Нет, точно более. Потому что воздух на Понтее все-таки немножко отличался от земного, а это сказывалось на цвете атомного пламени.
И звездолет растворился в пространстве, вернее, сперва превратился в звезду, а потом исчез из вида. Потом автоматы прибрали за ним всю атомную гадость. Потом самоликвидировались, не привлекая внимания.
Больше на бывшем космодроме делать было нечего. Стой - не стой. Одиссей глянул на аборигенов мимоходом. Но что-то его привлекло в их лицах. Он присмотрелся. Точно - лица понтейцев были мокрыми от слез.
- Да тут я, тут! - заорал Одиссей что было мочи.
- Видим, - без всякого выражения ответили люди.
20
А устроено понтейское общество было следующим образом. Оно состояло из семей, но этим и заканчивалось его сходство с известными структурами. Не было объединения семей по родам, не существовало ни племен, ни народов, тем более государств.
Семья - и все. Человечество, целиком состоящее из элементарных ячеек, И это казалось совершенно невозможным по земным меркам. Ну, правда, как так могло быть, чтобы данное человечество веками находилось в стабильном состоянии, и в нем совсем не рождались ни наполеоны, ни джугашвили, ни другие властолюбцы?! Не рождались желающие присвоить результаты чужого труда, заставить работать на себя соплеменников, а потом и инородцев?!
Были бы понтеяне глупы, так все бы на это обстоятельство и списалось, но они глупы не были…
Впрочем, к тому моменту, когда Одиссей окончательно разобрался с устройством понтейского общества, ему уже давным-давно было не до теоретических изысканий. И волновали его совсем иные проблемы.
Ничего не пришлось объяснять аборигенам насчет исчезновения космического судна, сперва настроения не было, печаль давила, и несколько дней Одиссей провалялся безвылазно в шалаше, не показываясь на люди. Потом он мучительно подбирал слова, которые могли бы донести до понтеян принцип действия бортового компьютера и биоприставки. И тут встретились такие филологические трудности, каких не было никогда.
Но все разрешилось наилучшим образом. Когда спустя несколько дней толпа аборигенов собралась и попросила сына неба объяснить, наконец, что произошло, почему корабль улетел, а он остался, Одиссей вдруг неожиданно для самого себя закатил глаза. Он не готовился к, этому спектаклю, все получилось спонтанно, но, очень естественно. И понтеяне сразу понимающе отстали. Они были вообще деликатными людьми, умели уважать чужие тайны.
Правда, с тех пор закончились традиционные проповеди сына неба, его выступления перед инопланетянами по самому широкому спектру вопросов. С одной стороны, иссякло любопытство, с другой - красноречие, связанные, по-видимому, по закону спроса-предложения.
Хотя, конечно, нет-нет да и возникало у Одиссея желание как-нибудь разузнать, продолжают ли понтеяне считать его богом или уже перестали, но он не знал, как к этому делу подступиться, опасался сильного разочарования, да и случая удобного не подворачивалось. И далеко не сразу осознал Одиссей новую форму своего одиночества среди понтейских Пятниц. Когда он каждый день витийствовал перед большим количеством людей, мысль об одиночестве, если и заходила, ему в голову изредка, то это была какая-то и торжественная, какая-то очень возвышенная и горьковато-приятная мысль.
Но когда паства разбрелась, Одиссей увидел, что не умеет наладить контакт ни с кем из аборигенов так, чтобы этот контакт стал существовать естественно и как бы сам собой. В те дни, бывало, он ловил в лесу кого-нибудь из понтейцев, хватал его за руку, а что делать дальше, не знал, только торопливо выталкивал из себя слова, но каждое последующее все никак не подходило для завязывания сердечного знакомства.
- Ты, это… Кто такой?.. Почему здесь ходишь?.. А знаешь, кто я такой?.. - вот так примерно пытался Одиссей знакомиться на улице.
А понтейцы от него испуганно отшатывались, да и все. Во-первых, привыкли к дистанции. Во-вторых, все они вне толпы отличались чисто понтейской стеснительностью, даже робостью. Хотя могли бы попытаться войти в положение, понять, что творится с бедным сыном неба. Могли бы переступить через некоторые условности. В-третьих, они почему-то стали быстро забывать русский язык…
Словом, последствия новой формы одиночества стоило ожидать самые серьезные, если бы не случай, который не только на Земле считается его величеством, но и во всей Метагалактике.
21
Однажды во время охоты на носорога погибло несколько человек. Не много и не мало, а в пределах среднестатистической нормы. Одиссей в охоте тоже активно участвовал, тоже бегал вокруг зверя, кричал, махал самодельным дротиком. Не его, других достал разъяренный зверь своим страшным рогом. Так распорядилась судьба, а с судьбой не спорят и на нее не обижаются.
Все прошло как обычно. Носорога, в конце концов, завалили, перепилили его глотку острым камнем, понаблюдали, пока он окончательно испустит дух. Стали делить добычу. Разделили. Равный со всеми пай достался и Одиссею.
На том и разошлись. Цель мероприятия, ради которого образовалось некоторое подобие коллектива, была достигнута, и коллектив распался так же легко, как и возник. И бывшие руководители охоты стали простыми обитателями Понтея, как и все остальные участники.
Люди пошли варить мясо, утешать и усыновлять оставшихся после охоты сирот. Бессчетно раз уже так было.
А Одиссей немного замешкался. Засмотрелся на трупы понтейцев, которых соплеменники, прежде чем уйти, сложили аккуратной кучкой. Он никак не мог научиться с легкостью относиться к трагедиям. Всегда после охоты на несколько дней терял аппетит, что, впрочем, не означало, будто добыча у него из-за этого протухала. Нет, добыча не протухала, потому что Одиссей и без аппетита всегда хорошо кушал…
Он засмотрелся, представил себя лежащим вот так же в куче сотоварищей с выпущенными кишками, содрогнулся. И услышал тихий-тихий стон.
Одиссей закричал что было силы: "Ау!" Но уже никого поблизости не осталось. Пришлось ему самому растаскивать мертвецов, хотя он всегда до последней возможности избегал прикасаться к мертвой плоти. Наконец, Одиссей достал нужное ему тело. Оно оказалось женским. Ну, правильно, женщины чаще всего и гибли на охоте, потому что хуже владели оружием, были слабей мужчин физически и, к тому же, обычно играли роль живой приманки.
И, как писали земные беллетристы, "вся жизнь бедной амазонки встала перед глазами Одиссея". Обычная история: жили-были люди, мужчина добывал пропитание, женщина помогала ему и блюла очаг, но потом кормильца затоптал мамонт; и ей, бедняжке, пришлось работать за двоих, и она работала, пока не разделила мужнину участь. Но зато детям доля облегчилась, поскольку на Понтее лучший кусок - сироте. Это - закон.
Бедняжка была явно не транспортабельна и, пожалуй, шансов выжить не имела. Но бросить ее на произвол судьбы Одиссей не мог. Еще продолжало сказываться земное воспитание, не лучшее, может быть, но имеющее свои особенности. И бросить не мог, и смысла хлопот не видел, и сожалел от души, что услышал стон, ведь если бы не услышал, то сидел бы дома, и совесть была чиста…
В общем, Одиссей весь перепачкался в чужой крови, дотащил несчастную до ближайшего ручья, умыл ее, сам умылся, сложил обратно выпавшие из бедняжки органы, они, слава богу, оказались целыми и почти незапачканными, устроил небольшой навесик от солнца. И стал ждать неизбежного, поскольку переливание крови сделать не мог, а оно и было самым необходимым.
Прошел час, два. Но Смерть находилась где-то, по-видимому, на другом вызове.
Тогда Одиссей решил оставить умирающую ненадолго, хотя и боялся, что в его отсутствие наведаются дикие звери. И звери, действительно, наведались, но, к счастью, они для начала занимались теми, что в куче. Так что Одиссей вернулся быстро и вовремя, принес что-то вроде иглы или шила, какую-то бечевку самодельную, И грубо, через край зашил живот пострадавшей. И только после этого он почувствовал нечто, напоминающее удовлетворение. Хотя сомнений относительно исхода дела у него по-прежнему не было, зато будущий труп обрел какую-то завершенность, что ли.
Но еще Одиссей прихватил из шалаша теплую подстилку из птичьих перьев и сухой травы, глиняную посудину и приспособление для добывания огня. И скоро под навесом затрещал костерок, запахло свежим мясным духом. И женщина открыла глаза. Одиссей сперва даже испугался такого явления, а потом удивился, а потом хлопнул себя ладонью по лбу;
- Балда, никак не привыкну, что вы ни ядов, ни инфекций не боитесь, что вам никакая стерильность не нужна! Молчи, не говори ничего, ты много крови потеряла, береги силы, а я сейчас бульончик сварю!
Одиссей так и остался под навесиком рядом со своей пациенткой, а о шалаше с узорчатыми стенами и потолком даже не вспомнил, потому что никаких богатств там не было, да и не случалось среди понтейцев воровства.
И через пять дней они уже снимали швы. А еще через десять женщина была совсем здоровехонька и даже весела. Конечно, грубый шрам через весь живот не украшал ее, но к такому пустяку можно легко привыкнуть.
Как ее звали? Да по понтейским меркам - обыкновенно, то есть, непроизносимо для земного языка и, следовательно, неизобразимо земными буквами. Одиссей бы, конечно, приспособился и к этому с грехом пополам, но в голове у него все чаще крутилось другое: "Пенелопа…" Он не сразу и вспомнил, откуда взялось это имя, а когда вспомнил, уже было поздно что-то менять, его одобрила сама новонареченная, Одиссей удивился:
- Как так, вы же не переносите наших имен!
- Обыкновенно, - ответила женщина, уже слегка кокетничая, откуда только что бралось, - моего прежнего имени нет, и меня прежней нет. Если кто-то умер и снова воскрес, то это уже другой человек. Совсем другой. Он даже на свое прежнее имущество не имеет права, даже на прежних родственников. Теперь ты мой единственный родственник…
- А дети твои как же?
- Так же, о них позаботились уже.
- Дикий обычай! - счел нужным сделать вывод Одиссей.
- А ты что хотел?! Мы же дикари, сам знаешь! Или сомневаешься?! - чего-то слегка разошлась Пенелопа,
На это Одиссей сразу не нашел, что ответить, а потом задумался, словно забыл про собеседницу, замолчал на некоторое время. И она сидела рядом, стараясь не спугнуть его думы.
- Ну, что ж, - тряхнул Одиссей головой, словно вытряхивая из нее что-то ненужное, - значит, такова наша судьба! Пенелопа так Пенелопа, а все ультразвуки можешь добавить по своему вкусу, но без излишеств, а то у меня от них голова болит. И вот я тебе говорю: "Я вернулся, Пенелопа, встречай мужа своего!.."
И она встретила его один раз, потом сразу второй, потом, после небольшой передышки, - третий.
Господи, он и не знал, как сильно ему надоело быть богом!
21
И стали они жить-поживать в шалаше вдвоем, а потом - вчетвером. Думали, что несовместимость получится, а ничего. Потом Одиссей даже заопасался, что без специального снаряжения их продуктивность может слишком далеко зайти, но обошлось.
Да, родились у них с Пенелопой две девочки-двойняшки, и живот у Пенелопы прекрасно выдержал это контрольное испытание, сшитый впопыхах шов не разошелся, а стал еще крепче и надежней.
- Как назовем-то? - смущенно спросила молодая мать молодого отца, когда все кончилось и она отдышалась.
- Так ведь ясно же, - с готовностью придвинулся Одиссей поближе к жене, - я же тебе рассказывал. А тут такое совпадение.
- Повтори, если не трудно, а то я с первого раза не запомнила, - виновато попросила та.
- Дак… Юдифь и Машутка…
- Ну, что ж, по-моему, ничего…
Пенелопа еще хотела добавить, что, может быть, пора уже сыну неба выкинуть из головы всякие воспоминания о первой жизни, похожие, если не на бредни, то на чистейшую выдумку. Но не посмела. Не то, чтобы совсем не посмела, а лишь временно. Отложила неизбежный, по ее мнению, разговор до более подходящих времен. Это хоть на Земле, хоть на Понтее, - везде жены не любят, когда их мужья излишне фантазируют или помнят то, чего ради семейного покоя помнить не нужно.
Стало в шалаше веселей, но тесней. Впрочем, теперь у Одиссея не было времени без дела валяться дома. Надо было успевать, поворачиваться. Работы хватало. Ее хватало всем. И Пенелопе, и подрастающим детям. Мать их стала брать на промысел, едва они научились ходить. А промысел известно какой - собирательство. Дикие плоды, корешки питательные, птичьи яйца, мелкая живность, которую удавалось словить, - все шло в дело.
Хотел Одиссей научить своих хозяюшек кой-чему по части заготовки провианта впрок, хотел, чтобы водились в доме всякие припасы, соления, варения, маринады.
- А зачем? - удивилась Пенелопа, - разве с нашим лесом что-то должно случиться, разве он может засохнуть, умереть, перестать плодоносить?
И Одиссей не нашел, что ответить. Она была права.
А потом ему приспичило сделать огород, словно мало пропитания росло в лесу, не требуя никакого ухода. Пенелопа закатывала глаза и хваталась за сердце, когда муж ковырял целину каменной мотыгой. Но он все разно расковырял небольшую грядку. Рецидивистом в смысле новаторства оказался неисправимым.
Кстати, дети спокойно и даже равнодушно наблюдали за ним, их здоровью явно ничто не угрожало. Возможно, это и подбадривало Одиссея.
Так он посадил на грядке сладкие корешки. Собирался в будущем наладить сахарное производство. Но, увы, корешки на специально подготовленной почве расти не захотели. Точнее, росли, но уж очень чахлые. Куда хуже, чем на воле. Будто понимали что.
Одиссею бы не опускать руки, попробовать заняться селекцией, другими культурами. Раз уж зуд такой. Но им в тот момент уже овладела новая идея. Захотелось построить дом. Настоящий, бревенчатый.
Однако труд опять оказался напрасным. Всего-то два венца срубил каменным топором Одиссей, причем тайком от жены, и понял, что надо выбирать: или добывать руду, жечь древесный уголь, строить домну, выплавлять чугун, варить сталь, ковать из нее настоящий топор, или плюнуть на дурацкую затею с домом.
Конечно, Одиссей плюнул. Но не из-за боязни устать или угробить новаторством хозяйку, а больше потому, что ни одно из перечисленных ремесел он не знал от начала до конца. Так вот и учили на курсах усовершенствования контингента,
Шли годы. И сын неба все меньше отличался от коренных понтеян. Даже и лицом стал на них похожим, только синева на подбородке и под носом от тщательного скобления острым камушком слегка выдавала его происхождение, но это если приглядываться. А если не приглядываться - такое же безволосое, слегка приплюснутое лицо, такой же мощный загорелый торс, такая же набедренная повязка. И по фасону, и по расцветке. Ну, может, немножко пошире.
И уже, бывало, начнет Одиссей вспоминать, что это за штука, которую он таскает на плече, которую кладет рядом, ложась спать, а вспомнить и не может.
- Машутка, Юдька! А что это у папки за штука? Кто знает? Кто вперед ответит, а?!
- Автомат! - кричат девчонки хором и хохочут. А отец им за это по гостинцу, жареному кабаньему хвостику.
"Ага, - вспоминает, молча, - правильно, автомат… С разрывными зарядами… Ага…"
А однажды Одиссей почувствовал, что у него в животе образовывается новый орган, тот, который отрицательно реагирует на прогресс. Испугался, конечно, не на шутку.
- Пенелопа, пощупай, что это у меня?
- Подумаешь, у меня тоже это есть, - легко поставила диагноз жена.
Одиссей на пробу попытался думать о чем-нибудь прогрессивном, ему сразу сделалось нехорошо. "Видать, окончательно в понтейца превращаюсь", - так подумалось.
А потом испуг прошел. Наступило состояние неопределенности, то ли радоваться переменам в физиологии, то ли, наоборот, кончать с собой таким. С одной стороны, мечтал, чтобы получилась на Понтее маленькая колония землян, ну, полуземлян, чтобы эта колония стала со временем республикой…
С другой стороны, надоело нескончаемое ощущение временности, уносящее нервные клетки и сводящее с ума, а окончательное превращение в понтеянина сулило бы гармонию и успокоенность души…
Забегая вперед, отметим, что новый орган не развился как следует, но состояние неопределенности оказалось стойким, оно только усиливалось или ослабевало, но никогда не оставляло совсем…
Так прошла жизнь. И как водится хоть на какой планете, ни одна мечта о гармонии не сбылась. Дочери выросли, замуж вышли за местных парней, внуков родили, но внуки знали по-русски лишь несколько слов, а больше любили скакать по деревьям с примитивными дротиками и орать нечленораздельно. Где ему, Одиссею, против генетики целого человечества одному!
Пришлось забыть о русской республике на Понтее.
В стопроцентного понтеянина тоже превратиться не удалось. Сам себя уж не отделял, а они, заразы, отличали с первого взгляда. "О, сын неба!" - кричали, уже вряд ли помня точный смысл произносимых звуков. Одиссей только кисло улыбался да раскланивался, как отставной конферансье.
23
Но однажды вдруг запомирала Пенелопа. Все бегала, хохотала, ругалась, а потом легла и руки сложила на животе. Это было, в общем-то, естественное дело, а все равно Одиссея оно застало врасплох.
Он, конечно, понимал, что такой момент обязательно настанет когда-нибудь, однако, во-первых, не думал, что жена его опередит, а, во-вторых, если и допускал этот вариант, то рассчитывал на свое самообладание, думал встретить горе философски стойко.
Так бы оно, наверное, и вышло, если бы смерть подкрадывалась постепенно, а не выскакивала из-за угла, будто налетчик.
Но понтеяне, вдобавок ко всему, не знали старости. По их лицам и телам невозможно было определить возраст, люди, достигнув зрелости, уже больше не менялись до самого конца, имели хорошую форму и работоспособность. И это, конечно, само по себе здорово, поскольку старость зла и, если она приходит, то делает с человеком порой такое, чего ему не снилось в страшном сне.
Однако у всякого явления есть оборотная сторона. Среди понтеян не было убогих стариков, но зато смерть косила цветущих на вид мужчин и женщин. И землянину, даже всю жизнь проведшему в иномире, невозможно было привыкнуть к такой несправедливости, хотя и на него самого уже начинали распространяться местные особенности.
Поэтому первое, о чем подумал Одиссей, увидев жену лежащей в столь однозначной позе, это о лекарстве. Хотел сразу делать какую-нибудь настойку из трав, какой-нибудь отвар из корней, чтобы поить Пенелопу всей этой гадостью, чтобы она пропотела как следует, прочистила желудок, взбодрила кровь. Все знал, а цеплялся за соломинку.
Но супруга остановила его чрезвычайно спокойным и даже немного насмешливым голосом:
- Не суетись. Сядь лучше. Посиди возле меня. Слава богу, не сей момент отхожу, а, может, завтра-послезавтра. Лучше поговорим, мало говорили с тобой, так хоть напоследок…
- Да ты еще поправишься, да ерунда все, не бери в голову, не выдумывай…