Но он ведь не мог им обещать, что до двадцать шестого века не произойдет ничего непредвиденного, что их вовремя оживят, что, наконец, не появится какая-нибудь новая идеология, новая этика, мораль, руководствуясь которыми люди из самых идейных и нравственных соображений однажды взорвут "комплекс для хранения замороженных фигур", встретят возвращающихся из бездны мироздания космическими торпедами…
Тревожила ли стариков такая, пусть чисто теоретическая возможность? Наверное. И наверное, они старались о ней не думать, гнали прочь нехорошие мысли.
Координатор покинул "комплекс для хранения замороженных фигур" с чувством явного облегчения. Даже с радостью. Через час он был уже дома со своей Агиделью. Ночью они приняли совместное постановление и сразу, чтобы потом не было всяких экивоков, условились назвать будущего сына Одиссеем. Но родившуюся впоследствии дочь пришлось наречь Пенелопой. Впрочем, это случилось, как и полагается, не сразу, а через девять месяцев.
Следующее же утро Николай посвятил докладу своему начальству об успешном и быстром исполнении деликатного поручения. Его похвалили, выписали премию, года два ставили в пример. Как исполнительного и инициативного сотрудника. Все были рады, что общественная нравственность осталась незамутненной, что от возвращенца избавились легко.
А вот с бетонным столбиком вышла целая эпопея. Сперва все некогда было его вкопать, дело откладывалось со дня на день. Потом Коля вообще охладел к своей идее, она стала казаться ему слишком сентиментальной и какой-то даже бабьей. В общем, он решил нарушить свое обещание, поскольку давал его сам, по собственной инициативе, и столбик старикам Одиссеям был, конечно же, без надобности.
Но когда и бравого координатора в свой срок подкараулила старость, он вспомнил о сентиментальном заблуждении молодости, оно предстало перед ним в каком-то новом свете и заблуждением не показалось. Захотелось вдруг отдать старый долг (Одиссеям ли, себе ли?), вздумалось взять и слетать на заветное место, взять и вкопать столбик.
Но уже был Николай немощным. Агидель давно схоронил, жил на иждивении у взрослой Пенелопы, и та не отпустила старика из дома, сочла его желание стариковской блажью. Ну, не отпустила, и все тут!
Так и помер. А потом внук Аркаша, шарясь в дедовых бумагах, наткнулся на некое подобие завещания, адресованного хоть кому, там же был начерчен планчик. Парень напряг свою молодую психику, ему это ничего не стоило, и сотворил бетонный столбик высотой с метр. Потом сел на гравилет, сработанный под вид спортивного автомобиля, полетел, разыскал нужное место среди зарослей черемухи и "волчьих ягод" и все сделал, как было предписано его любимым дедушкой Колей. Только еще нацарапал на столбике свое имя.
37
Все приборы показывали норму, Одиссей уже должен был осознать себя и выйти из биоприставки, но он почему-то мешкал. И тогда компьютер, наверное, чтобы слегка взбодрить, тихонечко стукнул его током.
Исследователь иномиров выскочил из биоприставки пулей, что, конечно, было полезным для всех его систем, они сразу активно зафункционировали, вошли в хороший режим, притираясь друг к дружке и обкатываясь.
Одиссей прилип к толстому стеклу иллюминатора, на котором еще, кажется, хранились отпечатки понтейских лиц, а за иллюминатором сиял огромный голубой диск, который ни с чем нельзя было спутать. Глаза мгновенно отыскали точку посреди Евразии, и показалось даже, что еще чуть-чуть, еще усилие, и станут различимы невооруженным глазом мельчайшие детали земной поверхности: лесные речки, отдельные деревья, дома, люди…
Одиссей сорвал гермошлем, закинул его в один угол, резиновые штаны и куртка полетели в противоположную сторону. Из свинцовых ботинок он просто вышел, где стоял. Во всем теле ощущалась такая легкость, будто искусственная тяжесть в момент появления человека на свет не включилась. Скорей, скорей к телескопу!.. Однако бесстрастный телескоп сразу остудил воспаленные эмоции звездного скитальца. Одиссей осматривал родную планету вдоль и поперек, но слишком мало находил знакомых предметов. Горы, океаны, большие реки находились на месте, но остальное…
А на что он, собственно, рассчитывал через полтыщи-то лет!
А все равно душа сопротивлялась, она не принимала действительность, она оказалась не приспособленной к таким прыжкам через пространство-время… Одиссей решил быть бесстрастным, собранным, произвести с честью посадку, а уж потом дать волю чувствам. Он не стал больше глядеть в телескоп, постарался настроиться на философский лад, чтобы любую действительность встретить достойно и красиво. Обязательно красиво, ведь в этот день парню, в аккурат, исполнилось двадцать шесть лет… Плюс, конечно, еще пятьсот…
И тем не менее, когда звездолет мягко опустился, когда исчезла перегрузка и навсегда умер атомный двигатель, все равно душа была готова к тому, что вот распахнется люк, встретит отважного звездолетчика родной космодром, забитый ликующим народом, с красных транспарантов будет кричать размноженное стократно имя, одно лишь имя: "Одиссей-эй-эй!".
Но глаза разыщут в толпе веснушчатое заплаканное лицо, обрамленное яркими волосами цвета свежей ржавчины, и подмигнут лицу. "Ну, вот, а ты боялась!"- будет читаться в этих глазах написанное особыми буквами.
А к тому, что ничего такого в принципе не может быть, душа не была готова.
38
Распахнулся люк. Одиссей подошел к отверстию. И увидел огромную поляну, кое-где подпорченную торчащими из земли валунами. Только на горизонте виднелась ровная гряда леса. Ландшафт подозрительно напоминал понтейский. Только радостных аборигенов что-то не было видать.
Одиссей глянул вниз. Нет, все-таки это был не Понтей. Внизу, под звездолетом, копошились знакомые механизмы. Они занимались ликвидацией последствий атомного пожара. Сразу бросилось в глаза, что машины едва шевелятся, причем, от них то и дело отваливаются всякие железки. Прямо на ходу.
Одиссей глянул по сторонам. Нет, все-таки это был не Понтей. На поляне торчало там и сям еще несколько десятков звездолетов. Некоторые уже вросли в землю, покосились, ржавчина сползла с них, словно чешуя, висела лохмотьями.
Но самое обидное - докладывать было абсолютно некому!
Одиссей глянул на анализатор воздуха, тот показал, что воздух на Земле за последние пятьсот лет значительно улучшился, хотя до понтейского еще не дотягивал.
Потом он выбросил из люка веревочную лестницу. Уже не было никаких сомнений, что трап не подадут и ковровую дорожку не постелят.
"Однако, где же люди?" - недоумевал Одиссей все более, и от этой мысли в нем возникало что-то похожее на сожаление об оставленном Понтее. Словно он мог его и не оставлять.
И вдруг далеко-далеко он увидел две человеческие фигурки посреди зеленого пространства. Два человека бежали встречать его, они торопились, падали, помогали друг дружке. И душа Одиссея, забыв про все на свете, рванулась навстречу им.
Ну, а если рванулась душа, то что оставалось делать телу?! Оно кубарем скатилось по веревочной лестнице вниз и кинулось что было духу по траве-мураве. По любимой, родной планете. По Земле, Земельке, Земелюшке…
Не добежав пятидесяти метров друг до друга, люди вдруг резко остановились. Одиссей смотрел на встречавших с недоумением, они на него - с радостью, со счастьем в глазах, но и с тревогой. Хотя они-то знали все, знали, что никаких изменений во время пути с космическим странником произойти не может.
Одиссей глядел на стариков, на странных стариков, лица которых были неестественно похожими и необъяснимо знакомыми, но никак не мог вспомнить, где и когда видел их раньше. Очень мучительное ощущение. И куда-то ушли силы: ноги налились тяжестью, словно биоприставка чего-то не доделала с ними. Хотя этого и не могло быть.
И одеты старики были довольно странно: один имел деловой костюм начала двадцать первого века, серую пиджачную пару, другой - что-то серебристое, в чем могли щеголять, по убеждению Одиссея, лишь персонажи научно-фантастических телепостановок.
"А может, это мираж? - подумалось пришельцу, - какой-нибудь наведенный мираж, голограмма, другая чертовщина?.."
Но тут старики снова сорвались с места, отдышались немного и - вперед, и уже через пару минут они тискали Одиссея в объятиях, тыкали его высохшими старческими кулачками, радовались от души, ликовали, можно сказать.
И Одиссей тоже стал ощущать в себе нарастающую радость, которая была необъяснимой, но приятной.
Так они долго радовались друг другу, не замечая времени, а потом успокоились. Больше встречать никто не явился, никаких официальных лиц дождаться не удалось, да им пока и не нужен был никто, столько накопилось нерассказанного друг другу.
И пошли Одиссеи в обнимку в сторону звездолета, странная это была троица, двое стариков и один молодой, молодой и сильный - посредине, старцы - по бокам. Кого же напоминали они, связью душ, со счастливыми улыбками на губах, с одною общею думой на лицах, на общем лице?..
Может быть отца, и сына, и святого духа напоминали они в своем фантастическом триединстве?!..
…Так Одиссеи поднялись все трое на корабль, с которым у каждого было связано что-то свое, сделали себе еды, квасоколы, на сей раз, кажется, без отклонений от генерального рецепта.
И сели разговаривать. Сперва Первый повторил свой рассказ о жизни на Земле для Третьего, но и Второй прослушал его с живым интересом. Помянули Пенелопу.
Потом Третий сделал сообщение об экспедиции на Понтей для Первого, но и Второй сообщение принял со вниманием.
Наконец, Второй поведал обоим сотоварищам о своих робинзонских буднях на Понтее, отчитался, на что истратил все разрывные заряды. Помянули обеих Пенелоп.
Таким образом их, в общем-то, заурядные одиссеи, наконец-то, слились в одну. Грандиозную и фантастическую. Осознав это, друзья еще выпили квасоколы.
Нет, отклонения от рецепта, пожалуй, все-таки были. Незначительные.
- Тебе больше нельзя, ты еще молодой, - сказал Первый Третьему наставительно.
- Да-да, - поддакнул Второй.
- Это я молодой!? - обиделся Третий, - да мне пятьсот двадцать шесть лет!
- Физи-зисески, я имел в виду, - стоял на своем Первый.
- Да-да, физически, - снова поддакнул Второй.
- Ну, ладно, молодой, так молодой. А тогда у меня и сил больше! - нашел другой подход к проблеме Третий. И он был в этом, безусловно, прав.
В общем, они не поссорились. Второй вспомнил вдруг про Колю-координатора, расчувствовался, прослезился. Старость, она и есть старость. Нервы слабые. Первый рассказал Третьему про Колю. Второй кое-что уточнил на ходу. Помянули Колю. А потом на всякий случай и неведомого Аркашку, имя которого почему-то значилось на символическом бетонном столбике.
А потом из-за далекого леса явился вечер, тень от звездолета протянулась в бесконечность. И всем захотелось спать. Легли прямо на пол, благо, он был теплым от двигателя и мог долго сохранять это тепло.
39
Утро, как и во все времена, оказалось мудренее вечера. За завтраком троица обсудила и приняла программу дальнейшей жизни.
- Мы, Одя, еще и сами не сориентировались, - опять взял на себя руководство Второй, - разбудили нас автоматы. Ничего не скажу, вовремя. Согласно табличке. Но пока мы в себя приходили, пока отогревались, времени уже порядочно прошло. Из морозильников вылезли, смотрим - служительницы нет, соседние ящики, в основном, пустые, все кругом обветшало, едва держится, кругом пыли на вершок, ржавчина, паутина.
Вышли на воздух - природа в ажуре. Стали искать людей - насилу нашли. Спросили, где взять гравилет? А они: "А что это такое, гравилет? Знать не знаем никакого гравилета! Долой прогресс!" И все такое. И говорят-то как! Сам услышишь. Ничего не поймешь, Звуки глотают, свист какой-то издают. Прислушались мы - а они между собой вообще на каком-то тарабарском наречии общаются. Можно лишь отдельные русские слова разобрать.
Мы туда, мы сюда - везде одно и тоже. Деградация явная. Тупость в глазах, самодовольство. Будто познали нечто такое, что нам ни за что не уразуметь. Будто им нас жалко. А все оборванные до крайности. Кое-кто уже в набедренных повязках. А кое-кто - и без.
Хотел я, по старой памяти, пространство искривить. А Дусю моего куда? Он-то ведь из двадцать первого, он-то искривлять не умеет, учиться надо. Впрочем, и у меня опыта - кот наплакал. Еще залетишь, куда Макар телят не гонял.
Вот и рванули мы пешком тебе навстречу. По компасу. В наши-то годы. Слава богу, успели хоть…
…С тех пор прошел год. Намеченную программу Одиссеи выполнили. Пришли к людям. А что делать? Не улетать же. Родина - есть родина. Хоть какая.
Построили огромный шалаш с узорчатыми стенами и потолком. Аборигены подсматривали за работой с интересом, многое перенимали. Но - избирательно. Кое от чего, наоборот, падали в обморок. Кое-что просто видеть не могли.
Стали Одиссеи кормиться с леса, с речки, с земли. Стали старики присматривать молодому, чтоб женился. Внуков им вдруг захотелось понянчить перед смертью. Или не внуков?.. Детей?.. В общем, не имеет значения.
- Да не хочу я с дегенераткой жить! - кричал молодой, а в глазах его временами просматривалась такая тоска, такая зверская тоска!..
- Ну, что делать, - вразумляли его старшие, - зато у дегенератки и к радиации невосприимчивость, и в наследственной памяти такое, что нам и не снилось! Что делать, раз жизнь такая пошла!
- Мне же не с наследственной памятью спать! - еще упрямился молодой.
- У меня было еще хуже, - гладил парня по голове возвращенец, - я еще несовместимости опасался. Но натура требует свое.
Кто мог оспорить его авторитет в данном вопросе? Никто.
…Как-то подобрали старики в лесу одну. Она из лужи воду лакала. Растрепанная. Ни одного слова по-русски не знала. Привели в шалаш. Вроде как заместо домашнего животного. Дом стеречь.
Бедняжка пожила сколько-то в шалаше у входа, и незаметно к ней вернулся человеческий облик. Даже одежду рваную починила, когда стало совестно так ходить.
И однажды старики увидели, что дегенератка сделалась беременной. Они переглянулись и поняли, что из них двоих никто к этому делу причастным быть не может. Стало быть, молодой отличился. Выбрал момент.
А потом также внезапно старики узнали, что аборигенку зовут Пенелопой. То у нее вовсе никакого имени не было, то внезапно появилось, и не какое-нибудь, а самое святое для всех троих.
И стало старикам грустно-грустно, но как-то, одновременно, и легко. Потому что на себя-то они уже давно рукой махнули, а перед молодым плохо объяснимую вину чувствовали, будто обманули его, несмышленого, втянули в нехорошее дело, из которого нет возврата, и приходится парню жить всю жизнь на чужой, в сущности, планете, среди чужих в сущности, людей…
Так они вскоре и умерли друг за дружкой чуть не в один день, благодаря чему и молодой Одиссей узнал примерный срок в своей жизни. Он зарыл их под соснами на сквознячке, поставил два бетонных столбика с именами и порядковыми номерами, сразу и себе местечко выгородил.
Да и продолжил жизнь в условиях "абсолютно достижимого счастья".
Родились дети, Машутка и Юдифь, а стариков не застали. Только два бетонных столбика да два бугорка, усыпанных палой хвоей.
А старики в этот момент после всех проверок находились в галактическом раю третьего класса, при них были обе Пенелопы, причем, одному старику нравилась одна Пенелопа, а второму - обе. Но он про то никому не говорил, уже привычен был, что на его долю всегда выпадает больше трудного и горького. То есть рай для него был не просто рай, но и маленько как бы ад… Как бы жизнь.