Продолжение романа "Эра воды".
Действие, в основном, на древнем Марсе. Главные герои те же.
Технологическая НФ в антураже покорения Солнечной системы: с элементами мистики, личным героизмом и нетривиально развернувшейся любовной историей.
Это роман о Поле Джефферсоне.
История парня из недалекого будущего: молодого ученого, судьбою заброшенного на Ганимед.
Мир к тому времени насытился и отошел от материально-денежных мотиваций; основным стимулом развития стало научное любопытство.
Люди приступили к исследованию и преобразованию планет Солнечной системы, создавая на них земные условия для жизни. Ганимед - крупнейший из Галилеевых спутников Юпитера - был одним из первых пробных камней в этой игре. И он же оказался яблоком раздора между двумя социальными группами: преобразователями и натуралистами.
Содержание:
Часть 1. МИРАЖИ 1
Часть 2. ОСКОЛКИ СТЕКЛЯННОЙ РОЗЫ 28
Часть 3. ПАДЕНИЕ БАШЕН 51
Станислав Михайлов
Жемчужина
Часть 1. МИРАЖИ
"И, когда окончится тысяча лет, будет освобожден сатана из темницы своей"
Откровение Иоанна, гл.20, ст.7.
Пустыня.
Коричневые барханы, разрубленные поперек красными щербатыми скалами.
Полуденное отсутствие теней.
Скалы выступают из-под земли гигантскими позвонками - будто обнажились останки древних анамибсов, нашедших здесь свою могилу задолго до времени Башен. Дождь смыл, а ветер растер в пыль их гипсовые усыпальни, но, говорят, все же не смог одолеть легендарной крепости костей.
Крепость Костей - так называется утес, приютивший меня. Баальбетская застава, венчающая его уже тридевять лет - мертва, как и пустыня под моими ногами.
Красные кости анамибсов, торчащие из песка…. Это всего лишь сказки. Сказки мертвой земли. Коснись их рукой, и ощутишь обычный плитняк - слоистый шершавый камень. Но людские сказки иногда оказываются долговечнее камня.
Отчаянным и голодным взором впиваюсь в дымный горизонт - не дождь и не горящие леса, даже не пыль, клубами вздымаемая полчищем всадников - один лишь мираж. Раскаленная солнцем страна, до сих пор не прельстившая никаких захватчиков, тянется отсюда и до сверкающего солью западного берега моря Гем.
Страна, в которой останутся и мои кости, если осмелюсь спуститься по крутому, почти отвесному склону и погрузить ступни в горячий коричневый песок. Если осмелюсь ввериться злому ветру, постоянно дующему вдоль этих каменных стен. Если осмелюсь…
Как будто есть выбор.
Меня гнали от самого Дарсума.
Все согласно ритуалу: две тройки парящих и три девятки наследников отрезали мне путь к отступлению, сжимая полукольцо, оставляя единственное направление - на восток.
После падения баальбетов эти места знали только проклятых. Нечасто. По одному за троелетие. Ради меня святоши сделали исключение, да пресечется их род звездным огнем - тем, которого они так страшатся, - да лопнут панцири их скакунов, обрекая хозяев проехаться лицом по камням и пыли - ибо нет большего унижения для очищенных светом. Пусть плоть их высушит зной и кости выбелит пустыня. Пусть постигнет их участь, на которую они обрекли меня!
Я рычу, оглядываясь на запад, и сплевываю песок.
Над плоской вершиной далекой горы на восходящем воздушном потоке зависла птица.
Только это не птица, а один из парящих. Прятаться поздно, я попался. Можно прилечь, вжаться в скупую тень полуразрушенной крепостной стены и спокойно дождаться смерти. Она придет не сразу. Сначала парящий камнем падет в руки наследников и расскажет им, что зверь загнан. Другой парящий тем временем примется разматывать круги небесной петли прямо надо мной. Они будут подменять друг друга, летающие шпионы, а те, кто несет смерть, не спеша взойдут на утес по удобной старой дороге, что еще хранит память моих следов.
Они наступят на мои следы, они - мои наследники. А потом раздавят меня.
Но я не буду ждать.
Никто не ждет исполнения.
Некоторые бросаются с обрыва: внизу белеют кости, их можно различить, если приглядеться.
Большинство спускаются живыми и уходят в тщетной надежде спастись.
Три девятки на земле и две тройки в небе ждут трижды девять и два по три дня. Втрое больше запретного числа, числа смерти. Больше девяти с двумя дней к западу от Крепости Костей не продержится никто, кроме Рожденного Пустыней. Вот его-то они и ждут, для него посылают приманку, его должны распознать и убить, чтобы спасти мир от гнева звезд. Я знаю это, меня этому учили. А для простого народа мы - проклятые - обычные жертвы троелетия. Глупцы верят: святоши кормят нами пустыню, чтобы та не росла.
Вернее, не нами, а ими. Я - исключение. Внеочередная жертва. Неслыханное дело - не иначе как Пророчество, Прозрение, Предвидение… Какие еще весомые слова выпадают из грязных уст святош, когда у них чешутся руки от желания пролить кровь?
Наследники уже близко. Я чувствую, как они поднимаются на утес. Парящий прямо над моей головой закладывает широкий круг, в центре которого - солнце.
Но меня уже нет среди руин старой заставы. Устало волоча ноги по крупному песку, обжигающему даже сквозь толстую кожу ксенги, я переваливаю через очередной бархан и оставляю между собой и наследниками красную скалу. Таких еще много впереди - прежде, чем я упаду, вдохнув остатки вонючего пара из опустевшего бурдюка. В нем и сейчас-то уже меньше половины. Схватил на бегу первый попавшийся - хозяин шарахнулся к стене, даже не пытаясь помешать. Местные верят, прикоснешься к проклятому - последуешь за ним.
В этих варварских краях не знают о влагоуловителе или хотя бы паутинном конденсаторе, да и где бы я его спрятал, обобрали ведь до нитки… Если бы у меня было время подготовиться, я бы обеспечил себя источником воды даже здесь… Да что я говорю? Если бы у меня было время подготовиться, я бы просто сбежал.
Если бы…
Безумие - бродить по раскаленной солнцем сковороде. Нужно дождаться тьмы.
Едва узкая полоска тени падает на волнистый бок бархана, я приваливаюсь спиной к скале и, тяжело дыша, роняю соленые капли пота на жадный до влаги песчаный алтарь пустыни. Отсюда меня не видно: ни с утеса, ни с высоты птичьего полета. Впрочем, они за мной и не пойдут. Не их дело. Дальше уже не их.
Несколько глотков из нагревшегося бурдюка, несколько минут покоя. Тень удлиняется, и я проваливаюсь в тяжелый липкий сон - следствие крайнего напряжения последних дней. Во сне за мною гонится чудовище, напоминающее шакрата, но крупнее. Оно распадается на сотни слепых тварей, на ощупь подбирающихся ко мне. Во сне я считаю их не тройками и девятками, а десятками и сотнями, кратно числу пальцев, и это не кажется мне странным.
Я сжимаю в руках странное устройство с длинным хоботом, способное долго извергать непрерывный огонь. Жду, когда они подойдут на расстояние выстрела, переключаю что-то возле ручки и сжигаю их широкой, но почему-то совершенно бесшумной струей пламени. Она бьет недалеко, на несколько десятков шагов, оружие рвется из рук - я прижимаюсь спиной к отвесной стене, чтобы удержать его и не быть отброшенным назад.
Белый холодный камень под огнем испаряется, но пар тут же замерзает и разлетается облаками мелких крупинок. Черное небо яркими звездами - глазами предков - глядит на мое безмолвное сражение. Чудовище подступает все ближе, опять собирается из многих маленьких в одно целое. Оно источает смерть. Мое оружие выключается. "Атомный резак разряжен, возобновите комплект батарей…" - чужой голос, смутно-знакомые слова ускользают из головы, я не могу вспомнить их звучание. Леденящая тень обрушивается на меня, и я просыпаюсь, дрожа и стуча зубами.
Время тьмы - треть суток между солнцепадом и солнцеростом.
Звезды сверкают, переливаясь блеском драгоценных камней, рассыпанных по черной материи. Так продают их в ювелирных лавках моей родины, россыпью, каждый может зачерпнуть горсть или две и заплатить за вес. Это уже потом, далеко-далеко от нас, в больших городах и дворцах Башен за каждый камушек дадут девятки две стержней. Сейчас мне хватило бы маленькой пластинки от одного, чтобы согреться - топливный стержень не только обменная единица, он еще и горит. Усмехаюсь. А еще можно помечтать о паланкине и сытном ужине. Да чего уж там паланкин, давай сразу вирману - угнездиться поудобнее в кабине, с короткого разбега взлететь и помчаться прямо по воздуху, громом и огнем пугая суеверных дикарей…
Ничего нет и не будет. Нужно идти.
Кое-как размяв дрожащее и затекшее тело, я побрел на восток через невысокие барханы. Темными пятнами в звездном свете вырисовывались скалы.
Я вспомнил легенду, рассказанную мне Зоакар за тридень до облавы. Когда предки нынешних людей пришли сюда, повсюду росли леса и расстилались богатые пастбища. Реки журчали, стекая с гор, несли воды к далекому морю Гем, чьи берега еще не были покрыты солью, а служили домом множеству животных с ценной шкурой. В общем, тогда был рай. Но люди забыли, кому обязаны жизнью, кто заслонял их собой от старых хозяев Жемчужины, чудовищных анамибсов - и люди перестали приносить жертвы Многорукому. А долго ли человеческий бог может протянуть без жертв? Он слабеет и распадается в прах, не поддерживаемый верой.
Однажды небо вспыхнуло и страшные удары сотрясли мир. Обрушились колодцы, крыши домов провалились вовнутрь, стены рассыпались - все вокруг скрылось во тьме и пыли. Пал Многорукий, поверженный извечными врагами рода людского. Каменные топоры древних богов с размаху врезались в землю и застряли навсегда в когда-то плодородной почве. Раскаленные докрасна, они спалили леса и пастбища, высушили и затворили реки, сожгли все живое. Прах Многорукого, пепел пожаров, кровь умерщвленных, их последние крики смешались вместе, покрыв пространство до самого моря. Так родилась пустыня, поэтому у ее песков коричневый цвет.
Знание легенд не спасло Зоакар. Бедняжка недолго прожила после дня нашей злосчастной встречи, как и ее семья. Дающий приют проклятому - обречен. Слуги святош убили всех, кто касался меня или разговаривал со мной, ведь проклятье может захватить любого. Кроме наследников. Да и те умели убивать издалека.
Они уже убили меня, загнав в пустыню…
Убили бы.
Пусть поверят, что я плетусь на восток. Что я дурак, пытающийся доползти до моря, надеющийся на что угодно, лишь бы избежать смерти от их рук. Пусть.
Местные святоши упустили из виду, что имеют дело с учеником Дсебы. Или просто не знали этого. Что ж, и не узнают.
Загребая ногами и пошатываясь, я брел на восток - ждал, пока на небо не выскочит Вестник. Он всплыл невысоко над горизонтом и улыбнулся полным лицом, рассеивая ночную тьму. В его лучах скалы отбрасывали густые тени, в каждой из которых мне мерещилось невидимое страшное нечто, пытавшееся вернуться из детских кошмаров. Но несложно отстранить восприятие от переживания, это осваивают еще на первой ступени посвящения.
Не отвлекаясь на страх и усталость, спокойно и обстоятельно я выбрал место под нависшей каменной стеной. Выкопав яму порядочной глубины, укрепил откос собранными вокруг камнями и сложил из них же невысокую насыпь, поверх и сбоку от которой с помощью одежды натаскал песок. Если посмотреть сверху - естественное продолжение барханчика, наметенного под скалой.
Во мраке парящие шпионы видят намного хуже и, конечно же, не отлетают далеко от края пустыни. Они постараются перехватить меня, если, воспользовавшись темнотой, я попытаюсь пробраться назад. Мои копания под восточной стороной скалы останутся для них незамеченными.
Едва живой от изнеможения, я позволил себе чуть отдышаться, хлебнул из бурдюка и, отойдя от ямы, побрел дальше на восток, оставляя глубокий след. Отдалившись достаточно, я несколько раз вильнул вправо-влево и упал, картинно распластавшись, чтобы получился четкий отпечаток. Затем сел, снял с тебя верхнюю одежду, заботливо набил ее песком и выложил в драматической позе: рука вытянута в сторону невидимого моря, а ноги поджаты, будто я до последнего мгновения полз, борясь за жизнь.
Точно по собственному следу в лучах заходящего Вестника, я вернулся к яме, забрался в нее и отдышался. Теперь можно не торопиться. Вернее, теперь торопиться нельзя. Нужно подготовить тело, как учил Дсеба. Нужно выпить мелкими глотками остатки воды, она не продержится столько дней в бурдюке. А я должен продержаться. Я засыплюсь, замкну поры на коже, замедлю сердце и дыхание до едва уловимого. Песок прогревается только снаружи, внутри он прохладный. К тому же, большую часть светлого времени я буду в тени. И я должен верно рассчитать, вернуться не раньше, чем минуют тринадевять и два по три дней, но и не слишком поздно, чтобы не потерять слишком много сил. Ведь целую ночь потом топать назад, к Крепости Костей, а оттуда еще до ближайшего источника воды и пищи, какого-нибудь скудного горного ягодника, стремясь никому не попасться на глаза…
Шансы на спасение призрачны, но не сдаваться же?
Парящие скоро отстанут, они не будут опускаться до земли, а с высоты не смогут отличить чучело от трупа.
Я ссыпал на себя заранее заготовленный песок и переключил внимание вовнутрь тела.
Когда над пустыней встало солнце, ничто не выдавало моего убежища летающим шпионам, и если бы даже они умели улавливать мысли, не поймали бы ни одной.
* * *
Уйти из бренного мира не так сложно, как вернуться.
Никогда раньше не закапывался под землю, обходясь лежаком, да и срок замедления жизни в моих опытах не превышал трех дней. В этом состоянии для минимального дыхания хватит воздуха, проникающего между песчинками, но ничего нельзя поделать с тем, что после пробуждения его потребуется намного больше, а мышцы еще не будут готовы к движению, и я рискую превратиться в погребенного заживо и задохнуться. Чтобы избежать такой незавидной судьбы, я заранее собрал подобие трубы из камней и выложил ее внутреннюю поверхность тканью из остатков одежды. Лицо себе также прикрыл тряпкой, и надеялся, что этого окажется достаточно, что песок не забьет ни мой рот, ни мое импровизированное вентиляционное устройство.
Почти так и получилось.
Видения, сопровождавшие замедленное состояние жизни, отпустили меня, не оставив в памяти ничего, кроме теней.
Дни прошли как одно мгновение.
Усилием воли я вызвал дрожь, разогревая затекшие мускулы, расширил кровеносные сосуды, ускорил сердце почти до нормального ритма и погнал кровь по жилам. Так учил Дсеба, и я несколько раз практиковал этот прием, позволяющий быстро растормошить тело. Убедившись, что рот свободен, я осторожно вдохнул, постепенно расправляя диафрагму и придавленные легкие.
Когда в скрещенные на груди руки вернулась подвижность, я решил раскапываться и осознал, что совершенно не представляю, как это сделать, лежа на спине. Слой песка надо мной оказался неожиданно толстым - хорошо, что он был абсолютно сухим и не успел как следует слежаться - видимо, надуло недавно. Потихоньку ворочаясь и придерживая одной рукой тряпку на лице, мне удалось развернуться, подтянуть под себя ноги и только тогда, наконец, выбраться из заточения.
Выходное отверстие моей вентиляции за эти дни почти занесло, но труба не забилась, и воздуха в ней оказалось достаточно. Не зря я соорудил заградительную насыпь, хотя думал больше не о защите от ветра, а о маскировке.
Воля пахнула в лицо слабеющим предзакатным зноем.
Отряхнувшись, я высвободил обрывки одежды, кое-как обмотался ими и уселся спиной к скале, прищурив глаза. Голова сильно кружилась, страшно хотелось пить, голод терзал меня. Я отстранился от ощущений, как учил Дсеба, оставил их на границе кожи, чтобы следить за ними, но не переживать их.
Солнце садилось в горы где-то позади, невидимое для меня. Бледный Вестник, прикрытый полумаской, готовился скрыться за гребнем соседней скалы, кроваво-красной в огне заката. Ночь будет темна. Верному спутнику требуется четвертая часть полного дня, чтобы обежать Жемчужину кругом. Только перед рассветом он выскочит на небо, как раз, чтобы осветить мне подход к горам. Или показать меня врагам. Если я ошибся во времени, и наследники еще ждут… Если по какой-то причине кто-нибудь еще караулит границу пустыни… Об этом лучше не думать, все равно нет сил ни бороться, ни прятаться, ни бежать - только упрямо ковылять и ковылять до предгорий и дальше по тропе, пока не попадется ручеек или какая-нибудь дикая древесная дыня.
Концентрация лопнула, как перезрелая кора дерева йови, и ощущения хлынули внутрь меня. Судорожно, до боли в горле, сглотнул; резью отозвались потрескавшиеся губы. Дыня, так похожая на бегущего по небу Вестника…
"Фобос", - чужой голос прохрипел в ушах слово, похожее на ругательство.
"Пить! Пить!" - вторили ему голоса пустыни.
Не дожидаясь темноты, я выполз из-под скалы, с трудом поднялся и, шатаясь, пошел за солнцем. Вытеснив ощущения обратно на границу осознания.
"Я - твой наследник, солнце! А ты - мой парящий. Дай мне воды, приведи ко мне тучу дождя! Дай руку, я уцеплюсь за нее…" - мысленно бормотал я. То бредил рассудок. Ноги же, заплетаясь и увязая по щиколотку, упрямо, как заведенные, тащили меня назад из коричневых песков, к утесу Крепости Костей, на запад.
Когда рассвело, я уже карабкался по склону рядом с бывшей заставой баальбетов, нежно-розовой в первых лучах солнца. Мелко дробленый плитняк сползал со звонким постукиванием и шелестом глиняных черепков, споро выметаемых из дома суеверной хозяйкой - от беды. Вцепившись в эту примету, я укрепил дух, чтобы сделать еще хотя бы несколько шагов.
Миновав поворот к заставе, выбрался на старую дорогу, ту самую, по которой меня гнали в пустыню неотступные слуги святош. Выбрался и упал, ибо дальше идти сил не осталось. Не то даже, чтобы идти, а помыслить идти, шевельнуть рукой или ногой, повернуть голову. Смешно погибнуть здесь, ввиду Крепости Костей, почти спасшись, проломившись через немыслимые преграды, выставленные мне судьбой с момента изгнания. Но и смеяться, и даже только усмехнуться - не получилось. Сознание шустрым юрцом скользнуло в темную, заманчивую щель небытия, погасло в ней, как гаснут угли, брошенные на жертвенной чаше.
Пустыня все-таки не выпустила меня - ухватилась голодными зубами за пятку…