Проходим во вторую комнату. Она кажется несколько большей, чем первая, хотя Мясоедов уверяет, что они одинаковые. Здесь почти нет мебели, только кожаный диванчик и пара "венских" стульев. Рядом с окном стоит деревянный мольберт, на котором закреплён холст с изображённым на нём лицом какой-то женщины с рыжими локонами. Холст совсем свежий, от него ещё пахнет красками. Волосы женщины выписаны очень тщательно, буквально каждый волосок виден, а лицо, наоборот, размыто, лишь глаза и рот обозначены крупными мазками. Спрашивать, кто это, не хочется, и так понятно. "Это что, тоже для тренировки мелкой моторики?" - думаю я.
- Местный художник нанялся, было, написать по фотографии портрет Светланы, - видимо, почувствовав мой интерес к картине, поясняет Мясоедов, - да запил, подлец, и аванс не вернул. Пришлось забрать портрет сюда, от греха подальше. Лучше пусть здесь стоит.
- Понятно, - говорю я, - а то после "Гото Предестинации" я думал, что это вы сами.
- Ну, что вы, нет конечно… я и правой-то рукой рисовать не умел, не то что левой. Вот, кстати, и вся моя берлога, - разводит руками Мясоедов - в спальню, извините, не приглашаю.
- Да уж, сделайте одолжение.
Я чувствую, что возбуждение от нашей вылазки проходит и наступает тупая усталость. Думать о том, как же всё-таки мы выбрались, сил уже никаких нет. Надоело.
- Думаю, кофе нам не помешает, - в который раз ловит мою мысль Мясоедов, - только пойдёмте в другую комнату.
На "академическом" столе оказывается ещё много свободного места, и мы располагаемся рядом с парусником. Кофе у Мясоедова хороший, и варить он его умеет. На сцене появляются блестящая турка с красной звездой на конической боку и две чашки, также со звёздами.
- Это всё солдатские поделки, - поясняет Мясоедов, разливая кофе левой рукой, - вооружейщики на тридцатник подарили. У меня ещё термос, фляжка и портсигар такие же.
Мясоедов разливает кофе по чашам с такой аккуратностью, будто это не кофе, а расплавленный драгметалл. Похоже, что он в общем виде - аккуратист. Не скажу, что это качество меня очень радует в людях (всегда найдутся непотребные побочные явления), но так гораздо лучше, чем наоборот.
- Как вы думаете, что там внизу? - спрашиваю я, после того, как кофе сделал своё дело, голова немного прояснилась, и мысли опять взялись за старое.
- Вы имеете в виду, куда уходит шахта, по которой мы выбрались на поверхность? - Мясоедов криво усмехается.
- Ну да. А что тут смешного?
- Разумеется, ничего. Простите. Просто, когда вы задали вопрос, я как раз думал, что неплохо бы туда слазить. У дураков мысли сходятся.
- Вы хотите туда вернуться?
- А вы, нет? Не хочется узнать, кто нам открыл дверь?
- Вообще-то да, но…
Мясоедов медленно поднимается со стула.
- Что, приступ малодушия?
- Небольшой. Но он уже прошёл, - стараясь не встречаться с ним взглядом, быстро отвечаю я.
- Вот и хорошо. Давайте разберёмся, в чём там дело. Идёт?
Я хлопаю по его протянутой левой ладони, подтверждая, таким образом, своё участие в комплоте.
- Знаете, Мясоедов, - говорю я, - по вашей милости я чувствую себя заговорщиком.
- Вам это беспокоит?
- Вовсе нет. Скорее, я уже получаю от этого удовольствие…
- Итак, если вы не против, я составлю план наших действий.
У Мясоедова на коленях откуда-то появляется блокнот, а в здоровой руке карандаш. Разделив страницу ровной вертикальной чертой, он слева выписывает то, что нам требуется, а справа - откуда мы это всё возьмём.
- Нам нужны, во-первых, альпинистское снаряжение - верёвки, пояса и каски; во-вторых, узнать, есть ли там дырка в заборе; в-третьих, фонари помощнее…
Вот она - военная косточка. Раз, два, и уже готов план Барбаросса. Осталось только войну выиграть.
- …насчёт "снаряги", я обращусь к одному "снежному барсу", - увлёкшись планированием, мечтательно бубнит Мясоедов, - а про дырку, можно будет спросить у Матвей Матвеевича…
- А вам не кажется, что нам не стоит привлекать к этому лишних людей? - встреваю я.
Мясоедов отрывается от блокнота.
- Знаете, в нашем с вами случае, рано или поздно наступит момент огласки, даже если мы с вами вообще ничего не будем делать, - говорит он, - таков, извините, закон сверхтекучести информации. Кто-то что-то увидит, заметит, пронюхает. Здесь ничего не останется незамеченным. Привлекая кого-то со стороны, мы лишь только ускорим неизбежное, поверьте. Вообще говоря, у нас есть выбор - либо сдаться сразу и вообще ничего не узнать, либо раскопать как можно больше самим, пока к нам ни нагрянули компетентные органы и ни закрыли эту тему навсегда от посторонних глаз. Но надо спешить, время, Алексей, увы, работает против нас. Так что, сегодня же вечером начну со "снежного барса".
Я киваю. Мясоедов прав. Нас, действительно, в конце концов, пожопят. В этом-то, должно быть, и заключается фатализм разведчиков и преступников. Но разобраться с НИИгеомашем надо, однозначно. Раз уж не удалось попасть через дверь, попробую в окно. Опять же пещеры эти чёртовы…
- А вы слышали о том, что якобы давным-давно здесь маленькие, слабые и больные люди уходили жить в пещеры? - спрашиваю я Мясоедова, который всё ещё что-то пишет в свой блокнот.
- Слышал, конечно. - Он снова усмехается. - Здесь об этом много говорят. Местный фетиш. Я в эти байки не верю.
- Можно узнать, почему?
Мясоедов закрывает блокнот, затем устало отклоняется на спинку стула.
- Потому что навсегда уйти в пещеры - это полная ерунда. Там, под землёй, можно прятаться, но жить нельзя. Человек без света и тепла долго не протянет. Единственное, что здесь можно предположить - какой-то древний народец тут что-то добывал в наших пещерах и этим чем-то успешно торговал. То, что они были маленького роста в этом случае вполне объяснимо - чтобы лазить по подземельям, гораздо удобнее быть мелкими. Вы, должно быть, это ощутили за сегодняшний день.
- В полной мере…
- А то, что их кто-то обожествил, тоже понятно. По отношению к каких-нибудь пришлым, возможно нашим с вами предкам, они были более высокоразвиты, вот и их и произвели в божки.
- Вполне может быть, - говорю я, - только, вот, что они могли тут добывать?
Мясоедов довольно комично опускает уголки рта вниз.
- Это вопрос. Полезных ископаемых тут никаких, вроде, нет. Если только камень для строительства добывали, но и это сомнительно - здесь в нескольких километрах к югу Никулинский карьер, там открытым способом камень ломают уже не одну сотню лет.
Может, я излишне инфантилен, но у меня после объяснений Мясоедова возникает только одна ассоциация - с Белоснежкой, а, точнее, с семью гномами.
- А, может, алмазы или изумруды какие-нибудь? - спрашиваю я.
Мясоедов смеётся.
- Это вам Стелла рассказала? Чушь, нет тут ничего, иначе бы их до сих пор находили. Ладно, пойду ещё сварю кофе.
Мясоедов с кряхтением встаёт и удаляется на кухню. Через минуту он уже чем-то гремит там и начинает тихо чертыхаться. Я хочу встать и помочь ему, но уже нет сил - действие кофе заканчивается. За время беседы меня три раза посещала предательская зевота, а теперь уже просто необоримо валит в сон. Насильственно переведённые биологические часы бьют отбой, и в этот раз я подчиняюсь. Глаза закрываются сами собой, и передо мною вместо "Гото Предестинации" появляется длинный тоннель, по которому бредёт Мясоедов с киркой в руке, а за ним ещё шестеро таких же.
20. Рыжов. Счастье не в бабах, а в их количестве
Через шесть месяцев Евгений Иванович попросил у Ильи отпуск, и тот, не раздумывая, подписал, даже не спрося, зачем он ему понадобился.
А Евгений Иванович поехал в Одессу загорать и тренироваться. Он чувствовал себя превосходно, но ему необходимо было убедиться в том, что всё на самом деле в порядке; провести, так сказать, натурный эксперимент. И провести его нужно как можно дальше от дома и всевидящих знакомых.
Благополучный курортный роман с одной бухгалтером из Ростова, прелести которой он разглядел в день прилёта в холле гостиницы, придал Евгению Ивановичу необходимой уверенности, и, когда он летел обратно в Москву, то уже знал, в каком направлении он поведёт свою дальнейшую жизнь.
"Первым делом, надо отмстить Тимирязеву (нет ничего слаще мести, особенно матримониальной), а потом… а потом видно будет", - решил он. Евгений Иванович давно вынашивал план мести и много раз проигрывал в голове все основные детали операции, так что теперь оставалось только решительно реализовать задуманное.
Оля Гальперина сдалась ему без боя. Она, как будто только и ждала того момента, когда он придёт к ней. Возможно, он произвёл на неё очень сильное впечатление во время того ужина на четверых, а может, дело было в том, что Оле было уже сильно за тридцать, и она была одна.
Затем Евгений Иванович напросился в гости к Нине, якобы чтобы забрать свои книги и конспекты, которые на самом деле ему не особенно были нужны. Он знал, что Нина собирается за Тимирязева замуж, и это обстоятельство придавало тому, что собирался сделать Евгений Иванович, особенное значение; это было вторым актом его матримониальной мести.
Для такого случая Евгений Иванович надел купленный в Одессе у одного моряка импортный замшевый пиджак и джинсы, которые когда-то его коллега по работе привёз ему из ГДР. Загоревший, немного поправившийся, с зачёсанными назад густыми серебряными волосами, он пришёл в тот самый дом, в котором прожил с Ниной несколько лет. "Главное, не пускаться в разговоры, - думал, стоя под её дверью, Евгении Иванович. Никаких разговоров, никаких объяснений, обвинений и воспоминаний".
Нина была удивлена. Нина была ошеломлена. Нина была повержена. Она не выдержала его натиска. Словно безвольная Франция, она без боя сдалась на милость энергичной Пруссии. Евгений Иванович получил от близости с Ниной неоправданно яркое удовольствие. Уверенность в том, что встреча эта, несомненно, является последней, только подлила масла в огонь. Он чувствовал себя захватчиком, завоевателем, конкистадором… Словно со стороны он видел, как эффектно смотрится его загорелый торс на фоне Нининых белых ног.
Потом Нина плакала. Она поняла, зачем он пришёл, и что он скоро уйдёт навсегда, она поняла тоже. После Нина не сказала ни слова, только всхлипывала, завернувшись в одеяло. Но Евгению Ивановичу было её совсем не жалко, он даже удивился этой своей чёрствости.
И он ушёл от неё, не попрощавшись. Теперь его больше не интересовала женская привязанность, у него теперь были немного другие интересы, нежели полгода назад, зимой, когда он мысленно с самим собой прощался.
Со своей студенткой Валентиной Евгений Иванович встретился, когда её соседка уехала к родителям на выходные, а квартирная хозяйка - в Москву за продуктами. Это не избавляло его от потенциальной возможности быть замеченным соседями или просто проходящими мимо людьми - съёмные квартиры очень хороши для встреч, когда тебе двадцать, но когда тебе за пятьдесят - это уже опасно.
В глазах её он увидел тоже, что несколько дней назад видел в глазах своей бывшей гражданской жены. Смирение, или, скорее, покорность перед неизбежным. А ещё он увидел её даже не без одежды, а как-то совсем насквозь; разглядел что-то ещё более интимное, чем то, что у женщин под одеждой, что-то, чего словами описать не получается, а можно только почувствовать, да и то неявно, вскользь…
Валентина молча прошла в глубину квартиры, к своей комнате, зашла в неё спиной вперёд и начала расстёгивать пуговицы халата. Она смотрела Евгению Ивановичу прямо в глаза уже по-другому, с облегчением. Он прекрасно знал, что у неё под халатом, и что под тем, что под халатом, он знал тоже, но всё равно с интересом наблюдал.
Когда последняя тряпка пала на кровать, Евгений Иванович не стал сразу хватать открывшиеся ему груди по-колхозному, двумя руками сразу, как это он обычно проделывал раньше; он аккуратно провёл по нижним их округлостям тыльной стороной ладони, потом положил руку на талию, спустился до бедра; другой рукой обласкал её лицо, затем шею…
Откуда-то взялся в нём вкус к растягиванию ожидания, к добровольному отдалению момента близости. Не было раньше, а теперь, пожалуйста. В былые годы любое промедление раздражало его и даже бесило, теперь же, наоборот, стало доставлять удовольствие, ровно, как и смотреть, как мучается его визави, в данном случае, блаженно прикрыв глаза и подрагивая. Может, дело было в уверенности, которую, словно железобетонную опору он чувствовал внутри себя…
- …Евгений Иванович, - простонала Валентина и дрожащими руками схватила его за шею и притянула к своей груди.
И дело пошло. Вскоре это уже перестало быть для него игрой или чем-то ещё, вроде этого. Оно стало навязчивой идеей, почти манией. Во-первых, нужно было постоянно перед самим собой подтверждать то, что он здоров, что он может, и может не абы как, через пень колоду, а по-настоящему, как раньше, по-обезьяньи, с молодецким посвистом. А, во-вторых, (вероятно, дело было не только в идеях и маниях) Евгений Иванович начинал себя неважно чувствовать, если ему, хотя бы раз в неделю не удавалось переспать с кем-нибудь. И он работал над этим.
Теперь Евгений Иванович стал очень щепетильно относиться к своей внешности. Его и раньше нельзя было упрекнуть в неряшливости, неопрятности, дурновкусии и прочих смертельных грехах, но сейчас к этому ещё добавился постоянный контроль за проявлениями на лице и теле старения. Находясь на поверхности, Евгений Иванович завёл себе обычай часто смотреться в зеркало с целью проверки внешнего вида. Для этого он развесил зеркала во всех помещениях, где бывал по работе, а на случай выхода в поле у него было небольшое зеркальце, замаскированное под портсигар. Он тщательно изучал своё лицо по утрам и перед сном, и мельком среди дня не реже одного раза в сорок пять минут. Если вдруг ему начинало казаться что-то неладное, он бросал все дела и спускался под землю, в "Аверн".
В смысле работы, у него тоже всё складывалось более чем хорошо. Он снова почувствовал к ней вкус; ощутил собственную нужность в местном научно-техническом муравейнике, и, главное, способность решить задачи, которые поставил перед ним его странноватый шеф, фронтовой друг и очень хороший человек - Илья Михайлович Щетинкин.
Так в очередной раз началась для Евгения Ивановича его новая жизнь на новом посту.
21. Алексей Цейслер. Дон Хуан де…
А она и в правду оказалась какая-то переспелая, эта племянница комендантши. Какая-то передержанная. Хотя ей где-то девятнадцать - двадцать, девичьей лёгкости уже и след простыл - могучие ляжки, необъятная задница и тяжёлые, каждая размером с дыню сорта "колхозница" груди - и всё какое-то рыхлое, местами прыщавое лежит теперь в моей кровати и сопит в подушку, как ребёнок.
Вчера вечером, когда я вернулся в общагу, всё вышло как-то само собой, без затей и нудных прелюдий. Но главное, мне сейчас абсолютно по барабану, чем это всё закончится. Скоро она проснётся, и я спокойно её выпровожу. И плевать я хотел на местные обычаи, если они есть.
Она неожиданно просыпается. Смотрит на меня удивлённо и немного испуганно, видимо вспоминает, где находится. Я сижу на стуле спинкой вперёд в классической белой майке с бретельками и синих трусах-боксёрах. А моя новая знакомица лежит, как лежала, даже не думая прикрыться или перевернуться на живот. Улыбается - значит, вспомнила.
Я думал, она полезет ко мне обниматься или потащит обратно в постель, но она встаёт, идёт к маленькому зеркалу и пытается поправить то, что осталось от причёски. Я молча за ней наблюдаю. Потом она одевается, ни капли меня не стесняясь. Трусы, лифчик, колготки, юбка, майка и кофта с горлом. Я смотрю.
- Можно, я к вам ещё как-нибудь зайду? - говорит она на прощание.
Даже не знаю, что ответить.
- Можно? - повторяет она тише.
- Заходи, - говорю я, - заходи.
Она одёргивает юбку, улыбается и уходит.
Вот так, всё оказалось совсем просто.
И вдруг я замечаю, что после того, как она аккуратненько и бесшумно закрыла за собой дверь, комната моя необъяснимым образом преобразилась. Другой стала комната. Может, женское тело расколдовало мою кровать от заклятья, грозящего в перспективе превратить её солдатскую койку? А, может, её, комендантской племянницы, запах придал ей, комнате, лёгкий налёт некоторого romantique? И я уже герой - любовник. И я уже - Дон Хуан. И стул, на котором висела её одежда, тоже теперь другой…
Помню, как меня кольнуло, когда пару дней назад на красном, как бутафорская кровь капоте четыреста седьмого "москвича" я увидел написанное по грязи пальчиком: "Ипатьев, я от вас без ума". "Вот ведь, и от Ипатьева кто-то без ума", - подумал я тогда. От этого слизняка с кафедры философии, по кличке "Вяленый". Но это тогда, теперь всё иначе. Теперь я - мачо…
Противно звонит мобильный телефон, про который я уже почти забыл. Он отыскивается на столе, под кучей книг, сданных типовых проектов и мужских журналов, которыми меня снабжает Мясоедов.
Далее происходит вот такой диалог:
- Алло.
- Здравствуйте. Алексей Германович?
- Да. С кем имею честь?
- Это Лена, Лена Мао, ваша студентка.
- Я слушаю…
- Я хотела спросить… вы решили?
- Решил, что?
- Ну, помните, когда я на лекцию одна пришла, вы сказали, что ещё не решили… Помните?
- Помню…
- И?
- Думаю, второе, э-э-э, более правдоподобно, нежели первое…
В трубке слышится смешок.
- Так я и думала. Будет ли продолжение, позвольте спросить?
- Будет, э-э-э, если вы, э-э-э, не будете против.
- Алексей Германович, я же вам первая позвонила.
- Да-да… так, как же это… прогулка в лес… ужин в ресторане… просмотр…
- Прогулка, прогулка.
- А когда?
- Да, можно прямо сейчас. Делать мне всё равно нечего - зачёт по Сопромату уже в кармане.
- А где?
- У церкви, знаете, где это?
- Знаю…
К концу разговора я немного очухиваюсь.
- Кстати, а откуда у вас мой телефон?
- В деканате сказали.
Я отключаюсь, и в душу заползает червь сомнения: "Почему она сама позвонила? Может, она проститутка? Попросит денег, а у меня почти ничего нет. Что тогда?" Через минуту пораженческие мыслишки усилием воли выкидываются вон: "Нет, Лена не проститутка. Она, конечно, сильно отличается от сверстниц, возможно, у неё даже есть сложный багаж, но и только. Просто я ей понравился. Как мужчина и как преподаватель…"
Вот такое творится у меня в голове, пока я одеваюсь. Носки (слава богу, нашлись чистые, правда, разные), джинсы, свитер, ботинки, пальто и декадентский берет. Выкатываюсь из подъезда. На улице снег и небольшой минус. Боже мой, уже снег! Морозец бодрит, и ноги сами собой переходят на лёгкую трусцу. Как же это прекрасно, бежать на свидание к девушке, только что выпроводив из своей постели другую!
Лена стоит на том же месте, где я ждал Мясоедова в то памятное утро. На ней короткое чёрное (естественно) пальто и те самые шапка с шарфом. Я подхожу, и она улыбается.
Передо мной совсем другая Лена Мао. Такую Лену Мао я ещё не видел. "Просто она сейчас открыта, - думаю я. Раньше была заперта наглухо, будто в невидимом шлеме, а теперь этот шлем снят и заброшен куда подальше".
- Здравствуйте, Алексей Германович, - говорит она весело, - а вы быстро.