этих свеженакупленных финтифлюшек, ее чуть удар не хватил; повезло еще, что сие зрелище миновало хозяйственную первую свекровь. Ну и пусть, раз в жизни можем себе позволить. Тем более что удалось сэкономить на мальчишках, упакованных в лагерную форму с головы до ног.
Интересно, как они там. В лагере уж точно не дали спать до обеда, но, с другой стороны, и гарантированно накормили. Когда там у нас приемные часы?.. впрочем, пофиг. Юлька была всерьез намерена пользоваться для визитов исключительно щелями в решетке и в то время, когда сама посчитает нужным. Пока она считала нужным пустить пацанов в свободное лагерное плавание, простите за оксюморон; пускай попробуют разобраться и справиться сами. Да и лучезарная администраторша не стала бы предупреждать просто так; просто так в этой стране ничего не делается.
Меню в ресторане отеля выглядело феерично, если пользоваться древним правилом правой руки, и не очень, если переключиться на левую. Юлька сделала вид, будто на самом деле все совершенно наоборот, и выплыла наружу, по-королевски вскинув подбородок и таща на буксире упирающуюся принцессу. По идее, где-то на территории можно найти и что-нибудь подешевле. Таким образом, праздное шатание приобретало конкретный смысл, оставаясь при том все тем же праздным шатанием: Юлька обожала данный эффект, для которого в испанском, кажется, языке даже существует отдельное слово. Шататься просто так, без самооправдательной, пускай и откровенно надуманной якобы-цели, она не умела категорически.
Пахло морем. На дорожке, посыпанной серебряным песком, перемигивались мозаикой тени могучих сосен и лиственниц, в траве алела развесистыми кустиками декоративная клюква. Юльке не удалось отговорить дочку от намерения произвести заготовку ягод в промышленном масштабе, помог только иезуитский совет сначала попробовать, а потом уже собирать. Марьянка плевалась и обижалась, а за поворотом вероломно поджидал сувенирный лоток, и какое-либо влияние на ребенка превратилось в сущую абстракцию.
- Марьянчик, но это же ужас, - повторяла Юлька без всякой надежды каждые минуты две. - Пошли отсюда, а? Мы с тобой кушать хотели…
Фиг вам. Эмалевые пачки "Беломорканала" разных размеров, с крышечками и без, сердечки в колючей проволоке, по одному и попарно, матрешки с печальными физиономиями лидеров этой страны разных эпох, стильные полосатенькие шапочки и робы-клеш, камешки с душераздирающими татуировками, татуировки отдельно, без камешков, пластиковые вышечки, похожие на фаллоимитаторы, над которыми парили на системе электромагнитов вольные птицы… Птиц тут почему-то было больше всего, от керамических поделок до убедительных чучелок, и все они парили, расправив крылья, - видимо, над зоной, но можно повесить и где-нибудь на студии или в ньюз-руме, гламурненько. Жаль, что уже ни разу не актуально.
- Мама, ну купи-и-и-и…
- Ничего я не куплю, - твердо сказала Юлька. - Даже манюсенькую птичку. Нет. И не проси.
- Ма-ма-а-а-а!!!
- Ну, манюсенькую, наверное, можно, - сказал за их спинами мужской голос, не то чтобы с акцентом, но странноватый, как в старом отечественном фильме про иностранцев. - Какую ты хочешь?
- Вот, - мгновенно сориентировалась Марьяна, тыкая в розовую чайку приличных размеров. Юлька так быстро не сумела бы. Она успела только в гневе обернуться и бритвенно оглядеть с ног до головы самозванного санта-клауса, искателя легких путей.
- Меня зовут Густав. Дайте, пожалуйста, вон ту птицу. Густав Массен.
Выглядел он соответственно: и веснушки, и белесые усики щеточкой, и очки, и блейзер, и худые сутулые плечи, и длиннющие рыжеволосые ноги в шортах и ярко-зеленых сандалиях. Густав рисковал пойти очень далеко и с приличным ускорением, однако, переглянувшись со счастливой чайковладелицей, Юлька передумала. Положительные моменты, без сомнения, имелись. Во-первых, мы еще, оказывается, ничего; мелочь, а приятно. Во-вторых, чайка - долгосрочная инвестиция: Марьянка была ребенком самодостаточным и креативным, как сама Юлька в детстве, новых игрушек с ее фантазией хватало черт-те на сколько, чуть ли не на два-три дня!.. в отличие от некоторых, а точнее, от разбалованного во младенчестве Славика (ну ничего, в лагере из него сделают человека). А в-третьих, в-главных, сэкономим на завтраке.
Снова обменявшись с дочкой взглядами опытных динамисток, Юлька произнесла умильно, мысленно давясь от хохота:
- Марьянчик, скажи дяде "спасибо", и пойдем. Нам пора кушать.
Прижав птицу к груди, Марьяна склонила головку набок и прощебетала еще умильнее, умничка, моя родная дочь:
- Спасибо.
- Прошу прощения, - отозвался безупречно запрограммированный Густав, или как его там. - Я как раз тоже собирался обедать. Если б я мог, я хотел бы предложить вам…
- Так вы можете или не можете? - засмеялась она, сокращая дистанцию.
Разумеется, он покраснел:
- Я не очень хорошо знаю ваш язык, простите.
- Ну, моего-то языка вы, допустим, вообще не знаете.
- Да? Значит, если я правильно понял, вы тоже не из этой страны?
- Юля.
Издеваться над ним по-настоящему она начала уже позже, ближе к десерту. Ресторанчик, куда ее привели охмурять, был не запредельно дорогой, но уютный и милый. Открытая площадка располагалась на спине огромного валуна, выровненной, конечно, однако столики и стулья все равно стояли неустойчиво, будто на корабле, и Марьянка в первые же пару минут рассыпала перец по столу и опрокинула бокал с аперитивом на массеновские шорты. Потом, правда, юная леди ускакала с чайкой в обнимку лазать по парапету, и Густав вздохнул было свободнее, наивный.