Чтобы не вызывать подозрений, Евгений Иванович посещал пещеры нечасто, только по необходимости и только по воскресеньям и праздникам. За все эти годы его никто ни разу там не "застукал" - Илья оказался прав, сильно сокращённый НИИгеомаш по этим дням действительно вымирал. Но сколь ни редкими были походы Евгения Ивановича в пещеры, их всё равно надо было чем-то оправдывать. Не долго думая, он завёл знакомства с местными краеведами, по понятным причинам ставшие особенно тесными с их женской частью. Так изучение Сенишинского края оказалось занятием не только увлекательным, но и приятным. Шутки шутками, а Евгений Иванович действительно увлёкся краеведением и за десять лет собрал довольно серьёзный материал по геологии и истории подземелий. Со временем он протоптал дорожку в Центральный исторический архив, где познакомился с отчётами довоенных экспедиций в пещеры, и даже нашёл в Москве и области нескольких живых участников тех событий.
Результатами его работы стали сначала редкие статейки в местной прессе, а потом и несколько монографий. В восемьдесят пятом году ему даже поручили написать историческую главу в путеводителе по Сенишам, выпущенному к фестивалю молодёжи и студентов.
Разумеется, всё самое интересное, что ему удавалось накопать, он фиксировал в своём "романе". Он и не думал что-то утаивать, приукрашивать, вводить псевдонимы и делать прозрачные намёки; он всё и всех называл своими именами. Даже то, что узнал за короткое время работы в НИИгеомаше, Евгений Иванович аккуратно зафиксировал и даже высказал собственные соображения по этому поводу. Он уже не боялся бумаг о неразглашении, которые когда-то подписывал, ни всемогущей "Конторы глубинного бурения", он, как и многие другие в те годы, вообще перестал бояться чего-либо. И чем глубже во всех смыслах этого слова он погружался в историю и геологию пещер, тем отчётливее прорисовывались черты людей, о которых он впервые услышал от Ильи ещё в семьдесят седьмом году. Правда, Илья говорил о них в прошедшем времени, а Евгений Иванович с определённого момента начал подозревать, что никуда те не исчезли, как какие-нибудь печенеги и половцы, а просто спрятались, отошли в сторону, подальше от любопытных взглядов стремительно развивающегося человечества, или же просто растворились в нём, словно капля чернил в грязной воде. От таких мыслей Евгению Ивановичу иногда становилось страшновато, но оттого и ещё интересней ему было копать, копать и копать…
Евгений Иванович искренне не понимал, почему никто серьёзно не занимался раскопками в пещерах и всем, что с ними связано. То, на что он в разные годы натыкался в различных архивах, на глубокие исследования не тянуло никак. Это были узкоспециализированные, отпечатанные в одном-двух экземплярах монографии, которые за всё время, вероятно, прочли не больше одного-двух человек, включая авторов.
"Неужели, ни у кого не хватило ума объединить всё это вместе? - периодически задавал он сам себе один и тот же вопрос. - Неужели, никому это было не интересно?"
Единственное, что ему приходило в голову - подобные исследования шли вразрез с каноническими представлениями о славянском эпосе и в советские времена были возможны лишь теоретически. Ведь запрещали же работать историкам, которые обнаружили на древнерусских мечах надписи типа: "Got Mit Uns" и дерзнувшим сделать из этого далеко идущие выводы; а тут, возможно, просто не нашлось желающих узнать, понравятся ли наверху результаты их исследований, или нет.
А время летело. Быстро кончились, как потом выяснилось, сытые, безмятежные восьмидесятые; будто при ускоренной перемотке, сменили друг друга три генсека; отгремел убогий фарс под названием "Perestroika", и вот уже, клацая зубами и обдавая вконец измученных советских людей несвежим, плотоядным дыханием, к стране подступили новые, страшные времена.
Евгений Иванович и Илья всё также преподавали и к новым временам готовы не были. Работа в институте уже к началу девяностых перестала приносить деньги и быть почётной. Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, Евгений Иванович начал заниматься репетиторской деятельностью, в основном, готовя школьников к поступлению в высшие учебные заведения; Илья же кроме научной работы не занимался ничем. За все эти годы он разработал несколько принципиально новых способов прокладки тоннелей, которые, впрочем, никогда не были применены на практике. С Евгением Ивановичем он поддерживал хорошие отношения, хотя дружбой, в прежнем понимании этого слова, их назвать было уже нельзя. Они по-прежнему общались, потихоньку вместе выпивали, но не было между ними той близости, что связывает лишь друзей настоящих, и которую так просто утратить и уж никогда более не обрести. Как и почему так вышло, Евгений Иванович не знал, да и Илья, наверное, тоже.
Год от года Илья тихо угасал. Он умер в Москве осенью двухтысячного года в своей квартире. Родственников у него не было, поэтому в последний путь его провожали студенты и преподаватели. На похоронах Евгений Иванович не мог и не хотел сдерживать слёз. Кроме страшного чувства утраты, дикой, еле переносимой скорби, его душило непонимание самоубийственного выбора Илья. Чужими, тяжёлыми ногами ступал он по грязи позади гроба и думал, какая такая сила заставила единственного его друга, человека, который подарил ему, не больше и не меньше, самою жизнь, от этой жизни отказаться. Евгений Иванович не был способен этого понять. Никак.
Сам Евгений Иванович дикие девяностые пережил относительно благополучно. Институт обеспечивал его отдельной жилплощадью, репетиторство давало достаточный, хотя и сезонный доход, а дамы по-прежнему были к нему благосклонны. Он был всё таким же молодцеватым стариканом, какие встречаются на лазурном берегу во французских детективах, но возраста своего не чувствовал. Амурные приключения Евгений Иванович старался не афишировать, хотя в новые времена огласка не грозила ему совершенно ничем, кроме, разве что, проявлений махровой зависти со стороны коллег-мужчин. Уволить из института за такую ерунду теперь его никто бы не посмел.
Евгений Иванович жил, работал, спал с женщинами и писал свой странный роман, порой ощущая себя если не ледоколом "Ленин", то, уж точно, несгибаемым "Фрамом", о форштевень которого разбивались и уплывали прочь только не полярные льды, а время и пространство. Евгению Ивановичу иногда казалось, будто на него, как на столб нанизан весь наш бесконечный мир, изнутри видимый насквозь. Сверху вниз, справа налево, вдоль и поперёк…
Подобного чувства Евгению Ивановичу не доводилось испытать никогда прежде, отчего он поначалу решил, что оно и есть предвестник приближающегося конца, но пожив с ним некоторое время и несколько привыкнув, сменил своё мнение на противоположное: он убедил себя в том, что всё только начинается.
27. Алексей Цейслер. Кто назначил сбор на эту ночь?
Вечер пятницы. Я сижу напротив небольшого жёлтого телевизора "Юность", к которому через декодер подсоединён видеомагнитофон "AIWA". Декодер я паял всю ночь, по схеме, которую мне где-то раздобыл Мясоедов.
На маленьком экране идёт жанровая сценка из жизни немецких лесорубов: два упитанных ганса трудятся над немолодой уже фройляйн в белокуром парике с косичками (у моего соседа по коридору кроме порнухи оказалась только пара американских боевиков категории "С" и мультик "Тайна третьей планеты").
Его я смотрел утром. Когда всё закончилось, и три советских космических корабля отчалили в разные стороны вселенной, у меня сжалось сердце. Я подумал, что этот мультик, каждый его кадр - реквием по некогда всесильному, романтичному, единственному и неповторимому в своём роде классу советских инженеров, на котором, словно на непотопляемом ковчеге, покоился Великий - Могучий. И куда это всё ушло…
Дверь в мою комнату после двух мягких ударов открывается, и в проёме появляется человек, в котором я узнаю Беляева, ещё больше поздоровевшего с нашей последней встречи. На нём длинное пальто с поднятым меховым воротником и политбюровский каракулевый "пирожок".
- Было не заперто, - говорит он, - разрешите войти?
Холод, который он напустил, быстро добирается до моих босых ног, и непрочная иллюзия тепла и уюта зимней комнаты рассыпается. Я встаю.
- Вы уже зашли, - говорю я.
Беляев раздевается на вешалку у двери и долго приглаживает свои короткие волосы ладонью. Затем проходит в комнату.
- Что смотрите? - спрашивает он, заглядывая в экран. - Ба! Учебный канал!
- Скорее, "Россия", - отвечаю я, - ведь наша жизнь - это же чистой воды порнография. Сегодня ты ганс, завтра - фройляйн…
- Глубоко, - качает головой Беляев, - реально глубоко.
Я делаю пригласительный жест рукой, и гость подсаживается к телевизору на свободное посадочное место - стул с незакреплённой сидушкой, который я пару дней назад одолжил у комендантши. В ящике в это время происходит смена пажеского караула, теперь кадр занимает молодой афрогерманец с двумя, вероятнее всего, малоросскими красавицами, и, похоже, надолго.
- А помните старые фильмы - оба голые, но ничего не видно? - спрашивает Беляев.
- Помню, помню, такое ещё при Советском Союзе снимали.
- Вот там было искусство, а это… - он машет рукой на "Юность".
- А ничего, что от того искусства за версту разило фальшивкой, как от художественного фильма про войну производства восьмидесятых годов? - говорю я.
Беляев поворачивает ко мне свою удивлённую физиономию.
- Вы о том, что это было также убедительно, как Руперт Эверет в роли Гриши Мелехова?
Я утвердительно киваю.
- Алексей, искусство - это всегда фальшивка, разве вы не знали? А всё, что убедительно, то, - он тычет пальцем в экран, - порнография.
Я встаю, щёлкаю ПТК, специально приготовленными для этого пассатижами, и сажусь обратно. На экране после небольшого кадротрясения появляется шепелявая дикторша первого канала, которая рассказывает об очередной аварии в центре Москвы. Мы с Беляевым замолкаем и внимательно её слушаем.
- Алексей, у меня к вам есть несколько вопросов, если позволите, - прокашлявшись, нарушает сковавшую нас тишину Беляев, - можно выключить телевизор?
- Да, конечно.
Я встаю и выдёргиваю "Юность" из розетки, поскольку по-другому тот не выключается.
- Итак, комиссар, я вас внимательно слушаю, - говорю я Беляеву, водружаясь на место.
Беляев благосклонно улыбается.
- Дело вот в чём. До меня дошли леденящие душу слухи, что у вас относительно недавно случилась встреча тет-а-тет с одним блюстителем закона, неким Дворниковым. Так?
- Так, - отвечаю я, слегка напрягаясь. - А почему это вас интересует?
- Сейчас узнаете, Алексей, - кивает головой Беляев, - не торопите события.
Мой собеседник откидывается на комендантском стуле и, приняв, наконец, наиболее удобную позу для рассказа (нога за ногу, левая рука в бок, правая держит в воздухе воображаемый поднос), начинает:
- Алексей, как вы, наверное, знаете, я здесь, в местном медпункте, служу фельдшером общей практики. Обязанности у меня, в общем, не хитрые - оказывать населению доврачебную первичную медико-санитарную помощь. Это если выражаться казённым языком, а если по-простому, то помогать, чем можно, пока скорая не приедет. Я в этом медпункте, считай, уже тринадцать годков служу, всё про всех знаю, что у кого болит, чешется, не стоит, и т. д. и т. п. Ну, и меня тут, тоже каждая собака в лицо помнит, соответственно.
Так получилось, что среди местных полисменов я пользуюсь особенной популярностью - ни раз и не два каждого из них спасал от абстинентного синдрома, проще говоря, от жестокого похмелья. Они же не могут к себе в госпиталь пойти с такой жалобой - мигом с работы турнут, а ко мне, пожалуйста, один укольчик и всё шито-крыто, никаких мёд книжек, всё на доверии. А некоторых, бывало, и из запоя выводил…
Беляев говорит, не спеша, сопровождая рассказ кивками головы и, жестами своих огромных ладоней. Иногда он чуть привстаёт и наклоняется ко мне, делая, таким образом, ударение на фразе, наверное, чтобы аудитории стал более понятен её смысл. Аудитория, то есть, ваш покорный слуга, внимает. Слова Беляева, просты и понятны, и сам он - огромный и лысый - прост и понятен, но меня не оставляет ощущение какого-то наигрыша, неправды, небывальщины, обмана даже…
- Это была, как у нас говорят, преампула, а ампула такова: приходит, вернее, прибегает ко мне недавно младший сержант один, молодой совсем, хотя уже мой постоянный клиент, и говорит, что со старшиной Дворниковым какая-то страшная катавасия приключилась, и что мне срочно к нему нужно домой бежать. Ну, схватил я свой тревожный чемодан и вперёд! Прибегаем, значит, а там, посреди комнаты стоит этот самый Дворников (тоже мой клиент, только уж полгода как в завязе), в трусах и в майке, глаза бешенные, изо рта слюна капает, а его двое кабанов - сержантов за обе руки держат, смирить пытаются. Ей богу, скульптурная группа Лакоон, да и только! Ну, думаю, дело ясное - допился, голубчик до делирия, и без промедления галаперидольчику полкубика в казённую часть ему и впорол, как только сержанты его к полу прижали. Через минуты три он и обмяк. Положили мы его на диван, одеяльцем прикрыли, тазик поставили, спи дорогой товарищ, спокойно. И вот тут я заметил, что у него к левой руке наручники пристёгнуты, причём второй браслет не защёлкнут. Я спрашиваю: "Вы что, хотели его к батарее приковать, что ли?" "Нет, что вы, - говорит сержант (один из "Локоона"), когда мы вошли, к товарищу старшине вот это пристёгнуто было". И достаёт откуда-то чёрного плюшевого медведя с оторванными ушами. Представляете? Много чего я в жизни видел, но чтобы милиционеры медведей плюшевых к себе наручниками пристёгивали - никогда.
Ну, суть да дело, поставил я ему с поливитаминчиками капельницу, а товарищам сказал, что делать нечего, пора его к наркологу, потому как это не шутки - медведей в наручники. Пошёл я тогда домой, а на другой день такой интерес разобрал меня, сил нет. Захотелось мне с этим старшиной с глазу на глаз поговорить, узнать, что же там у него случилось. Направился я тогда к нему, якобы чтобы проведать… Интересовало меня, во-первых, откуда он взял деньги на выпивку (я точно знаю, что жена у него до копейки всё отбирает), во-вторых, причём тут медведь, и, в-третьих, немного боязно мне было за него, вдруг шизофрения или МДС, не дай бог.
Беляев перекидывает ногу и сидушка на стуле опасно высовывается из-под его зада.
- Но, к великому сожалению, старшина Дворников оказался недоступен, поэтому пришлось развязывать язык тому сержанту из "Лакоона". Всё вышло на удивление быстро, я думал, будет сложнее его разговорить.
Беляев делает небольшую паузу, отряхивая свои колени, а потом вскидывает глаза на меня, да так резко, что я непроизвольно откидываюсь назад.
- Деньги Дворников получил от вас, Алексей, в качестве взятки, не так ли? Сколько вы ему дали, если не секрет?
- Пятьсот, - быстро отвечаю я.
- Для наших палестин многовато… - разводит руками Беляев.
- Зато для наших в самый раз, - вставляю я.
- Ну, не суть. Дворников хранил их долго, ждал, пока жена с дочкой к тёще в Брянск уедут. Дождался. И пропил он ваши, Алексей, пятьсот рублей к чертям, в прямом смысле этого слова. Сержант из "Локоона" по секрету сообщил мне, что Дворников, якобы, чёрта, который к нему за стол подсел, арестовать решил. Гонялся за ним по квартире, поймал, приковал к себе наручниками, хотел уже в отделение волочь демона, но слёг. Ну, а вместо него, сами знаете, кто оказался. Теперь всё, вроде бы ясно стало, только один вопрос мне покоя не даёт.
Беляев поворачивается на своей сидушке так, что наши глаза снова встречаются.
- Алексей, что вы делали на охраняемой территории НИИгеомаша?
- О, да, комиссар, это я подсыпал яд в кофе фрау Мюллер и украл её бриллианты! - не выдерживаю я.
- Вы когда-нибудь дошутитесь, Алексей, - говорит Беляев и пытается снова перекинуть ногу.
Я успеваю подскочить к Беляеву раньше, чем он оказывается на полу. Мне тяжело, я на две - три категории легче, но я худо-бедно справляюсь.
- Просто диверсия какая-то, - бормочет Беляев, принимая вертикальное положение, - спасибо вам, Алексей, а то бы я точно…
В дверь стучат. На этот раз ударов три и они совсем не такие, как Беляевские, а отрывистые и чёткие - тум - тум - тум. Мне хочется, чтобы это оказался Мясоедов, с мороза румяный, в овечьем полушубке и офицерской ушанке, как из кино про войну, но это комендантша. Она хочет проверить бдительность - с тех пор, как ко мне стала заходить её племянница, она стала её, бдительность, проверять каждый день. Возможно, она хочет застукать нас с поличным и отвести под венец; если так, то флаг ей в руки - посмотрим, как это у неё получится.
Между тем, Беляев с комендантшей церемонно раскланиваются, видимо, они хорошо знакомы. Беляев, поверхностно и вальяжно, комендантша же наоборот, по-деревенски размашисто - поклоны выходят у её почти до полу, и улыбка при этом на лице елейная до невозможности.
Закончив с поклонами, Беляев обходит злополучный "гостевой" стул и, обращаясь к гостье, страдальческим голосом сообщает:
- Что же это делается, Софья Семёновна!
Софья Семёновна, она же комендантша, делает удивлённое лицо.
- Чуть не расшибся, вот, на ваших мебелях!
Беляев приподнимает стул за спинку, сидушка соскальзывает с него на пол и переворачивается вверх дном. Всем становится видна надпись: "Общежитие МСИ, г. Сениши".
- Что делать, Виктор Палыч, мебеля у нас старые, а новых-то где взять? - виновато лопочет комендантша, нагибаясь за сидушкой, но Беляев её опережает. - Сами знаете, на какие шиши живём…
- Полноте, Софья Семёновна, это же шутка была, какие могут быть претензии!
Комендантша неискренне улыбается в ответ и, пожелав нам приятного вечера, уходит, проведя на прощанье взглядом по заваленному всяким хламом моему столу, видимо, в поисках бутылки.
Мы с Беляевым рассаживаемся по своим местам с той лишь разницей, что я забираю гостевой стул себе, а Беляеву подставляю трёхногую табуретку, на которой сидел. Беляев не возражает.
И вот тут приходит Мясоедов. Только не в овчинном полушубке, а в зимней лётной куртке с поднятым воротником, офицерской ушанке со следом от кокарды; в высоких, почти до колен чёрных унтах, и с деревянным предметом, похожим на рамку от улья, под мышкой.
Мясоедов раздевается на ту же вешалку, что и Беляев, потом подходит к нам и здоровается с каждым за руку. Наличие Беляева в моей комнате его, кажется, совсем не удивляет, он лишь коротко кивает головой, пожимая его ладонь.
- Мясоедов, - представляется он.
- Беляев, - отвечает Беляев.
Рамка в руках Мясоедова превращается в складной стул, и Мясоедов, осторожно его оседлав, подсаживается к столу между мной и Беляевым. На столе появляется знакомый термос. Воцаряется неудобное молчание.
- Господин фельдшер интересуется, что мы с вами делали на территории НИИгеомаша, - обращаясь к вновь прибывшему, говорю я.
- Мы попали туда совершенно случайно, после экскурсии по пещерам, а что, собственно, произошло? - отвечает Мясоедов так, будто он только и ждал, когда его об этом спросят.
Беляев вкратце рассказывает ему, что же произошло и на лице у Мясоедова появляется жутковатая улыбка.