- Здравствуйте, Лена, я, вообще, быстрый.
Она молодая, когда улыбается, вот оно что! Должно быть, дело не только в шлеме, просто девушки резко набирают в возрасте, когда у них на личиках серьёзная мина.
- Ну, что ж вы на меня всё время так смотрите, Алексей Германович? - то ли спрашивает, то ли утверждает Лена.
- Как смотрю?
- Как? Да вы же меня с ног до головы, всю по кусочкам изучили, пока лекции читали. Уже не знала, куда деваться, и теперь опять?
Мне становится стыдно.
- Даже не знаю, что и ответить. Мне казалось, что я это делаю незаметно. Веду скрытое наблюдение, так сказать.
Лена смеётся от души.
- Скрытое! Боже ты мой!
- Ладно, ладно. Больше не буду.
- Да уж, пожалуйста.
Мы идём по заснеженной улице в сторону леса. Лена достаёт из кармана пальто пачку "Житана", вытаскивает оттуда сигарету, закуривает, и запросто берёт меня под руку.
- Лена, извините за нескромный вопрос, у вас кто-то есть? - спрашиваю я, чтобы сразу определить мой статус в этой истории.
- Раз я пошла на свидание с вами, значит - нет, - отвечает она. - Честно говоря, у меня давно никого нет.
- Ждали принца?
- Ах, Алексей Германович, принцы с тонюсенькими шпажонками и в обтягивающих тощие ляжки панталонах давно и вполне предсказуемо превратились в гомосексуалистов. - Лена хитро косится в мою сторону. - А у вас, Алексей Германович, есть кто-нибудь?
- Думаю, нет. Кроме вас, я надеюсь.
- Неужели, любовь с первого взгляда?
- Любовь с первого взгляда, Лена, придумали авторы дамских романов с жирными херувимами на обложках.
Она опять смеётся, и я вдруг понимаю, что давно так прекрасно себя не чувствовал. Так легко и недостижимо свободно для тридцатилетнего мужика.
- Вы один живёте?
- Здесь один, и в Москве… один, совсем один.
- Родители?
- Умерли.
- Sorry, а какие-нибудь родственники?
- Тётка в Куйбышеве и двоюродный брат - её сын - в Саратове, но я для них не больше чем длинный и тощий чёрно-белый парень из семейного альбома. Впрочем, они для меня тоже молодые и чёрно-белые.
Лена молча кивает головой, словно что-то обдумывает.
- А можно задать вам совсем интимный вопрос, - неожиданно мягко говорит она, - у вас есть политические убеждения?
- Думаю, уже нет, - отвечаю я, - хватит с меня политических убеждений.
- Так не бывает. - Лена мотает головой из стороны в сторону. - У всех есть политические убеждения, потому что всегда приходится делать выбор. Вот, например, вы за то, чтобы выкинуть чучело Ульянова-Ленина из мавзолея, или против?
- Я за то, чтобы оставить всё как есть, но изменить надпись на мавзолее на: "Lenin inside". Лена, к чему эти вопросы?
Лена тушит сигарету и смешно обтряхивает ладошки.
- Понимаете, мне очень хочется узнать, кто такой Алексей Германович Цейслер.
- А, вот вы о чём…
- Ну да, об этом. На мой взгляд, самый приятный момент знакомства с другим человеком - это получение новой информации о нём, и, конечно же, формирование для него собственного образа.
- Даже не знаю, Лена, что доставляет большее удовольствие, слушать или рассказывать о себе.
- Не хотите про себя рассказывать?
- Не то чтобы не хочу, просто я больше люблю именно слушать, а не наоборот…
- Я тоже, - Лена машет рукой в знак солидарности, - терпеть не могу делиться такой информацией с кем бы то ни было. Не люблю о себе говорить, и всё. Особенно, когда пытаются выпытать сведения о моих предыдущих молодых людях. Это ведь интересует в первую очередь, да?
- Вовсе нет. Просто, без этого тяжело действовать дальше. Нужна хоть какая-нибудь информация. Вводные, понимаете?
- Понимаю, но ничего не скажу.
Я останавливаюсь.
- Так, что же нам делать? У нас ведь нет будущего, если мы не сможем узнать друг друга?
Лена опять хитро прищуривается.
- А вы не хотите меня придумать?
- В смысле?
- В прямом. Если чего-то не знаешь, то просто надо себе это выдумать и всё. Академический подход. Тем более что по моему опыту молодые люди и так придумывают себе девушку, даже если все про неё знают.
"А ведь это чертовски верно, - думаю я. Всё равно придётся экстраполировать".
- Кто первый? - спрашиваю я.
- Давайте, вы.
- Тогда, чур, не обижаться.
- Идёт!
В Лениных глазах загораются искорки, такие же, как от солнца на снегу. И вся она будто загорается изнутри, вероятно от интереса к моему рассказу о ней же самой.
- Лена со странной для здешних широт фамилией Мао, - начинаю я, - родилась в 1981 году в семье советской студентки института кинематографии и китайского спортсмена, олимпийского чемпиона по стрельбе из лука. Её будущие родители познакомились во время олимпиады-80, и после рождения Лены уехали в Китай. Детство Лены прошло в Пекине, где она училась в закрытой школе вместе с детьми дипломатов и людей прочих специальностей, приехавших по работе в Китай из самых разных стран. Друзей у неё там почти не было, поскольку в этом учебном заведении вообще не было приято с кем-либо дружить.
В 1989 году, после того как за участие в событиях на площади Тянь-Ань-Мынь отца Лены арестовали и посадили, и мать увезла её обратно в Союз. Лена окончила обычную московскую школу и поступила в Педагогический институт имени Н. К. Крупской, но, проучившись там всего три года, из-за увлечения политикой, бросила. В конце девяностых она стала членом радикальной ультралевой организации "Дети разных народов" пропагандировавшей бесперспективность развития России по образцу западного "свободного" общества, противопоставляя ему классический марксизм с элементами анархизма.
Я откашливаюсь и мельком смотрю на Лену, надеясь увидеть хоть какую-нибудь реакцию на сказанное, и, кажется, различаю на нём чуть заметную, непонятного сорта улыбку.
- С молодыми людьми Лена сходилась легко, - продолжаю я, - но также легко и расставалась, а вот со сверстницами отношения у неё складывались куда лучше. (Лена вопросительно поднимает правую бровь) Под влиянием подруги-феминистки, которая ратовала за восстановления в государстве современной формы матриархата, а также за замену отчества на матчество - Светланович, Еленовна - ребёнка в свидетельстве о рождении, Лена ненадолго увлеклась розовым. Но когда выяснилось, что для секса с другой женщиной она слишком эгоистична, престала. Секс же с мужчинами Лена никогда не отрицала, но лишь в контексте его полезности для женского здоровья…
- Если отбросить гражданок с генотипом, несоответствующим их фенотипу, - задумчиво произносит Лена, - моду на розовое и женское любопытство, то в сухом остатке будет лишь страх оказаться несостоятельной в постели с мужчиной, тот самый, кстати, какой приводит некоторых молодых мальчиков в бар "Голубая устрица" на шишку старших товарищей. Извините, Алексей Германович, я вас, кажется, перебила.
- Ничего, ничего. Мне отсталость только рассказать, как Лена попала в город Сениши.
- Ладно, сама расскажу. Я переехала сюда, потому что здесь бабкин дом и потому что мне здесь нравиться. Самой бабки, правда, давно нет.
Лена закуривает ещё одну сигарету. Она, вообще многовато курит, как я успел заметить.
- В принципе, интересно получилось. Особенно мне понравилось про матчество - говорит она, также задумчиво, что и раньше, - как вы думаете, а мой папа до сих пор на киче парится?
- Наверное. У них там, говорят, срока огромные…
- …и этапы длинные. Вы прибавили мне лишние пять лет, и ещё, Китай бойкотировал олимпиаду-80.
- Ой.
- Да ладно, теперь моя очередь…
По Лениной версии я - внук немецкого военнопленного (ничего подобного, мой дед - был самый обычный поволжский немец). Его сын, мой отец - Герман Цейслер - родился на поселении "Нерчинская каторга" (где это?), в "оттепель" уехал в Москву и поступил в университет, женился на сокурснице, но довольно скоро развёлся. Женился второй раз довольно поздно, за сорок (угадала). От второго брака у него родился сын, то есть я. Других детей не было (опять угадала). Теперь непосредственно обо мне. Я - типичный ребёнок ИТРов, родившийся в век НТРа. Брежневский пионер. Горбачёвский комсомолец. В детстве ходил в радиокружок и изостудию (почти угадала). Был тайно влюблён сначала в Красную Шапочку, а потом в Алису Селезнёву (ничего подобного - сначала в Мишель Мерсье, потом в Софи Марсо). Последний советский романтик…
Дальше Лена перечисляет наличествующие и отсутствующие черты моей личности. Итак, чего по её мнению у меня нет: конкретной цели в жизни - поэтому я и стал преподавателем; смелости - иначе бы я давно эмигрировал. Но, зато есть: инфантильность - иначе бы я уже женился; безволие - иначе бы меня не сослали в такую глушь… Короче, размазня. Она, конечно, так прямо не говорит "размазня" - это уж я сам для себя резюмирую. Но, какие-то положительные черты у меня всё-таки есть, поскольку я при таком букете вроде бы не алкоголик.
- И на том спасибо, - говорю я и слегка кланяюсь.
- Конечно, было бы лучше, если бы вы сами мне наврали про себя с три короба, - отвечает Лена и делает книксен. - Но, что выросло, то выросло - уговор дороже денег.
- Лена, вы что, любите, когда вам врут?
- Сложно сказать, что я люблю. - Лена становится серьёзной, чем меня несколько настораживает. - Проще перечислить то, чего я не люблю. Этих вещей всего несколько, но ненавижу я их так безжалостно, что для них гораздо лучше, не попадаться мне на дороге.
- Например?
- Например, мужиков, которые трахаются по-колхозному.
- Это, простите, как?
- Это, когда мальчик сверху, а девочка на спине снизу. Позиция миссионера, так, кажется.
- Да-да, миссионера. Но, простите, таких же большинство, - говорю я, с ужасом вспоминая, в какой именно позиции я сегодня ночью занимался любовью с племянницей комендантши.
- Вот именно это самое большинство я и ненавижу в первую очередь.
- Занятно. А что ещё вы ненавидите?
- Ещё, запечатанные в целлофан книги, которые нельзя полистав, не купив. По-моему, это верх идиотизма общества потребления.
Лена замолкает. Она молча вышагивает по снегу, глядя себе под ноги.
- Так, с прошлом мы с грехом пополам разобрались, давайте теперь о будущем. Имеется ввиду будущее ближайшее, на несколько часов вперёд… - говорю я и вдруг понимаю, насколько Беляев был прав, когда сказал, что я отношусь к людям, как к студентам.
Лена наклоняет голову чуть-чуть вбок и улыбается.
- А чего тут думать, через час мы с вами окажемся в одной постели. Я же не отрицаю секс с мужчинами, хотя бы и в контексте полезности его для женского здоровья. Вы же сами говорили.
Лена смотрит на меня своими широко раскрытыми, немного раскосыми глазами. Мне, должно быть, сейчас надо страстно её обнять, потянуться губами к её розовым губкам, но вместо этого я говорю:
- Лена, я не хочу пускаться в очередной невротичный роман.
- Алексей Германович, вы не способны на невротичные романы. Поверьте мне, я знаю про мужчин всё. Вы можете ощутить всю неподъёмность слова "всё"?
Она берёт меня за грудки и тихонько наклоняет к себе. Наши губы медленно идут на сближение. Ближе. Ещё ближе. Стыковка.
Я лежу на одной половине разложенного жестковатого дивана, под колючим одеялом, заправленным в пододеяльник с ромбовидным вырезом посредине. Лена в ванной, но скоро придёт ко мне под это самое одеяло с ромбом. Лежу я так уже минут десять - голый, в чужой квартире в ожидании секса со своей студенткой.
Лежу и думаю, почему дыру в пододеяльниках делают всегда ромбической, или, на худой конец, квадратной, а не, например, треугольной, и нет ли тут какого-нибудь скрытого смысла? Мысли мои утекают в сторону символизма, видятся мне пятиконечные вырезы на пододеяльниках военнослужащих срочной службы, шестиконечные у хасидов, крестом у попов и врачей и круглые у японцев. Возвращаясь в реальность, пытаюсь сообразить, будет ли сей диван скрипеть, и если да, то как громко…
- Отсель грозить мы будем шведам, - говорит Лена и ставит будильник на секретер, с которого он и впрямь смотрится как старинная пушка, как её там, бомбарда или, гафуница…
Лена стоит с мокрыми волосами, завёрнутая в белое махровое полотенце, ширины которого хватает ровно на то, чтобы прикрыть её грудь сверху и попу снизу. А меня всегда интересовало, из каких же соображений выбирается ширина полотенец…
- О чём вы думаете? - спрашивает она, вертясь перед зеркалом в платяном шкафу.
- О старинной пушке, на которую похож твой будильник, и о том, по какой причине эти полотенца делают именно такой ширины, - говорю я, слегка потягивая это самое полотенце за краешек.
- Ты странный, Алексей.
Первый раз она сказала мне "ты". Лена выключает свет, потом идёт к окну и распахивает занавески. Комната наполняется слабым светом от уличных фонарей. Лена ловко выворачивается из своего полотенца и устраивается рядом со мной, на самом краешке.
Я слышу, как бьётся Ленино сердце - гулко, но ровно, чувствую плечом её мягкую грудь, и у меня перехватывает дыхание. Смотрю в её блестящие глаза и ощущаю озноб и робость. Как маленький, ей богу! Нет, никакой я не мачо, и не Дон Хуан де Цейслер - надо смотреть правде в глаза, я неизбалованный женским вниманием преподаватель сопромата, которому просто сегодня везёт. "И ничего страшного, ведь это только среди молодых девушек ходоки вызывают уважение и священный трепет; женщины постарше называют таких эстафетной палкой и относятся соответственно", - успокаиваю я сам себя, хотя сам в это верю не особенно.
- Ну, что же вы, Алексей Германович! - тихо говорит Лена мне на ухо. - К вам ваша студентка голая пришла, а вы, что?
Диван не скрипел. Ходил ходуном, но не издал ни звука, как разведчик. Я мысленно благодарил его, скромного труженика любовного фронта.
Лена не спит. Мы лежим рядом, не касаясь друг друга. Я чувствую, что в любой момент могу её обнять, притянуть к себе, поцеловать, и она мне это позволит. От этой мысли становится хорошо и легко.
- Как насчёт, повторить? - спрашивает Лена, переворачиваясь на правый бок.
- Ну…
- With a little help of my hands?
- Умница…
22. Рыжов. Теория и практика катастроф
Не секрет, что история развития техники - это история катастроф. Будь то телега о четырёх колёсах, океанский лайнер или атомная электростанция, финал всегда один - когда-нибудь что-нибудь сломается, и - ба-бах! - уноси готовенького. Дело тут, конечно, не только в том, что "ничего не вечно под луной", но ещё и в том, что "умнеют машины, а не люди". Проще говоря, человек, гений которого создаёт технические чудеса, запросто уничтожает сии чудеса своей же гениальной глупостью, и чем быстрее движется технический прогресс, тем резвее скачет инфляция человеческих жизней. Каждый раз роду человеческому приходится платить всё более высокую цену за собственный разум; за то, что отличает его от всех его родственников - дальних и близких - за то, чем он гордится настолько, что гордыня порой ослепляет его и ведёт прямиком к яме, имя которой - катастрофа.
Первое испытание "изделия" было назначено на ноябрь 1976 года, но во время предпусковых проверок отказала автоматика охлаждения грунтоплавильного модуля, и испытание перенесли на январь 1977-го. С наступлением нового года всплыли ещё несколько недоработок в системе энергоснабжения и вентиляции, и испытание вновь отложили, сначала на февраль, а потом и на март. Днём испытания было выбрано четвёртое число, пятница. Почему именно пятница, сказать сложно, скорее всего, потому, что к тому времени в НИИгеомаше просто перестали различать дни недели.
По настоянию атомщиков изделие по существующим тоннелям было перемещено в специальную штольню глубиной сорок пять метров под землёй, расположенную в нескольких километрах от НИИгеомаша. Вход в штольню закрыли бетонной плитой, сквозь которую были выведены только кабели управления. Испытания предполагалось провести в автоматическом режиме, что позволило бы исключить риск для жизни пилотов. Команды управления изделием должны были передаваться с так называемого главного щита, то есть, центрального диспетчерского пульта НИИгеомаша.
По-хорошему, присутствие Евгения Ивановича на испытании исключалось - не та у него была должность - но по распоряжению Ильи ему разрешили посидеть в кабине техника.
- Только сиди тихо! - велел ему Илья, - и не рыпайся. Если спросят, кто такой, скажешь, я разрешил. Если чего понадобится, вот телефон, звони в дежурку.
Евгений Иванович занял позицию в небольшой стеклянной будке в девять часов утра, когда на главном щите ещё было безлюдно. До этого момента он ни разу здесь не был и поэтому немного волновался.
То, что увидел Евгений Иванович, было очень похоже на Центр управления космическими полётами, который иногда показывали по телевизору, только здорово уменьшенный в размерах. Из "стекляшки" открывался несколько футуристический вид на большой чёрно-белый экран, справа и слева от которого располагались экраны поменьше, и пока ещё пустые рабочие места операторов, так называемые "АРМы".
К половине десятого на главный щит стали подтягиваться люди. Некоторых из них Евгений Иванович знал, но подавляющее большинство видел впервые. Входящие стали занимать рабочие места по следующему принципу: слева садились специалисты Курчатовского института, справа - ниигеомашевцы, причём, не просто так, а по ранжиру. В центре сел директор института - академик Александровский, по правую руку от него как заместитель директора по научно-техническому развитию - Илья Михайлович Щетинкин, а дальше, в порядке убывания должностей расселись все остальные. Слева от Александровского расположился руководитель курчатовцев, профессор Русаков, а за ним, должно быть, в сходном порядке с хозяевами, его подчинённые.
Самым последним в помещение зашёл пожилой человек очень низкого роста с зачёсанной лысиной и очках с сильными линзами. На человеке был слегка помятый костюм мышиного цвета, который, как показалось Евгению Ивановичу, был ему несколько велик. Не успел человек в костюме сделать и трёх шагов по залу, как все присутствующие разом поднялись со своих мест и по очереди стали с ним здороваться. Человек в костюме, не останавливаясь, молча отвечал мелкими кивками. Повинуясь общему порыву, вскочил и Евгений Иванович в своей будке, хотя в этом не было никакой необходимости.
Высокий гость не стал присоединяться ни к одной из "компаний", а занял место позади, видимо, чтобы наблюдать за всеми. Когда он, усаживаясь, на секунду повернулся в сторону "стекляшки", Евгений Иванович заметил на левом лацкане его пиджака легкоузнаваемый значок в виде развевающегося красного флажка.
"Ого, кто к нам пожаловал! - подумал Евгений Иванович, - проект-то, оказывается, на контроле ЦК".
Наконец, все расселись, и на большом экране появилась сначала нечёткая и прыгающая, но вскоре ставшая вполне себе сносной картинка. Евгений Иванович долго всматривался в неё, пока ни сообразил, что это есть небольшой участок внутренней поверхности тоннеля, в котором находится изделие. На остальных экранах вскоре тоже появилось изображение - диаграммы и таблицы - содержание которых Евгению Ивановичу в основном было понятно.