- Который на самом-то деле является лишь флагом реванша, дорогой мой пациент! - ответил доктор.
Я не смог удержаться от смеха.
- Пойдемте, пойдемте, - проговорил он, сжимая мою руку.
- Минуточку!.. Так мы и правда в Амьене, доктор?
- Опять он за свое! - недовольно пробурчал он.
Я повторил свой вопрос.
- Да-да, в Амьене.
- А год у нас какой?
- Я же вам сказал…
Но слова его заглушил тройной свист, за которым последовало гудение рожка. Громадный экипаж приближался к нам по улице Бове.
- Посторонитесь, посторонитесь! - крикнул доктор и толкнул меня в бок.
Мне показалось, что он сквозь зубы добавил:
- Не хватало еще, чтобы он сломал себе ногу! Пришлось бы оплачивать лечение из своего кармана!
Подъезжающий экипаж оказался трамваем. Я еще не упомянул о том, что на всех улицах города были уложены рельсы, и, надо признаться, эту новинку я нашел вполне естественной, хотя еще накануне и речи не было о трамваях или омнибусах.
Доктор сделал водителю огромного экипажа знак, и мы заняли места на платформе, уже заполненной пассажирами.
- Куда вы меня везете? - спросил я совершенно безучастно.
- На региональную выставку.
- В Ла-Отуа?
- В Ла-Отуа.
- Значит, мы все-таки в Амьене?
- Ну да, - ответил доктор, бросая на меня умоляющие взгляды.
- И каково же теперь, после введения налога на холостяков, население города?
- Четыреста пятьдесят тысяч жителей.
- И какой же сейчас милостью Божьей год?
- Год милостью Божьей…
Второй гудок рожка снова помешал услышать ответ, в высшей степени меня интересовавший.
Экипаж повернул на Лицейскую улицу, направляясь к бульвару Корнюо.
Когда мы проезжали мимо коллежа, у часовни которого теперь был вид старинного памятника, меня крайне поразило число воспитанников, отправлявшихся на воскресную прогулку. Мне не удалось скрыть своего удивления.
- Да, здесь учится четыре тысячи! - сообщил доктор. - Целый полк.
- Четыре тысячи! - воскликнул я. - Ого! Такому полку наверняка приходится сражаться с варваризмами и солецизмами.
- Но, дорогой мой, - возразил доктор, - попробуйте напрячь память. Ведь уже по меньшей мере сто лет, как в лицеях перестали преподавать греческий и латынь. Обучение там исключительно научное, коммерческое и промышленное.
- Разве такое возможно?
- Да, и вы сами хорошо знаете, что случилось с тем несчастным, который получил в последний раз награду за латинское стихосложение.
- Нет, - твердо заявил я, - мне это неизвестно.
- Тогда слушайте. Когда он появился на эстраде, ему чуть не проломили голову градусом а господин префект от растерянности едва не задушил его в объятиях!
- И с тех пор в коллежах перестали учить латинскому стихосложению?
- С тех пор там не услышишь и полустрофы гекзаметра.
- Заодно изгнали и латинскую прозу?
- Нет, только два года спустя, и с полным основанием! Знаете ли вы, как на экзамене на степень бакалавра самый сильный из кандидатов перевел полустишие "Immanis pecoris custos"?
- Нет.
- "Сторож огромного животного".
- Да что вы!
- A "Patiens quia getemus"?
- Не могу догадаться!
- "Больной, потому что чихает"! И тогда гроссмейстер университета понял, что пришло время отменить преподавание латинского языка в школах.
Честное слово, я так и покатился со смеху! Даже выражение лица доктора не могло меня удержать. После этого стало очевидно, что мое безумие приняло в его глазах угрожающий характер. Полное отсутствие памяти, с одной стороны, и дикие взрывы неуместного хохота - с другой. Было от чего прийти в отчаяние.
Неизвестно, как долго я продолжал бы веселиться, если бы красота этой части города не привлекла мое внимание.
В самом деле, мы ехали вниз по бульвару Корнюо, спрямленному благодаря компромиссу, которого удалось достичь муниципалитету и администрации работных домов. Налево возвышался вокзал Сен-Рош. Здание это, заметно потрескавшееся еще в ходе строительных работ, казалось, уже успело оправдать посвященные ему стихи Делиля:
Его массив несокрушимый собою время утомил!
Трамвайные рельсы были проложены по центральной аллее бульвара, затененной четырьмя рядами деревьев. Я когда-то видел, как их сажали, а теперь они выглядели двухсотлетними.
Еще через несколько секунд мы оказались в Ла-Огуа. Какие же изменения произошли с этим местом для гуляний, где еще в XIV веке "веселилась пикардийская молодежь"! Теперь здесь было нечто вроде Пре-Каталан: чередование лужаек, устроенных по английской моде, и больших массивов кустарников и цветов, скрадывающих квадратную форму площадок, предназначенных для ежегодных выставок. Перепланировка среди еще недавно чахлых деревьев обеспечила им гораздо лучший приток света и воздуха, так что теперь они могли соперничать с гигантскими калифорнийскими веллингтониями.
В Ла-Отуа было людно. Программка не обманула. Здесь по случаю региональной выставки Северной Франции выстроили целую вереницу павильонов, балаганов, палаток, навесов, киосков самой разнообразной формы и окраски. Как раз на этот день было назначено закрытие крупного смотра достижений промышленности и сельского хозяйства. Через какой-нибудь час должно было состояться награждение лауреатов - как двуногих, так и четвероногих.
Мне нравятся подобные выставки. Там находишь много полезного для ушей и глаз. Пронзительный грохот работающих машин, шипение пара, жалобное блеяние баранов в загонах, оглушительная болтовня птичьего двора, мычание огромных быков, требующих пальму первенства, речи представителей власти, помпезные рулады которых бесконечно льются с эстрады, то и дело раздающиеся аплодисменты, нежные звуки поцелуев, которые официальные губы запечатлевают на лбах победителей, военные команды, звучащие под высокими деревьями, и, наконец, неразборчивый гул, исходящий от толпы, - все это сливается в своеобразный концерт, очарование которого я глубоко чувствую.
Доктор подтолкнул меня к турникету. Приближалось время выступления представителя министра, и я не хотел пропустить ни слова из его торжественной речи, которая должна была оказаться новой как по форме, так и по содержанию, если только оратор не забудет о достижениях прогресса.
Я поспешил найти себе место на обширной четырехугольной площадке, отведенной для демонстрации машин. Доктор по очень высокой цене купил несколько бутылок драгоценной жидкости, которая была просто водой, обеззараженной фирмой Любена. Я же решил удовлетвориться двумя-тремя коробками фосфористого мармелада, уничтожавшего мышей настолько радикально, что им на время даже заменили кошек.
На площадке стоял оглушительный шум. Я услышал игру роялей, довольно точно воспроизводивших звучание симфонического оркестра. Совсем недалеко камнедробилки с ужасающим грохотом перемалывали камни. Жнейки "Альбаре и К°" жали хлеб на полях подобно цирюльнику, бреющему щеки клиента. Копры, оборудованные пневматическим приводом, наносили удары с силой трех миллионов килограммов. Центробежные насосы словно пытались высосать всю Селлу за несколько ходов поршня, воскрешая в памяти чудесную строку Эжесипа Моро, посвященную Вульзии:
Залпом выпьет ее великан, если жаждет!
Со всех сторон меня окружали американские машины, воплощавшие самые последние достижения техники. В одну закладывали живую свинью, а на выходе получали окорока двух сортов: йоркширский и вестфальский. В другую помещали еще трепещущего кролика, а машина возвращала шелковистую шляпу с подкладкой, не дающей голове потеть. Еще одна машина засасывала обычную шерсть, а выходил из нее полный комплект одежды из эльбёфского драпа. Было и такое устройство, которое поглощало живого трехлетнего теленка, а выпускало два вида дымящегося рагу и пару свежевычищенных ботинок. И так далее, и так далее, и так далее.
Я не мог остановиться, осматривая чудесные создания человеческого гения. Теперь уже я тащил за собой доктора. Я словно опьянел!
Я пробрался к эстраде, уже прогибавшейся под весом важных лиц.
Сначала стали награждать толстяков, преимущественно чернокожих, как это делается в Америке на большинстве не слишком серьезных конкурсов.
Победитель был настолько достоин приза, что его пришлось увозить с помощью подъемного крана.
За конкурсом толстяков последовало соревнование худышек, и победительница, спускаясь с эстрады и скромно потупив глаза, несколько раз повторила слова одного из самых остроумных наших философов: "Толстых женщин любят, но только худых обожают!"
Потом пришла очередь младенцев. Их набралось несколько сотен, и среди них премировали самого тяжелого, самого юного и, кажется, самого горластого. Впрочем, все они, поскольку были страшно голодны, просили есть своим обычным не слишком приятным способом.
"Господи! - мысленно сказал я. - Молока никогда не бывает слишком много для…"
Раздался свисток, и звук его прервал мои мысли.
- Это еще что такое? - спросил я.
- Машина для кормления грудных детей, - пояснил доктор. - Мощностью она равна пятистам нормандкам. Естественно, что после введения налога на холостяков пришлось изобрести паровую машину для искусственного вскармливания.
Три сотни малышей исчезли. Тишина, пришедшая на смену их крикам, была прямо-таки церковной. Региональная выставка завершалась речью представителя министра.
Он приблизился к краю эстрады и начал говорить.
Изумление мое, и так возраставшее с каждой минутой, тут перешло все границы.
Да, все переменилось в мире! Прогресс был виден во всем. Идеи, нравы, коммерция, промышленность, сельское хозяйство - изменилось всё.
И только первая фраза речи господина представителя осталась такой же, какой была в прошлом, такой же, какой будет всегда в начале любого официального занудства.
"Господа! - произнес он. - Как и всегда, с большим удовлетворением я встретился…"
Услышав эти слова, я сделал резкое движение. Мне показалось, что глаза мои открылись в полной темноте. Я вытянул руки… и опрокинул столик вместе со стоявшей на нем лампой. Раздавшийся грохот окончательно разбудил меня. Была глубокая ночь.
Все только что рассказанное мною оказалось лишь сном.
Кое-кто из ученых, занимающихся этой проблемой, утверждает, что сновидения, даже те, что по нашему ощущению продолжались в течение всей ночи, на самом деле длятся всего несколько секунд.
Вот так, возможно, в слишком фантастической форме, я мог бы, дамы и господа, описать прогулку, которую только что совершил по городу Амьену… двухтысячного года!
Примечания
1
Амьенская академия наук, литературы и изящных искусств была основана в 1746 г. пикардийским поэтом, драматургом и литературным критиком Жан-Батистом Луи Грессе (1709–1777). Включает в свой состав 36 действительных членов, а также членов-корреспондентов и почетных членов, число которых может меняться. С 1835 г. выходят "Записки Амьенской академии".
2
Девятого августа 1875 г. Карто сделал доклад "Прогулки по старому Амьену".
3
Имеются в виду пикардийские скульпторы братья Дютуа - Эме Адриан (1803–1869) и Луи (1807–1874), которые помимо своей основной деятельности, рисовали виды Амьена, его достопримечательности и архитектурные памятники, а также уличные сценки. В кабинете графики Пикардийского музея хранится свыше 5 тыс. рисунков братьев Дютуа.
4
Корсо - главная торговая улица итальянской столицы.