Дунский выключил мотор и фары и вылез. Женщина помогла мужчине вынести Сник. "Совсем забыл", - сказал Дунский и вытер руль и дверную ручку своим носовым платком. Потом забрался на заднее сиденье патрульной машины и лег. Хлопнула крышка багажника, и двое иммеров тоже сели в машину.
- Может, и его положить в багажник? - сказала женщина.
Мужчина не ответил. Женщина сказала что-то в рацию-часы так тихо, что Дунский не расслышал. Это не органическая частота, подумал он. Водитель направился в сторону Вуманвэй, и навстречу им попались две патрульные машины, ехавшие на запад с воем сирен. Машина иммеров проехала на север по Вуманвэй, свернула вправо на Восточную Четырнадцатую, потом налево на Вторую авеню. Сразу за Стьювезант-сквер она остановилась перед многоэтажным домом. Дунский знал этот дом - он был похож на Тадж-Махал в уменьшенном виде. Здесь проживали высокие правительственные чины и помещались разные конторы, магазины, эмпаторий, ресторан и спортивный зал. Должно быть, ситуация действительно критическая, если совет не нашел иного выхода, чем привезти его сюда.
Мужчина остался в машине послушать, что передают по органическим каналам, а женщина повела Дунского по широкому мраморному коридору мимо каменированных тел элегантно одетых чиновников, некогда ступавших по этим кулуарам власти. Некоторых следовало бы пропылесосить. Они подошли к лифтам, и женщина сказала в стенную полоску:
- Он здесь.
- Пусть поднимется один, - произнес глубокий мужской голос. - Отправьте его и возвращайтесь на свой пост.
- Да, ум, - ответила женщина и не ушла, пока Дунский не вошел в кабину и дверь не закрылась за ним. Он поднялся под самый купол, вышел в роскошно отделанный, устланный ковром холл и сказал ожидавшему там человеку: "Дунский". Тот кивнул и проводил его до двери с двумя именами на табличке: Пит Эссекс Вермейлен и Миа Оуэн Барух. Дунский знал эти имена, хотя ни разу не встречался с их обладателями. Это были его троюродные брат и сестра: Вермейлен с отцовской стороны, Барух - с материнской. Дунский всегда предполагал, что они иммеры, раз приходятся ему родней, но до сих пор не имел случая в этом убедиться.
То, что они одни занимали квартиру, указывало на очень высокое положение в обществе. В их доме имелись старинные вещи, безделушки, обои на стенах - им ничего не приходилось прятать в шкафы на шесть дней. Они превзошли даже вторничную подругу Дунского-Кэрда, генерального комиссара Хорн - та делила квартиру с жительницей четверга.
Вермейлен, высокий и худощавый, снял с Дунского дождевик и повесил на вешалку. Его маленькая худенькая жена спросила Дунского, не хочет ли он чего-нибудь съесть или выпить. Он хрипло и медленно выговорил:
- Бурбон и сандвич, если можно. И еще разрешите воспользоваться вашим туалетом.
Вернувшись в гостиную, он сел на огромный мягкий диван, покрытый искусственным мехом. Его мокрые брюки и башмаки оставляли следы на диване и ковре, но Дунскому было уже все равно.
Миа Барух принесла ему виски и села рядом с ним. Он проглотил сразу четверть стакана и вздохнул.
Вермейлен тоже сел, но не стал ничего говорить, пока Дунский не съел свой сандвич.
- Ну а теперь рассказывай, - сказал он тогда, подавшись вперед. - Мои люди сообщили мне кое-что по радио, имеются у меня также донесения из других дней и от твоего непосредственного начальника. Но я хочу знать всю историю по порядку - все, что существенно.
Дунский стал рассказывать, а Вермейлен и Барух порой задавали ему вопросы. Удовлетворившись, Вермейлен откинулся назад и сложил пальцы домиком.
- Да, каша заварилась будь здоров, но расхлебать ее можно. Теперь органики не будут искать Кастора, но остаются все эти мертвецы. Властям захочется выяснить, какое отношение они имели к Кастору. Всех покойников проверят, изучат их биографии, просмотрят каждую минуту их жизни, имеющуюся в записи, разыщут и опросят людей, которые их знали. Попытаются узнать, что между ними общего. Не думаю, что кому-то удастся разгадать тайну. Будем надеяться, что не удастся. Мы всегда очень тщательно заметали свои следы. Но никогда не знаешь, какая многозначительная деталька может всплыть.
- А как насчет будущей среды? - спросил Дунский. - Органики хотят меня допросить. Меня, то есть Боба Тингла. Если у них возникнет подозрение, они применят туман правды - а вам известно, что это значит.
Вермейлен небрежно отмахнулся:
- Да что у них есть? Замок, уничтоженный Кастором, заменили до приезда парамедиков. Твое оружие унесли. С тобой Произошел несчастный случай, ты поскользнулся на мыле и ударился головой. Наши люди в среде, занимающие очень высокие посты, займутся этим.
Может, он и прав, подумал Дунский. Но чересчур много иммеров вытаскивает меня из этой заварухи, и чересчур многим известно одно из моих воплощений, а то и больше.
- Ты хорошо замел следы, - сказал Вермейлен. - Однако могут быть свидетели - люди, которые смотрели в окна соседних домов и видели тебя.
- Шел сильный дождь, было темно, и на мне был плащ с капюшоном. Можно мне еще выпить? Спасибо. Какие-то люди вышли на улицу, когда я садился в фургон, но близко они не подходили. А тучи скрыли меня от "небесных глаз".
- Знаю. Органики будут заниматься этим вплоть до полуночи, а потом прикроют лавочку. Они оставят сообщения властям вторника и среды. А те посчитают дело закрытым. Кастор, явный психопат, убит, и конец розыскам. Но сегодня… дело осложняется другими убитыми. Это касается только четверга, но иммеры других дней будут оповещены -.пусть подумают, как замести следы. Можно подкинуть ложное объяснение - это, пожалуй, лучше всего. - Вермейлен просиял. - Любое объяснение лучше, чем ничего. Нераскрытое дело помещается в банк и теоретически никогда не закрывается. А раскрытое переходит в архив.
Дунскому стоило труда держать глаза открытыми.
- Да, это, возможно, наилучший план. Только…
- Только что?
- Что будет со Сник?
Вермейлен покачал головой:
- Гарчар зашел слишком далеко. - (Это, должно быть, тот, кого я называл Тощим, подумал Дунский.) - Я не одобрил бы этого убийства, хотя расчленить труп и свалить все на Кастора - очень хорошая мысль. Я, пожалуй, не смог бы этого сделать. И Гарчара я не виню. Он командовал операцией и не имел времени связаться с нами. Хотя… ну да это дело прошлое. Сник останется в окаменелом состоянии и будет помещена в безопасное место.
Вермейлен снова сложил кончики пальцев.
- Сегодня ее никто не хватится. Подумают, что она ведет собственный поиск, если вообще вспомнят о ней. У них хватило хлопот с Кастором. А завтра? Явится Сник в главное управление со своей визой и рекомендациями? Нет, не явится. Так откуда пятнице знать, что она должна явиться? Пятница и не будет знать, и суббота тоже. Никто не узнает, что Сник пропала, пока не придет воскресенье, когда начальство будет напрасно ждать ее с докладом. Но воскресенье тоже ничего сделать не сможет, только оставит запросы для последующих дней. Только в следующее воскресенье станет ясно, что Сник исчезла в четверг. У нас достаточно времени, чтобы подготовиться, а может, ничего делать и не придется.
- Надеюсь, - сказал Дунский и подумал о Пантее Сник, твердой и холодной, упрятанной куда-то - возможно, на века, пока ее не найдут. Если найдут вообще.
- Бедный, - сказала Миа Барух, погладив его по руке. Дунский непонимающе взглянул на нее, и она добавила: - Твои жены… погибли такой страшной смертью.
- Что ж, он отомстил за них, - сказал Вермейлен.
Она отдернула руку и отодвинулась. Еще бы. Он ведь убил человека. Не имеет значения, что он сделал это, защищаясь, и что Кастора необходимо было убить. Миа просто отвратительно было сидеть рядом с человеком, способным на такое.
- Я знаю, что мщением мертвых не воскресить, - сказал Дунский. - Это уже превратилось в штамп. Но некоторое удовлетворение месть все же приносит.
Барух фыркнула и отодвинулась еще дальше. Дунский устало улыбнулся:
- Как там Руперт фон Хензау, моя жена?
- Ее предупредили, - сказал Вермейлен. - Она надует за тебя манекен и поставит в твой цилиндр. Или же, как предложил я, уйдет вечером из коммуны, сказав, что ты и она берете с ними развод. Если она уйдет, то отправится в аварийную каменаторскую и захватит с собой твою завтрашнюю сумку. Она в любом случае найдет способ передать сумку тебе. Она тебя целует и говорит, что увидится с тобой завтра - то есть в будущий четверг.
Дунский не счел нужным оповещать Вермейлена, что у него по всему городу спрятаны запасные сумки.
- Ну а ты останешься здесь, - сказал после паузы Вермейлен. - С этим проблем нет, верно?
- Так вам известно, что моя пятничная жена сейчас на раскопках в Южной Америке?
- Конечно. Пришлось навести справки, чтобы разобраться в твоей ситуации.
Этот человек слишком много о нем знает, но тут уж ничего не поделаешь.
- Я очень устал, - сказал Дунский. - Мне бы принять душ и лечь. День был просто мучительный.
- Я покажу тебе твою комнату, - сказал, вставая, Вермейлен. - Когда проснешься, нас, возможно, уже не будет. Тогда позавтракай и отправляйся. Я оставил сообщение для твоего начальника - завтрашнего, хочу я сказать. Просто уведомление, что у тебя для него есть важная информация. Наверное, он свяжется с тобой при первой возможности.
- Если сочтет нужным.
Спальня была роскошная, с громадной кроватью, которая опускалась на цепях с потолка. Вермейлен нажал кнопку на стенной панели, и кровать стала медленно снижаться, а потом стала на ножки, выдвинувшиеся при спуске.
- Если что-нибудь случится до нашего с Миа окаменения, я оставлю тебе весть. Вот эта полоска будет мигать. Ночную рубашку можешь взять в этом шкафу.
- Прямо шик. Не привык я к такому высокому классу.
- У нас ответственность больше, поэтому нам больше полагается.
Дунский пожелал Вермейлену спокойной ночи и попробовал дверь, когда хозяин закрыл ее за собой. Дверь оказалась запертой. Дунский почистил зубы одноразовой щеткой, которую обнаружил в ванной, принял душ и лег. Он думал, что сразу уснет, но сон задерживался, потерпев аварию где-то по дороге. Образы Озмы, Нокомис и Кастора носились по коридорам мозга. Дунский начал дрожать. Хлынули слезы, хотя и ненадолго. Он встал, подошел к маленькому бару в углу - опять роскошь - и налил себе четыре унции "Социовосторга № 1" - опять роскошь. Потом пятнадцать минут шагал взад и вперед со стаканом в руке - ноги у него уже подгибались, но никак не могли остановиться. Лишь прикончив остаток напитка, он увидел Вайатта Реппа, ухмыляющегося под белой десятигаллоновой шляпой.
- Это мне следовало участвовать в той славной перестрелке на Джонс-стрит, а не тебе! - сказал он. - Мне бы понравилось!
- Еще не полночь, - буркнул Дунский, и Вайатт растаял.
Улегшись в постель, Дунский долго плакал. Образы твердой и холодной, как алмаз, Сник, отражались во всех зеркалах его мозга. Погружаясь в сладкий сон, он подумал, что не должен горевать о ней больше, чем о других. Это неправильно.
Глава 20
Мир пятницы
МНОГООБРАЗИЕ, второй месяц года Д5-Н1 (пятый день первой недели)
Вайатт Бампо Репп вышел из своей квартиры, проследовал по коридору и остановился у лифта. Лишь один человек во всей пятнице носил эту белую десятигаллоновую шляпу, алый шейный платок, пурпурную рубашку с воротником-брыжами и пышными рукавами, куртку из черной искусственной кожи, широченный пояс с массивной пряжкой, где изображен был ковбой на брыкающемся мустанге, тесные небесно-голубые джинсы, отделанные кожей по швам, и белые, тисненой кожи сапожки на высоких каблуках, украшенные аппликацией из скрещенных шестизарядных револьверов. И этим человеком был Вайатт Репп, знаменитый телесценарист, режиссер и продюсер вестернов и исторических драм. Недоставало только - к большой досаде Реппа - пары элегантных кобур с изящными игрушечными пистолетами. На них правительство наложило запрет. Если маленьким мальчикам не разрешается играть военными игрушками, с какой стати разрешать это большому мальчику? Он может послужить дурным примером.
Однако то же правительство ничуть не возбраняло показывать оружие и сцены насилия на полосках и в эмпаториях, проявляя такое же двуличие, как все правительства от основания Шумера.
Жильцы, ожидающие лифта, хотя и часто видели Реппа, воззрились на него с восхищением и восторженно поздоровались с ним. Репп нежился в лучах их поклонения, ощущая при этом легкий привкус стыда - ведь он, можно сказать, мошенничал, пользуясь их невежеством. Ни один ковбой никогда так не одевался, и ни один ковбой не носил наплечную сумку. Впрочем, люди должны это знать - ведь в его телефильмах ковбои показываются в соответствии с исторической правдой.
На громкие возбужденные приветствия Репп отвечал мягко, в лучших традициях героя, который наружно тих и вежлив, а внутри - кремень. "Улыбнись, когда называешь меня так, незнакомец".
Спускаясь вниз в лифте, он ответил как мог полнее на вопросы о своей следующей постановке. В вестибюле все разошлись кто куда. Репп, простучав каблуками по мраморному полу, вышел в яркий прохладный день, сел в ожидающее его такси и ласково ответил на приветствие таксиста. Водитель, оповещенный через полоску, куда следует везти Реппа, поехал от угла Восточной Двадцать третьей улицы и Парк-авеню ко Второй авеню. Там он повернул направо и остановился за большим домом, где раньше помещался Израильский медицинский центр. Теперь в этом шестиэтажном здании, напоминающем штопор, был Манхэттенский Государственный Институт Видеоискусств. Конфигурация дома служила неисчерпаемым поводом для шуток о том, что именно институт проделывает с публикой.
Водитель открыл дверцу и сказал:
- Гроза очистила воздух и принесла прохладу, рас Репп.
- Ты даже не представляешь себе, приятель, насколько она все очистила и прояснила.
Жизнь снова вернулась в ровную, нормальную колею. Кастор погиб. Сник в укрытии. Иммеры заметают следы. Нынешняя пятница пойдет так же, как и все предыдущие. Если у него и возникнут проблемы, то лишь те, что связаны с его профессией, а не с преступниками и органиками, преследующими этих преступников. "Хотя кое-кто и говорит, - ухмыльнулся Репп, - что все его постановки просто преступны".
Чувствуя радостный подъем, он прошел пружинистым шагом по тротуару и по дорожке, ведущей к зданию. Прохожие пялили на него глаза и порой окликали, хотя он их не знал. Большой фонтан на полпути между улицей и домом пускал струи воды из макушек скульптур в середине. Там было двенадцать статуй мужчин и женщин, не каменированных, а из настоящего камня, изображавшие великих визуалистов недавнего прошлого. Возможно, когда-нибудь там появится и его статуя. Водяная пыль оросила лицо прохладой. Репп поклонился двенадцати, проходя мимо, и по аллее гигантских дубов дошагал до девятистворчатой двери. Лифт поднял его на верхний этаж, и Репп поздоровался с вахтером. Следующая комната была большой, с куполом и с огромным круглым столам посередине. Когда Репп вошел, сидящие за столом мужчины и женщины встали. Он ответил на их пожелания доброго утра, бросил шляпу на стол, поставил на пол сумку и сел. Его пятничный Пятница мужского пола принес ему кофе. Репп посмотрел на полоску-часы:
- Ровно девять. Без опоздания.
Другая полоска передавала все, что он делает и говорит. Мониторы рабочего времени отметят, что он, открыв лучом звезды дверь офиса, сразу же приступил к работе. Видеоартисты оплачивались не по количеству отработанных часов, а согласно контрактам с Департаментом Искусств. Кредит им начислялся еженедельно, в зависимости от звания артиста. Если работа заканчивалась в срок, артист мог оставить за собой определенную часть аванса. Если досрочно - артист получал премию. А если государственный комитет видеоискусств находил качество работы достаточно высоким, артисту снова выдавалась премия.
Ну а сколько времени затратить на то, чтобы работа выполнялась в срок и была достаточно качественной, решала сама съемочная группа.
Далеко не всех артистов устраивал такой порядок. Большинство, включая Реппа, было даже решительно против. Но изменить они ничего не могли, могли лишь подать формальный протест, что они и делали несколько раз, пока безрезультатно.
И невзирая на то что для правительства имел значение только график - ну и бюджет, конечно, - мониторы непрерывно регистрировали затраченное артистами рабочее время.
Кое-что так и осталось неизменным со времен Голливуда. Репп, например, получал тройную ставку как сценарист, режиссер-постановщик и ведущий актер. Он оказывал влияние на комитет и по своей собственной, и по иммерской линии, с тем чтобы сохранять за собой все три эти должности. Репп потратил немало вечеров на завязывание связей и общение с нужными людьми, не говоря уж о суммах, потраченных на представительство, но дело того стоило. Если он сохранит тройную оплату и на будущую постановку, то сможет снять квартиру побольше - если таковая будет в наличии.
Работа шла как по маслу, если не считать мелких стычек и оскорблений. Но стычки и споры были неотъемлемой частью теле- и эмпатосъемок, и никто не обращал на них внимания. Два эпизода, запланированные на утро, снимались и переснимались до полного совершенства. Репп имел короткую, но бурную дискуссию с цензором Бакаффой по поводу голографических субтитров. Репп утверждал, что они только отвлекают зрителя и никому не нужны, поскольку столько раз уже повторялись в фильмах, что публика и так прекрасно знает значение старинных слов. Бакаффа же настаивал на том, что добрая половина зрителей не поймет, что такое "ниггер", "макаронник", "коновал", "сложный процент", "пушка", "голубой" и "наркота". Да хоть бы и все понимали, это не имеет значения. Правительство требует, чтобы все подобные выражения объяснялись в субтитрах.
Репп потерпел поражение, но остался доволен, доведя Бакаффу чуть ли не до слез. Он не был садистом, просто хотел, чтобы Бакаффа честно заработал свои добавочные деньги в качестве государственного информатора.
В десять минут второго, во время создания третьего эпизода, нога главного героя вдруг резко укоротилась. Техники попытались найти причину неисправности в голопроекторе, но не смогли, поскольку диагностическая система тоже отказала.
- О’кей, - сказал Репп. - Так и так до ленча всего двадцать минут. Сделаем перерыв сейчас. Возможно, к нашему возвращению технику наладят.
Перекусив сандвичами в буфете, Репп не спеша шел по широкому коридору первого этажа. Его костюм горел всеми красками на солнце, льющемся в высокие, до потолка, окна, и каблуки громко цокали по полу. Многие его узнавали, некоторые просили автограф. Репп говорил им в микрофоны свое имя и личный номер, заверял, что рад был с ними познакомиться, и шел дальше. Потом произошел неловкий, но не совсем неприятный инцидент. Красивая молодая женщина стала умолять его о свидании у нее или у него дома, где бы он мог делать с ней все что угодно. Он вежливо отказал, но, когда она упала на колени и обхватила его ноги, ему пришлось подозвать двух органиков, чтобы они ее оттащили.
- Жаловаться не стану, - сказал он им. - Позаботьтесь только, чтобы она не возобновляла этот свой путь пилигрима.
- Я люблю тебя, Вайатт! - завопила женщина ему вслед. - Оседлай меня, как пони! Раскали меня, как кольт!
- Господи Иисусе! - пробормотал красный, но ухмыляющийся Репп, входя в лифт.