* * *
…Чёрный дым полз по улицам и волнами стекал к морю.
Столицу Островной Империи пожирал огонь.
Великий Кракен сумрачно взирал с террасы дворца на дым, затопивший огромный город. Там, в этом дыму, торопливо перебегали люди – люди, отринувшие древние традиции и предавшие старых богов ради богов новых, – лязгали гусеницы тяжёлых танков и гремели выстрелы. Мятеж, который поначалу никто из приближённых владыки Островной Империи не принимал всерьёз, обернулся крахом устоявшегося порядка вещей: злато победило сталь, и преданные морские воины, опора трона, продавали свои мечи новым хозяевам страны за звонкую монету. Правда, не все – многие дрались до конца, не прося и не давая пощады и заливая кровью широкие площади и узкие улицы столицы. Но это было сопротивление обречённых – исход великой битвы сомнений уже не вызывал.
Жрецы, жрецы – кто мог подумать, что они, хранители веры, протянут свои жадные ладони за мздой, отрекутся и плюнут на алтари? Жаль, что ударный ракетоносец не смог выполнить последний приказ императора – субмарины мятежников перехватили его и отправили на дно прежде, чем распахнулись люки, выпуская на свободу могучие тела ракет, несущих яростное ядерное пламя. Ракеты не взлетели, и не упали на Белый Город, смывая очистительным огнём гнусную накипь, разъевшую основу основ Империи Тысячи Островов – преданность и честь воина. Битва проиграна – последние защитники дворца расстреливают последние патроны, дорого отдавая свои жизни. Ну что ж, он, Великий Кракен, воин из рода воинов, сумеет уйти достойно.
Император обернулся и нашёл глазами верного телохранителя, оставшегося с ним до конца. Воин понял безмолвный приказ: он приблизился, опустился на одно колено и молча протянул Великому Кракену резной деревянный ларец.
Высшие военные аристократы Островной Империи открывали Двери в Вечность, соблюдая особый ритуал. Ключом к Дверям Вечности служила морская раковина, плоская кромка которой было отточена до бритвенной остроты. За сохранностью этой ритуальной раковины тщательно следил проверенный воин, пользующийся особым доверием знатного айкра: он ежедневно вынимал раковину из ларца, протирал мягкой кожей и проверял заточку кромки, роняя на неё полоску тонкой рисовой бумаги. Если полоска распадалась надвое, раковина заботливо убиралась обратно в ларец, если нет – хранитель восстанавливал остроту "Священного Ключа", затрачивая на эту процедуру немало времени.
Великий Кракен недрожащими пальцами откинул крышку ларца и извлёк "ключ" – время пришло. Император посмотрел на пустующую вершину ступенчатой пирамиды, на металлическое кольцо над покинутым жертвенным алтарём, на потухшее Недремлющее Око и одним уверенным взмахом перерезал себе горло острой кромкой ритуальной раковины…
ГЛАВА ПЯТАЯ. ПОЖРАВШИЕ СЕБЯ
Смерть приходила по ночам.
Незримая, неслышимая, неосязаемая, она кралась на мягких лапах по пустынным ночным улицам – ночью улицы города пустовали, потому что законопослушные должны спать, чтобы утром встать на работу хорошо отдохнувшими, а те, кто имел право веселиться, веселились за закрытыми дверями и плотно зашторенными окнами ночных клубов, доступ в которые разрешён далеко не каждому.
Смерть собирала обильный урожай.
Её жертвами становились люди в расцвете сил, здоровые мужчины и женщины в возрасте сорока-сорока пяти лет, ещё не успевшие обзавестись хроническими болезнями, но уже успевшие родить и вырастить детей. Зачастую ночная смерть прихватывала и других людей – стариков и старух, юношей и девушек, и даже младенцев, аппетит у ночной смерти был завидный, – но прежде всего она выхватывала сильных людей среднего возраста, и это было непонятно, ведь обычно смерть предпочитает старых и слабых.
Смерть была непредсказуемой.
Она могла не напоминать о себе и месяц, и два, и три, и пять, а потом вдруг сотрясала спящий город несколько ночей подряд, опустошая целые кварталы и целые районы. И никто не мог сказать, какой дом и какая улица уже облюбованы ею, и кто из жителей города уже не увидит следующее утро. Смерть гребла всех: толстых и тощих, рослых и низеньких, лысых и кудрявых, блондинов и брюнетов, энергичных и апатичных, совестливых и подлых. Люди умирали во сне, в своих постелях, а утром угрюмые работники похоронных служб очищали вымершие квартиры от трупов. И как ни странно, освободившиеся жилища не приобретали дурную славу – наоборот, эти дома пользовались большим спросом: существовало поверье, что Ночная Смерть не приходит дважды туда, где она уже была. На самом деле это было не так, но отчаявшиеся люди, не знавшие, как бороться с этой напастью, готовы были поверить во что угодно.
Смерть не знала преград.
Её не удерживали двери, запертые на все замки и засовы, решётки на окнах, глухие стены, проложенные листами металла, и даже вентиляционные фильтры, рассчитанные на нейтрализацию всех известных болезнетворных микробов. Время от времени на "чёрном рынке" появлялось очередное патентованное средство, "позволяющее со стопроцентной гарантией защитить вас от Ночной Смерти", однако на поверку оказывалось, что таблетки и микстуры нисколько не помогают: пустые флакончики из-под "Панацеи древних" и облатки от "Порошка богов" находили на прикроватных тумбочках рядом с мёртвым телами людей, веривших во всесилие медицины. Не помогали и молитвы отцов церкви, творимые по всем правилам адептов Святого Престола, некогда властвовавших над умами, сердцами и душами миллионов прихожан. Истовость веры и покаяние не приносили никакой пользы – Ночная Смерть забирала и грешников, и праведников, не делая между ними никакого различия. Кое-кто пытался выявить закономерность в периодических пришествиях Ночной Смерти, однако никому не удавалось это сделать. И люди, пережившие очередную страшную ночь, утешали себя тем, что они всё-таки её пережили – смерть прошла стороной, и есть надёжда, что она явится за ними ещё не скоро.
Смерть приходила по ночам…
* * *
Вставать не хотелось. Закинув руки за голову, Гай потянулся и задумчиво посмотрел в потолок. Потолок был белым, чистеньким, и ничего интересного на нём не наблюдалось, даже одинокой заблудшей мухи. Чуть повернув голову, Гай Заар бросил взгляд на соседнюю кровать, где обычно спал Дой Шинту, его товарищ и сокурсник. Кровать была пустой – Дой то ли уже встал, то ли вовсе не приходил ночевать, застряв вчера вечером в какой-нибудь весёлой компании на пятом этаже или даже в женском корпусе. Парней оттуда вообще-то гоняли, но строгим администраторам очень трудно было справиться со всеми "нелегалами", которых к тому же весьма изобретательно укрывали обитательницы женских комнат.
Вставать было лень, но вставать было надо, не валяться же целый день в постели. И надо было поесть: простым студентам (и даже выходцам из богатых семей) завтрак в постель здесь, в городке, обычно не подают.
Ни в коридоре, ни в умывальной Гай никого не встретил – в праздничные дни, как говорил Дой, городок напоминает пустыни Дальнего Юга. Большинство студентов в такие дни разъезжаются по домам: занятий завтра не будет, а тёплый домашний уют всяко лучше надоевших стен общежития. К пятому курсу наличием такого уюта могли похвастаться не только уроженцы столицы, но и приезжие из других городов, успевшие к этому времени обзавестись "свободными друзьями-подругами". Правда, случались и трагедии: бывало, что приехавший по заветному адресу студент обнаруживал там опечатанные двери опустевшей квартиры и угрюмое кольцо оцепления: Ночная Смерть успевала придти раньше. Эпидемия, подумал Гай, и все учёные умы Республики не могут доискаться до её причин…
Заар, выросший в детском доме, привык к общежитию и по выходным никуда особо не спешил. Развлечений по вечерам хватало и здесь: молодёжь собиралась и веселилась, как умела и могла. Веселье, понятное дело, подогревалось хонтийским спиртным (оно дешевле) и пандейской травкой, а потом народ разбредался по "стартовым парочкам", и начиналась "чехарда". Дой такое времяпрепровождение обожал (потому, наверное, и не пришёл вчера ночевать), но Гаю оно было не по душе: ему почему-то не нравилась засыпать в обнимку с одной девчонкой, а просыпаться в объятьях другой и гадать, как же её зовут.
Вернувшись к себе в комнату, Гай оделся (времени на это ушло немного, гардероб студента Заара не поражал своим разнообразием) и посмотрел в окно. Погода была хорошей (дождя, кажется, не будет). Ну что, сказал он себе, направим стопы в город? Так, деньги у нас ещё есть (остатки стипендии – не миллион, конечно, но скромному студенту кое на что хватит), и поэтому перед походом дальним зайдём-ка мы сначала в ресторанчик "Настырный ректор", до него пять минут прогулочным шагом.
Бодро сбежав вниз по межэтажной лестнице (и никого там не встретив – выходной), Гай пересёк холл общежития и по привычке бросил взгляд на доску объявлений у входа, где среди записочек о потерянных вещах и уведомлений о намеченных/отменённых свиданиях вывешивались и официальные бумаги ректората, содержание которых "потребно доводить до сведения господ обучающихся".
Взгляд его выцепил одну такую бумагу: напечатанную, а не написанную от руки. И в этой бумаге сообщалось, что "по очень уважительной причине" из перечня факультативных дисциплин, предлагаемых студентам на выбор, изымается краткий курс истории Республики, "От Старой Империи до наших дней". Гай остановился, и не только потому, что он посещал этот факультатив: его внимание привлекла зловещая формулировка "по очень уважительной причине".
Двадцатидвухлетнего студента Гая Заара обдало холодом: несмотря на свой возраст, он уже хорошо знал, что скрывается под этой формулировкой. Она означала только одно: с преподавателем Аду Ноором, который вёл этот курс, случилось что-то недоброе, и Гай знал – догадывался, – что именно. Конечно, старик Ноор мог стать жертвой Ночной Смерти или какой другой хвори – не мальчик всё-таки, пятьдесят два года, – или попасть под машину (за последние годы машины заполонили все улицы столицы так основательно, что зачастую быстрее было идти пешком, чем терять время в тягучих автомобильных пробках), но Гай знал – чувствовал – доцент Аду Ноор под машину не попал.
Факультативный курс истории изъяли из программы обучения не потому, что приват-доцент Аду Ноор заболел или, не дай Мировой Свет, умер – старик Ноор был отстранён от работы потому, что этот курс был признан ненужным. А сам Ноор, скорее всего, арестован как "враг существующего порядка вещей": неясные слухи о том, что приват-доцент якшался в прошлом с "желавшими странного" – сектантами, сеявшими смуту и вносящими брожение в умы, – давно ходили по университету. Страна вообще жила слухами – о том, например, что творилось в Республике двадцать лет назад, официальные источники информации говорили глухо (или вовсе молчали). Были вроде бы какие-то смутьяны-еретики, и были Беспорядки, и только благодаря энергичным мерам, предпринятым властями, Беспорядки эти не переросли в гражданскую войну и сменились временами Покоя-и-Благоденствия.
Бедный старикан, подумал Гай, вспомнив умное лицо Ноора и его глаза, усталые и грустные, как будто Аду Ноор знал что-то такое, чего не знали его юные слушатели, и о чём он хотел им рассказать – хотел, но опасался, боясь повредить и им, и себе. Теперь мы этого уже не узнаем, сказал себе Гай, а жаль…
* * *
Ресторанчик по утреннему времени был ещё пуст, только за столиком в углу лениво обнималась какая-то парочка – то ли так и не добравшаяся до постели, то ли расстающаяся после неё. Звучала тихая музыка – кажется, пандейские напевы, протяжные и щемящие; за стойкой Тону Малышка сосредоточенно протирала бокалы. Девушка она была приветливая и славная, её знал весь студенческий городок, а кое-кто даже пытался (и неоднократно) завлечь Тону на весёлые "вечерние игры". Малышка вроде бы была и не против – во всяком случае, на двусмысленные комплименты она отвечала милой улыбкой, – однако дальше дело не шло. На страже семейного очага бдительно стоял её муж, служивший охранником здесь же, в городке, – здоровенный парень звероватого вида, связываться с которым не хотелось никому. Он и сейчас сидел в зале, – наверно, уже сдал ночную смену, – и посмотрел на вошедшего Гая не слишком ласково.
Оценив его взгляд, Гай ограничился обращённым к Малышке нейтрально-вежливым "Доброе утро!" и попросил кофе и "что-нибудь укусить".
– Кофе хороший, – заметила Тону, подавая Гаю дымящуюся чашечку. – Настоящий, с Объединённых Островов.
А разве бывает ненастоящий кофе, подумал Гай, садясь за столик, откуда был виден экран телевизора, висевшего в углу. Хотя, говорят, раньше – до эры Покоя-и-Благоденствия – в Республике (а до этого – при диктатуре) пили какой-то хонтийский суррогат, который и кофе-то нельзя назвать. Раньше вообще много было такого, чего сейчас нельзя и представить – например, очереди или пустые полки в магазинах. Гай ничего этого уже не застал, он знал о революции только по рассказам старших, а рассказы эти были противоречивыми. Жаль всё-таки, вспомнилось ему, что исторического факультатива больше не будет – доцент Ноор умел рассказывать так, что верилось: да, так оно и было.
Засветился экран телевизора: заботливая Тону включила аппарат, невзирая на то, что в зале ресторанчика имелся только один зритель – томной парочке в углу ни до чего не было дела, а грозный муж Малышки смотрел только на свою шуструю жёнушку.
Зазвучали фанфары, и на телеэкране появились крупные буквы "Да здравствует День Единения, день мира на всём Саракше!". Ну да, конечно, ведь завтра праздник – самый что ни есть важный из всех праздников в Республике. Замелькали титры, а потом пошла хроника, которую Гай Заар видел не единожды: океан – панорама с борта самолёта, – заполненный знаменитыми белыми субмаринами Островной Империи. Только на этот раз "белые змеи" никому не угрожали: они выстроились бесконечными рядами в ожидании своего последнего погружения – по мирному договору между Республикой и Островной Империей обе стороны проводили масштабное сокращение своих вооружённых сил, и почти все подводные лодки айкров были затоплены в океане на большой глубине – это оказалось дешевле, чем резать их на металлолом. И Республика тоже выполняла принятые на себя обязательства – на экране возник тяжёлый дальний бомбардировщик, облепленный крохотными фигурками рабочих. Вспыхивали искры электросварки; на решётчатой стреле крана повис, раскачиваясь, мотор, отделённый от плоскости крыла. Лица военных и политиков, пожимавших друг другу руки; искренние улыбки (или казавшиеся искренними?), шасси противоатомного танка (со снятой башней) с прицепленным сзади многорядным плугом, пласты вспаханной земли, поднятые лемехами. И проникновенный голос диктора: "Наконец-то пришёл мир, отныне и навсегда, – живите, рожайте детей и не думайте о том, что светлый ясный день может смениться тёмной атомной ночью – этого не будет!".
Да, с этого и началась эпоха Покоя-и-Благоденствия, подумал Гай, прихлебывая кофе и глядя на экран телевизора. На разоренный материк, ещё не залечивший раны, нанесённые ядерной войной, хлынул поток заокеанских товаров и кредитов – инвесторы Благословенных Островов, не затронутых войной, накопили огромные средства и теперь охотно вкладывали их в экономику Хонти и бывшей Страны Неизвестных Отцов. Жизнь стремительно менялась к лучшему, и казалось, что всё плохое – войны, мятежи, нищета, – уже позади, и что теперь всё будет хорошо. Правда, при ближайшем рассмотрении благолепие не выглядело таким уж безукоризненным, но где и когда все люди были всем и всегда довольны?
Гай вспомнил свою прошлогоднюю поездку на Объединённые Острова – теперь это было возможно, хотя двадцатью годами раньше такое никому из обитателей материка не могло даже присниться. Он вспомнил чистый и упорядоченный мир спокойных и улыбчивых людей, называвших себя трудовниками или что-то в этом роде, точный перевод сделать было затруднительно; прекрасную природу Благословенных Островов и удивительное ощущение древности, органично вписавшейся в современность, – храмы Владыки Глубин (говорят, ему приносили человеческие жертвы) и этический кодекс островитян, совершенно непонятный жителям континента. Он вспомнил Айико Санатои, девушку-гида, сопровождавшую группу туристов с материка в поездке по островам, и то, как во время прощального вечера он с ней уединился под пальмами. С берега доносился мерный рокот прибоя, от Айико пахло цветами (а ему говорили, что от рыбоедов воняет рыбой). Гай был настойчив, и девушка, упорно сопротивлявшаяся (но не уходившая), вдруг обмякла и тихо сказала, чуть прикрыв раскосые глаза: "Я готова уступить тебе, потому что я чувствую к тебе любовь. Но на рассвете мне придётся себя убить: я из древнего рода воинов-айкров, а женщины моего рода никогда не принадлежали мужчинам до брачной церемонии – преступившие этот закон или умирали, или становились айшами, что тоже есть смерть, только не тела, а души". Айико сказала это спокойно, но так, что Гай ни секунды не усомнился: она умрёт, именно так оно и будет. И это подействовало на него, как ведро холодной воды, – чего-чего, а уж смерти ей он никак не желал. Перед расставанием они долго держались за руки и смотрели друг на друга, потом переписывались в течение нескольких месяцев (Заар всерьёз собирался этим летом снова пересечь океан и просить руки Айико у её очень строгих родителей), а потом их переписка оборвалась – Айико замолчала, и Гай не знал, что с ней случилось, и не понимал, почему она больше ему не пишет. На Благословенных Островах вообще было много непонятного: были вопросы, на которые аборигены не отвечали, и были места, куда приезжих не пускали (без объяснения причин – нельзя, и всё). Единение Единением, но айкры остались вещью в себе, и в свой мир они чужих не допускали. И запомнились Гаю слова гида, рассказывавшего о "плохих людях", живших раньше на окраинных островах Архипелага. "А где они теперь, эти плохие люди?" – спросил кто-то. "Мы их перевоспитали, – очень спокойно ответила Айико, – всех". В её словах вроде бы не было никакого двойного смысла, но Гай вдруг понял, что означает слово "перевоспитали", и ему стало жутковато.
Картинка на экране сменилась – там появился одутловатый человек, преисполненный апломба.
– Учёные нашей Республики, – возвестил он, – наконец-то раскрыли тайну "Ночной Смерти"! Болезнь вызывается вирусом, возникшим в результате радиоактивного заражения обширных территорий во время ядерной войны. В настоящее время успешно ведутся работы по созданию вакцины против "Ночной Смерти", первые образцы которой скоро поступят в продажу. Подробности вы можете узнать по телефону…
А ведь он врёт, понял вдруг Гай, дожевывая ломтик жареного хлеба, врёт нагло, и сам же верит своему вранью. Почему в нашем мире столько лжи? Почему?
Ему стало противно. Он торопливо покончил с завтраком, сказал Малышке "спасибо" и вышел.