В координаторскую деятельность Николая входило недопущение утечки аморальной информации, а в остальном-то он был обыкновенным человеком, доброжелательным и мягким, ему вовсе не хотелось, чтобы старики умирали на своей промежуточной станции от переживаний или еще от каких-то субъективных причин. Ему от чистого сердца хотелось, чтобы все Одиссеи встретились когда-нибудь и сказали друг дружке то, о чем молчали не день и не год, а целые долгие столетия.
Координатору этого так сильно хотелось, что ему даже было немного стыдно повышенной стыдливости своего родного века. Странное это ощущение, надо сказать. Далеко не всем выпадает пережить его хотя бы раз в жизни.
34
А Одиссеи между тем пустились в воспоминания. Первый вспоминал, Второй слушал, то и дело перебивая, уточняя детали, задавая вопросы по ходу повествования. Повествование то и дело прерывалось взрывами хохота, старики выкрикивали какие-то незнакомые Николаю слова, видимо, архаизмы, хлопали друг друга по плечам и спинам, так, что жалобно всхлипывал под ними гравилет, грозя преждевременно развалиться. Жизнь в Одиссеях еще била, что называется, ключом.
- Слушай, Одя, а зачем это здесь, посреди зарослей, кровать?! - давился от смеха Первый.
- А это не кровать, хо-хо-хо! Это - гравилет, на котором я, хе-хе-хе, прилетел тебя будить! Ей-богу, не вру!
- А где у ней мотор?!
- Да говорят тебе, гравилет, ха-ха-ха, зачем ему мотор! Коль, подтверди!
Но Коля, держась поодаль, делал вид, что его чрезвычайно интересуют жучки-паучки, дотянувшие аж до двадцать четвертого века, приспособившиеся ко всем отравам.
- А помнишь секс-зал?! - Одиссеи непринужденно меняли тему.
- Еще бы, хи-хи-хи-хи!..
- Такое не забывается!
- Славно резвились!
И они хохотали вновь и жалели, что секс-залы взорваны. Пусть бы стояли себе. Мало ли.
- С Пенелопой-то мы жили душа в душу до самой старости, - вел повествование Первый, досмеявшись до боли в щеках, словно ему было не семьдесят с лишним, а семь, - она у меня шустрая такая была, заводная. Только последние годы либо слегка умом повредилась, либо еще чего. Грустная сделалась, вдаль стала смотреть, словно ждала кого-то… Тебя, что ли. Или Третьего…
При этих словах теплая волна приливала к сердцу притихшего возвращенца, и две Пенелопы соединялись там в одну, идеальную и безгрешную…
- …Я ее даже с досады поколачивать стал в последнее время чисто символически, надеялся, что дурь эта как-нибудь выскочит из нее. Да где там! Возраст, видимо, уже влиял преклонный…
- Да ты что, да как же, да как ты мог поднять руку на женщину, на безгрешную кроткую душу!.. - задыхался от возмущения возвращенец.
- Ладно тебе, нашел "безгрешную кроткую душу", будто не помнишь, что она выделывала в секс-зале, пока замуж не вышла…
И у них дело чуть не доходило до ссоры, настораживался координатор, однако Одиссеи и без него как-то изыскивали возможность перевести беседу в спокойное и дружелюбное русло.
- …Дети выросли, сам не заметил как, - продолжал прерванное повествование Первый, - помнишь, небось, детей-то своих, Машутку и Юдифь?..
- Еще бы, - ронял задумчиво Второй, - помню отчетливо, будто вчера расстались…
- …Выросли, стали считать себя умней родителей. И однажды Юдька мне так это свысока заявляет: "Мне стыдно быть дочерью таких легкомысленных родителей! Ужас! Неужели вы посещали секс-залы?!" А вторая, которая подобрей была, Машутка, как закричит; "Я не могу так жить, папочка миленький, скажи, ну, скажи, ведь не было этого, не было!.."
Что мне оставалось отвечать? Скажи, пожалуйста, что?! Ведь посещали! И все про всех все знали! Даже соврать я не мог моим настырным детям! И наши родительские заслуги - псу под хвост! Родители легкого поведения, каково?!.
- …Да, да, да… - только и отвечал задумчиво Второй. А сам думал, что и у него на Понтее были трудности с детьми в области взаимопонимания. Вот ведь штука - на другом конце галактики!
- …В общем, выросли они, да и подались в монастырь. Обе. Тоже - примета времени, мода. Постриг приняли. Приглашали меня на это торжество, да я не поехал. Злой был на них. Сейчас бы поехал… М-мда…
Юдька во всем виновата. Она и сестру всегда подбивала. А уж та какая добрая да покладистая была!.. Я ее больше жизни любил… Поздно это понял. Наверняка мог ее спасти, отцовским авторитетом повлиять. Злился, как дурак, а мудрости не хватило…
Потом, вроде, Юдифь разругалась с настоятельницей, надоело ей наши грехи замаливать, ушла в мир, родила дитя без мужа… В такое-то строгое время. И не знаю теперь, есть ли у нас на Земле хоть одна родная душа…
- Я знаю, - подал голос возвращенец, - уже узнал. Слабый твой корень оказался. Последний потомок умер через сто восемьдесят лет после отлета звездоплана.
- Надо же! - покачал головой Первый, - все-таки через сто восемьдесят… А теперь, значит, никого у нас с тобой… Надо же…
- Чем же ты занимался-то всю жизнь, а, старый? - отвлек его от нового приступа невеселых дум Второй, - звездолет улетел, а ты что делал?
- Дак, известное дело. Много нас тогда было, исследователей иномиров. С одной стороны - ты герой, гордость родных и знакомых. С другой - пропащий человек. В двадцать-то лет. Человек, у которого все самое главное - позади. Это только тот до конца поймет, кто на своей шкуре пережил.
Ничем, собственно, я и не занимался все это время. Просто ждал, невесть чего. Думал, у меня одного так. Поспрашивал, у других - то же самое. Потом это назвали "синдромом раздвоения". Лечить стали.
А до того все перемогались в меру собственных сил. И я перемогся. Надо было как-то жить. Стали мы с женой снова наведываться во Дворец Компьютеров не ради секса и квасоколы, конечно, а ради конкурсов. Оказался я вскоре наилучшим претендентом на пост организатора-педагога в моей альма-матер, то бишь на курсах усовершенствования контингента.
В тот же день счастливый билет вытянула и моя Палестина. Старшей продувальщицей компьютерных блоков стала. Тоже, между прочим, не каждой такой выигрыш доставался. Многие довольствовались гораздо меньшим.
Но с того дня я стал сомневаться в абсолютной честности компьютерных игр. Что-то уж очень подозрительными показались некоторые совпадения. Как-то так выходило, что наилучшие варианты всегда доставались людям, которые уже и так выиграли большое количество всяких радостей. А это означало, что, либо удачливые люди сумели как-то подружиться с электронными арбитрами, либо компьютеры вовсе ничего не решали, а процветало элементарное надувательство доверчивого народа.
Потом стал нарастать пуританизм. Дворцы Компьютеров закрыли для массовых посещений, конкурсы стали заочными, а информация о них - конфиденциальной. Так что я не успел разобраться во всем досконально…
- Слышь, Никола, просвети-ка нас! - крикнул возвращенец координатору, по-прежнему разглядывавшему своих козявок. Но тот сделал вид, будто не знает, о чем идет речь, заставил коротенько повторить суть дела. До чего живучи в человеке некоторые его особенности!
- Так-так-так-так-так… - почесал затылок Николай, - значит, говорите, двадцать первый век, тридцатые годы, компьютерный бум… Так-так. Все вопросы проходили через компьютер. Даже самые пустяковые… Да-да, мы это по истории проходили, вспоминаю отчетливо… Было надувательство! Махровое! Классическое! О нем только в середине следующего века осмелились заговорить вслух. До того - полный молчок. Тишь и гладь. Кто-то крепко держал все нити.
- Вот так да-а-а… - протянул один Одиссей изумленно.
- Вот тебе и раз… - откликнулся другой. Ясно было, что оба потрясены услышанным чрезвычайно.
35
Вот так всегда и бывает: живет человек, живет, а когда подойдет вплотную к своей крайней черте, то выясняется, что рассказать-то о прожитой жизни и нечего. То ли мастерства рассказчика не хватает, то ли жизнь при взгляде с последнего рубежа оказывается незначительной.
Во всяком случае, Второй больше никаких наводящих вопросов не задавал, а Первому добавить к сказанному было нечего. Все, что слабыми искрами еще изредка вспыхивало в мозгу, казалось или постыдным, или глупым, или таким, что ни одна душа в мире, даже самая-самая родственная, знать не должна.
Так у них и закончился этот час воспоминаний. Да, в какой-то час и уложилось все. Одиссеи замолчали, они молчали долго может, минут двадцать, протяжно вздыхали по очереди, один вертел пяткой лунку в мягкой лесной почве, другой делал то же самое, но только не пяткой, а носком своего старинного грубого башмака.
Тогда Коля решил прийти старикам на помощь. Сам решил, а не по велению своей должности. Он чисто по-человечески не мог терпеть, когда кто-то рядом грустил или тосковал.
- А что, отцы, - сказал он, отвязавшись, наконец, от несчастных лесных жителей, - может быть, вы хотите посмотреть на родную планету с высоты птичьего полета? Побывать в наших прекрасных городах, пообщаться с нашими отличными людьми? Может быть, захотите остаться с нами навсегда?
- Не все сразу, - остановил его возвращенец, он с этого момента решил по праву более бывалого и опытного выступать от имени обоих Одиссеев, - давай-ка мы, для начала, полетаем над Землей, а уж потом решим остальное.
И Николай кивнул согласно, потому что именно такое решение он и имел в виду.
- Перегруза не будет? - опасливо спросил возвращенец, когда все трое взгромоздились на гравилет.
Коля глянул на него красноречиво, и тот стал стесняться задавать технические вопросы. Стартовали они лихо, так что старики едва не вывалились в момент отрыва от земли, этим координатор продемонстрировал возможности летательного аппарата. А дальше полет протекал нормально и спокойно, как и подобает ознакомительному, экскурсионному полету.
Одиссеи нашли, что планета за отчетные столетия изменилась в лучшую сторону, стала определенно краше и экологичней, чем была, Они увидели леса, автострады, реки, города, стартовые площадки для массовых нуль-переходов. Даже зверей в лесах они увидели, причем, это Одиссей-два отметил про себя, из одного зверя через несколько веков вполне мог развиться носорог, а из другого - мамонт. Если, конечно, эволюция не совершит какой-нибудь непредсказуемый зигзаг.
Потом они выразили желание посмотреть, как выглядит человеческое жилье изнутри. Естественно, Николай повез их в свою квартиру.
Он обитал в яйцеобразном доме, парившем на высоте двух метров от земли. Прямо на гравилете друзья влетели в окно, Одиссей-один испуганно прижмурился при этом, а Одиссей-два лишь рассмеялся, но оба решили, будто сейчас окажутся в чужом доме без предупреждения, и получится деликатная ситуация. И оба ошиблись. Оказалось, что они влетели в окно подъезда.
Потом им пришлось довольно долго торчать на лестничной площадке, глазеть в окно, за которым расстилалась красивая панорама, пока Николай вел за дверью какие-то необходимые переговоры с супругой. Там звучали голоса и порой что-то твердое падало на пол.
Наконец, дверь распахнулась, а на пороге стояли сияющий Коля и сияющая, как выяснилось, Агидель.
- Милости просим! - сказали хозяева хором, и старики робко вошли в квартиру.
Стол был накрыт в соответствии с традициями как двадцать первого, так и двадцать четвертого века, а во главе его красовалась большая бутылка квасоколы.
- Вот, - смущенно сказала Агидель, - сама синтезировала. По старинным рецептам. Не побрезгуйте, гости дорогие!
И гости не побрезговали. Их робость вскоре прошла, они почувствовали себя как дома, им захотелось остаться в двадцать четвертом веке навсегда, и они бы остались с радостью. Но бросить на произвол судьбы своего пока еще несуществующего Третьего старика не могли никак. Крепко сидело в них чувство долга.
Видимо, Агидель все-таки что-то маленько напутала с квасоколой, но вкус напитка от этого явно не пострадал, а даже и наоборот.
Пылла-ли закаты,
и лливень бил в стекло-о-о.
Все бы-ыло когда-то,
было да пра-шло! -
базлали старики изо всей мочи, когда возвращались на гравилете назад, и ясная заоблачная лазурь делала их старые глаза голубыми-голубыми.
- Как у вас с сексом? - вдруг озаботились проблемой они.
- А никак, - ответил Николай, - оплодотворяем женщин при помощи психической энергии.
На это у Одиссея не нашлось слов. В целом, встреча поколений прошла, как говорится, на хорошем уровне.
36
Так все и решилось само-собой. Гравилет снова завис над ровными рядами стеклянных крыш, отражавших красные лучи вечернего светила, они сориентировались, отыскали среди обширного "комплекса для хранения замороженных фигур" свою "теплицу" да и приземлились.
Не сговариваясь, сели на лавочку. Лавочка была теплая и шершавая. На ней кто-то вырезал перочинным ножом: "Земля - Амир. 2024–2630. ДМБ. Мотя".
Захотелось тоже что-нибудь вырезать на память о себе. Но ни у кого не было ножа.
- Может, у служительницы спросить? - неуверенно предложил координатор.
- Не-е, не даст, - почему-то решил Второй.
- Ну ее, - согласился с ним Первый.
Их недавняя веселость и бесшабашность куда-то подевались.
Так и отказались от затеи. Да и лавочка была уже очень старая. Не внушала уверенности. Наверняка она не собиралась дожить до возвращения Моти.
Сидели и молчали. Долго.
- Ну, вот, Коля, - молвил, наконец, возвращенец, - вот, Коля, и все…
Никаких ответных слов эта фраза не предполагала. Всем было грустно расставаться, но быстро сгущалась тьма и стоило поторопиться. Как не полагается хоронить человека после захода солнца, так и класть его в потемках в анабиоз - нехорошо. Условность, конечно, предрассудок, а все равно…
- А я там, на нашей поляне, где гравилет стоит, завтра бетонный столбик вкопаю, - вдруг решительно вскочил Николай, по-видимому, эта идея только что его посетила. - Вы проснетесь, отправитесь встречать своего Третьего, глядь, а из земли столбик торчит! И вспомните Колю из двадцать четвертого века!
Поднялись и Одиссеи, отдав должное древнейшему обычаю предков.
- Пора нам! - решительно сказал Второй.
- Пора! - эхом отозвался Первый.
- Не смею удерживать, - Николай услужливо распахнул перед стариками дверь.
Утренняя служительница, по-видимому, окончила свою вахту, на ее месте теперь была совсем молоденькая специалистка, но и она посмотрела на вошедших, как на пустое место. Впрочем, некоторые чувства все-таки мелькнули на ее личике. Недоумение. Недовольство по поводу непорядка. На нем ясно читалось: "Не лежится вам, надо же! Песок сыплется, а туда же!"
Однако ни одного лишнего слова девушка не произнесла. Проводила пришедших в комнату, где все происходило, потом отлучилась на недолго, потом кран-штабелер приволок откуда-то два порожних гробика.
Гробики стали рядышком на необъятном столе, их прозрачные крышки были приглашающе сдвинуты.
Возвращенец заглянул в саркофаг, где предстояло храниться ему. И увидел, что консервационная смазка с хромированных поверхностей не снята, в углах лежит толстый слой пыли. Конечно, такое отношение подпортило высокую скорбь момента, приземлило ее как-то. Но сын неба сдержался, не стал высказывать обиду вслух. Не это хотелось ему сохранить в памяти. Совсем не это. А без этого, выходит, не обходится ни один век.
Он лишь кротко попросил у служительницы тряпку, она вскинула на него надменные глаза, но намек поняла, все сделала сама, хотя и с видом великого одолжения.
Наблюдавший за происходящим Первый сунул руку во внутренний карман старинного пиджака, вынул оттуда какой-то черный стерженек, протянул его служительнице.
- Авторучка, сувенир, - сказал он робко, - на память о нас. Не побрезгуйте, возьмите!
- Ах, уберите это, нельзя нам, не положено! - служительница даже отшатнулась и выронила тряпку, лицо ее брезгливо передернулось, голос дрогнул на высокой ноте.
Торжественность расставания была испорчена. Уже ни у кого не оставалось желания длить и длить печальные минуты, всем хотелось, чтобы прощание закончилось поскорей. И служительницу тоже нельзя было особо винить, ее должность считалась одной из наименее престижных, навязанной человечеству его бездумным прошлым, а ежедневное пребывание среди замороженных тел, естественно, не располагало к душевной утонченности.
Одиссеи улеглись в свои морозильники, Первый подмигнул Второму, как более опытный в данной ситуации, не робей, мол, старик, прорвемся; тот моргнул ответно, дескать, сам не дрейфь, а мы и не такое видали, хотя вдруг сделался растерянным и бледным, каким-то маленьким и еще более старым.
Они пожали друг другу руки, пожали руку координатору Николаю и даже, смутившись, обнялись с ним, тот раза четыре переспросил, удобно ли старикам лежать, словно зациклился на этом. И стеклянные крышки задвинулись.
Одиссеи еще кричали что-то, показывали на пальцах, но плексигласовые крышки звук не пропускали, жесты можно было толковать по-разному, так что Николай не понимал ничего, он лишь улыбался обоим вместе и каждому в отдельности, шевелил пальцами поднятой к плечу руки, сжимал пальцы в кулак. Он понимал свой жест примерно так: "Я с вами всегда, я вас не забуду, я верю, что вы осуществите все задуманное. А они, конечно же, не пройдут!" "Они", это значит любые мыслимые и немыслимые враги.
Потом в морозильниках стала снижаться температура, но старики терпели лютый холод изо всех сил, не подавали вида, как им тревожно и страшно, и холодно, и одиноко в своих гробиках…
Наконец, при достижении определенной температуры служительница пустила под плексигласовые колпаки наркотический газ. Муки Одиссеев разом закончились, но еще некоторое время подрагивали их зажмуренные веки, самопроизвольно шевелились губы, словно еще какие-то слова пытались обрести желанную гласность…
В конце концов датчики показали температуру около трех градусов по абсолютной шкале, что означало конец процесса замораживания.
Николай еще проследил, чтобы саркофаги поставили рядышком, чтобы на табличках написали новый текст: "Разбудить за день до возвращения со звезд нашего Третьего". Об этом его просили Одиссеи, как о самом главном.