Евгений Иванович рассказал Алёне всё безо всякого повода, просто так, когда они отдыхали после очередной близости (или как выражалась Алёна: "бурности"), плотно прижавшись друг к другу. Алёна слушала внимательно. Она вообще была внимательной собеседницей, что наряду со всем остальным очень импонировало Евгению Ивановичу. После того как он закончил, Алёна повернулась к нему лицом (до этого она лежала, уставившись куда-то в стену) и спросила:
- Это правда?
- Да, Алёнушка, - ответил Евгений Иванович, - к сожалению, правда.
Алёна высвободилась из объятий Евгения Ивановича и резко встала с кровати.
- Значит, я сплю с богом? - не то спросила, не то констатировала она. - Я и с богом. За что же такая честь?
Евгений Иванович почувствовал в её голосе злость и поспешил оправдаться:
- Прости, но это просто фигура речи, - сказал он, - разумеется, никакого бога нет…
- А есть ты! - прервала его Алёна. - Бессмертный член, мать твою. А почему ты решил, что тебе это позволено? Почему именно тебе, ты не задумывался? Чем хуже другие?
- Ничем не хуже, просто каждому своё.
- Каждому своё? - почти закричала Алёна.
- Не кричи, любовь моя, так вышло… - взмолился Евгений Иванович.
- Так вышло! - передразнила его Алёна. - Да кто ты такой? Какая от тебя польза? Был бы ты хотя бы донором, тогда - всё ясно, но ты - никто. Слышишь - никто! Ты даже меньше, чем никто!
Алёна встала с кровати и широким, почти мужским шагом, подошла к письменному столу, где лежали сигареты. Резким движением схватила пачку, вынула оттуда штуку, рассыпав по столу все остальные, отыскала на столе спички, попыталась прикурить, но, сломав четыре подряд, швырнула сигарету в сторону. Евгений Иванович впервые наблюдал свою спутницу в таком расположении духа и потому находился в некотором оцепенении. Он совершенно не узнавал в этой фурии его Алёну - ту, с которой ему было так хорошо, ту, о которой он думал, ту, которую он любил… Алёна резко обернулась.
- А я знаю, зачем тебе всё это, - спокойно сказала она, - молодых девок трахать. Угадала? Да? Тебе ведь ничего больше в жизни не надо…
- Послушай, Алёнушка… - начал Евгений Иванович, отводя глаза.
- Я тебя ненавижу, скотина! - и Алёна швырнула в его сторону первое, что подвернулось ей под руку.
Евгений Иванович не успел закрыться, и увесистый, болотного цвета томик Феодосьева угодил ему прямо в пах. Евгений Иванович громко охнул. От боли, хлынувшей через пару мгновений после удара, потемнело в глазах. В напрасной попытке унять её Евгений Иванович подтянул ноги к животу и тихо застонал.
Алёна быстро оделась и, не дожидаясь пока Евгений Иванович очухается, натянет брюки и бросится за ней в погоню, выбежала из его квартиры. После того как за ней захлопнулась оргалитовая, давно нуждающаяся в замене дверь, Евгений Иванович почувствовал укол такой боли, которая перекрыла даже боль в паху. Евгений Иванович заплакал.
Жизнь без Алёны казалась Евгению Ивановичу скучной первые десять - двенадцать дней, сколько и полагается после разрыва отношений, если конечно вовремя найти утешение в других женщинах. Евгений Иванович нашёл его быстро. Одна страшненькая, но весьма раскованная в постели аспирантка поставила всё на свои места, а потом, разумеется, были другие. О своей так называемой любви он вспоминал всё реже, и воспоминания эти наводили в нём тихую сладкую грусть, от которой, впрочем, никуда нельзя было убежать, даже к другой женщине.
"Правду говорят, что от любви бога и смертной женщины ничего хорошего не выходит", - иногда шутил про себя Евгений Иванович.
Весенний две тысячи третьего года семестр оказался последним, когда Евгений Иванович Рыжов преподавал в Сенишах. Пятого мая, возвращаясь домой с собственного юбилея, Евгений Иванович упал с лестницы в подъезде своего дома и сломал левую руку, три ребра, шейку бедра правой ноги и голеностоп левой. Евгений Иванович не был пьян - как говорили потом его заклятые друзья - он прекрасно помнил, что с лестницы его аккуратно столкнули, но, вот кто именно, ему разглядеть не удалось - в подъезде было темно. Да и произошло всё настолько быстро, что Евгений Иванович понял, что тут к чему только когда уже лежал на полу.
Сразу после падения Евгений Иванович ненадолго отключился. Нехорошая, темнее темноты вокруг, воронка засосала его в некое локальное небытие, какое-то время подержала на самом его дне, а потом выплюнула обратно в подъезд, где была боль. Евгений Иванович пытался позвать на помощь, но вместо крика у него получился немощный стон, который вряд ли кто-нибудь мог услышать. Почти до самого утра Евгений Иванович пролежал на полу вонючей лестничной клетки, то, приходя в сознание, то вновь проваливаясь в спасительную пустоту. Несколько раз мимо проходили какие-то люди, некоторые даже спотыкались об него, но никто из них ему не помог. Только под утро его нашла соседка и вызвала "скорую".
Перелом голеностопа оказался настолько тяжёлым, что в районной больнице, куда Евгений Иванович попал, ему первоначально была обещана ампутация, но буквально через несколько дней состояние его несколько улучшилось, и от столь радикальных мер решено было отказаться. С бедром дела обстояли не лучше.
- В нашем с вами возрасте может и не срастись, - сказал Евгению Ивановичу пожилой хирург, - или срастись, да не так…
Всю весну и лето Евгений Иванович провёл в больнице. Студенты и преподаватели несколько раз навещали его, но, как показалось Евгению Ивановичу, в визитах этих не было ни капли искренности. Евгений Иванович сделал неутешительный вывод, что он никому на самом деле не нужен, и что выкарабкиваться из той задницы, в которую он попал, ему придётся самостоятельно. Собрав остатки воли и былой силы в кулак, он сумел расположить к себе фельдшера из отделения функциональной диагностики - Маргариту Лисину - которая вложила всю свою нерастраченную на других мужчин женскую энергию в процесс его выздоровления. Но даже после того как сняли гипс и была проведена восстановительная терапия, Евгений Иванович не мог передвигаться самостоятельно. Все попытки подняться хотя бы на костыли оказались тщетными - Евгений Иванович так ослаб, что был не в силах удержать даже свой небольшой вес.
Разумеется, ни о каких посещениях "Комнаты досуга" теперь не могло быть и речи.
31. Алексей Цейслер. Встреча на Эльбе
Зима обосновалась в Сенишах, кажется, навсегда. Сугробы кое-где уже в мой рост, а от мороза хочется выть. Надев на себя всё тёплое, что у меня есть, иду на работу, служить.
Слева от меня голый лес, который недавно был зелёным и шумным, пахнущим жизнью и совсем не страшным; справа - занесённый снегом город, в котором мне жить ещё целый семестр. Только с наступлением зимы ко мне пришло понимание того, что сослали меня далеко и надолго - того и гляди, начну "Искру" в подвале печатать…
- Цейслер… это вы? - слышу я произнесённую шёпотом собственную фамилию.
Останавливаюсь.
- Леонид. Цейслер. Это же вы?
- Вообще-то Алексей. Но это я, - говорю я, - с кем имею…
- Извините. Рыжов Евгений Иванович. Вы меня, должно быть, не узнали… Я понимаю… я знаю, как я сейчас выгляжу, Алексей. Подойдите, пожалуйста, я не могу громко говорить.
Я подхожу ближе и только тогда понимаю, что человек в инвалидной коляске, которого я поначалу принял за пациента больницы, которая неподалёку - это действительно профессор Рыжов, Евгений Иванович, хороший друг моего научного, и, как недавно выяснилось, известный бабник и пьяница.
Да уж, узнать его непросто. Совсем непросто. Будто взяли и искусственно, как латунную болванку, состарили нестарого ещё человека до состояния ходячей мумии.
Наклоняюсь к нему.
- Евгений Иванович, как вы сюда попали?
- Меня привезла сюда моя… э-э-э помощница. Это я её попросил. Она добрая. Глупая женщина, да хранит её провидение… теперь она куда-то ушла, кажется в аптеку или, может, ещё куда. Не помню, я задремал, - тут он кашляет так, будто из его лёгкого выбило воздушную пробку, - это всё детали, Алексей, закатите меня, пожалуйста, в здание. Я замёрз.
- Конечно, конечно, Евгений Иванович, сию секунду.
- Только с ручника меня снимите…
Коляска подаётся легко. Я аккуратно буксирую Евгения Ивановича ко входу в филиал и по обледенелым ступеням затаскиваю внутрь.
- Алексей, будьте так любезны, поставьте меня к окну, чтобы я её не пропустил, - срывающимся на сип голосом просит Рыжов, - она должна вернуться с минуты на минуту, я думаю.
Я паркую его боком почти вплотную к батарее под подоконником. Они здесь совсем низкие, так что Рыжов может спокойно наблюдать за тем, что происходит за окном.
- Может, вам что-нибудь нужно, Евгений Иванович? - спрашиваю я.
- Ну, наглеть, так по крупному, - чуть бодрее отвечает он. - Могу я вас попросить раздобыть мне где-нибудь стакан горячего чаю?
- О чём разговор, господи…
Бегу на кафедру, на которой ещё никого нет, и возвращаюсь к Рыжову с кружкой чая и пакетом баранок.
- Ой, это лишнее, я совсем не голоден. - Он протягивает к кружке сухую, желтоватого цвета, покрытую с тыльной стороны седыми волосами, кисть. - А что же вы себе ничего не взяли?
- Да, как-то не сообразил…
Рыжов пару раз кивает и начинает осторожно прихлёбывать из кружки, слегка покачивая головой. Движения его медленные и плавные, как у ленивца, точно он делает всё в полусне. Выпив с половину, он поворачивается к окну, и так долго, сощурив глаза, в него смотрит, что мне начинает казаться, будто обо мне он совсем забыл.
- Про меня, небось, всякие гадости на кафедре говорили? - как бы невзначай говорит он.
- Вы о чём? - не понимаю я.
- Ну, что напился на старости лет и ноги себе переломал, да?
- Да, Евгений Иванович, - признаюсь я, - именно так и говорили.
- А ведь я не был пьян! Меня столкнули!
- Как столкнули?
- Да так, обыкновенно. Взяли двое под локотки и через перила… Думал, сдохну там, на лестничной площадке, но обошлось. Говорят, ещё легко отделался, мог бы и шею сломать.
С удивлением смотрю на Рыжова. Первое, что приходит в голову - врёт старик. От стыда своего и позора. Кому охота признаваться, что по пьяни ноги переломал на девятом-то десятке! Хотя, с другой стороны, на кой чёрт такую историю выдумывать? Двое в подъезде старика через перила скинули! Бред какой-то!
- А в вы милицию обращались? - спрашиваю я.
Рыжов обречённо машет рукой.
- Побойтесь бога, Алексей, в какую милицию! Я их и опознать-то не смогу. Темно ведь в подъезде было, хоть глаз выколи. Видимо, во всём доме электричество отключили - лифт тоже не работал, пришлось пешком подниматься. До пятого я дошёл спокойно, думал, сейчас домой приду, зажгу свечи и буду в темноте чаи гонять… а на шестом слышу, сверху разговор тихий, шёпотом. Я прислушался - ничего не разобрать, помню только, два голоса было: один высокий, другой чуть пониже. Потом всё стихло. Ну, я дальше пошёл. А между шестым и седьмым меня ласково так, с двух сторон о-па!
"Надо же, он всё так хорошо помнит, даже то, о чём в тот момент думал. Если не врёт, то, скорее всего, он действительно не был пьян, - думаю я, - вот только кому понадобилось сбрасывать его с лестницы?"
- А у вас ничего не украли? Кошелёк, деньги, ценные вещи? - уточняю я.
- Нет, ничего. - Слабо мотает головой из стороны в сторону Рыжов. - Да и откуда у меня ценные вещи?
- Может, вас перепутали с кем в темноте?
- Может и так, - неуверенно говорит Рыжов, - а, может, и не перепутали.
- В смысле?
- Понимаете, Алексей, я почти уверен, что одним из этих двоих была женщина.
- Женщина? Это, которая с высоким голосом?
- Да.
Я пытаюсь понять логику Рыжова, но у меня не получается.
- Простите, а что следует из этого, что это была женщина?
- А то, - Рыжов делает паузу, в которую умещается даже слишком много превосходства, - что женщина могла участвовать в этом деле только из мести.
Смотрю в его тёмные, пронзительные глаза, и до меня медленно начинает доходить то, к чему он клонит.
- Вы хотите сказать, что кто-то, а, точнее, какая-то женщина, решила вам отомстить таким вот способом, да ещё взяла себе в сообщники мужчину? Ведь, если я правильно понял, вторым персонажем был мужчина?
Рыжов кивает.
- И за что же, ещё раз простите, она вам мстила?
И без того большие Рыжовские глаза удивлённо расширяются.
- За обманутые надежды, за унижение, за боль, за стыд, в конце концов! За что же ещё брошенная женщина может отмстить мужчине?
- То есть, это была ваша… любовница? - наконец доходит до меня. - Ну вы, Евгений Иванович, блин, даёте…
- Я почти уверен, что это была кто-то из моих бывших, - небрежно роняет он, - только до сих пор не могу вычислить кто именно. Теперь вы понимаете, Алексей, почему ещё я не стал обращаться в милицию?
Внимательно смотрю на Рыжова, а он смотрит на меня. С моей физиономии, должно быть, можно писать картину "Станиславский на премьере", поэтому Рыжов заявляет:
- Вы мне не верите, Алексей, я зря. Не верьте своим глазам, поверьте моему слову. Я уже в том возрасте, когда не врут, даже самому себе, не то, что другим.
Мне становится стыдно.
- Извините, Евгений Иванович, - говорю я, - просто, понимаете, в это несколько трудно поверить…
- Не извиняйтесь, я вас понимаю, - Рыжов плавно водит в воздухе рукой, словно дирижирует невидимым оркестром, - прекрасно понимаю…
Рыжов надолго замолкает. Он снова всматривается в окно, за которым по-прежнему никого нет, только зима, да ветер.
- Алексей, вы бывали когда-нибудь в урологической клинике? - неожиданно спрашивает он.
- Бог миловал, Евгений Иванович, - честно отвечаю я.
- Ну, так я вам расскажу. - Рыжов немного привстаёт в своём кресле. - Приходите вы туда, скажем, с нестоящим членом и жалобой на боли в низу живота. Вас приглашают лечь на бок, согнуть ноги в коленях и спустить штаны. Вы послушно ложитесь на кушетку, и очень скоро чувствуете в собственной заднице чужой палец. Это больно. То есть, если у вас всё в порядке с простатой, процедура не более чем унизительна, но уж если вы больны - это чертовски больно. Потом хозяин пальца, который только что отымел вас в задницу, даёт вам салфетку и говорит: "Пожалуйста, удалите остатки геля из ануса, одевайтесь и ко мне в кабинет". - Рыжов отхлёбывает из кружки и щурится, будто на солнце. - Там он, конечно, вам скажет: "Не волнуйтесь, я поднимал члены семидесятилетним!", но это всё чушь, и вы это очень скоро поймёте…
- Евгений Иванович, зачем вы мне это всё рассказываете?
- Я хочу, чтобы вы поняли, насколько это мерзко. Я ещё недавно мог сделать счастливой любую женщину, а теперь у меня между ног ни на что не годная верёвка.
Я снова смотрю на него с удивлением.
- Знаю, знаю! - хрипит он. - По глазам вижу. На ногах не стоит, а всё о том же. Так?
- Ну, в общем, да… простите.
- Говорю же вам, не извиняйтесь… я очень долго, безумно, мучительно долго думал над этим вопросом и только когда превратился в развалину, понял, всё дело в женщине!
Я замечаю, что после этих слов у Рыжова натурально загораются, мгновение назад готовые потухнуть, глаза.
- Женщина, Алексей, это не только и не столько источник наслаждения, - продолжает он, - женщина и есть сама жизнь! А раз она есть жизнь, то единственное, зачем нам с вами стоит существовать - эту жизнь поддерживать, прямо или косвенно. Ведь, никакой другой цели нет!
- В смысле, продолжать род?
- Не только, не только…
Рыжов вдруг весь съёживается, словно от налетевшего холода, хотя никакого холода здесь и в помине нет; опускает голову, закрывает руками лицо…
- Я бы всё отдал за… - шепчет он, - всё, что есть бы отдал…
Рыжов начинает гулко, нехорошо кашлять.
- Не волнуйтесь вы так, Евгений Иванович… - пытаюсь я его успокоить, - сейчас всё пройдёт.
- …всё бы отдал, чтобы вернуть, чтобы туда снова попасть…
Рыжов вдруг закрывает рот, будто сболтнул лишнего, и испуганно таращится на меня снизу вверх. Кашель его вдруг неожиданно проходит.
- Куда попасть? - спрашиваю я.
- Так, никуда, - говорит он, отводя глаза. - Это метафора. А вот скажите, Алексей, вам какие девушки нравятся? Мне, например, высокие блондинки. Или рыженькие, такие, лисички.
- А я, знаете, недолюбливаю блондинок, - отвечаю я. - То есть, они не нравятся мне как класс. До такой степени, что у меня, страшно признаться, не было ни одной блондинки. Одни брюнетки.
Рыжов смотрит на меня с неподдельным удивлением. Глаза его блестят, и во всём нем чувствуется, сменивший апатию, интерес к моим словам.
- Тут вы не правы, - произносит он менторским тоном. - В блондинках есть что-то волшебное. Это же чудо - девушка с золотыми волосами. Богиня солнца… Если бы Энн была брюнетка, Кинг-Конг никогда в жизни бы в неё не влюбился, а напротив, порвал, как мавпа газету.
- Как кто, простите?
- Обезьяна, это по-хохлятски.
- Понятно. А вот мне кажется, - тем же менторским тоном сообщаю я, - что блонди стали популярны исключительно по причине расположения к ним товарищей с юга, где, как известно, женщины со светлыми волосами не водятся…
- Та-а-а-к, - растягивает Рыжов, - я никогда не интересовался, но позвольте спросить, Алексей, вы кто по этносу?
- Я, Евгений Иванович, русский (Рыжов вопросительно поднимает брови) с небольшой неметчинкой, знаете, для экзотики…
- Тогда, следуя вашей логике, можно предположить, что вам, как потомку тевтонских рыцарей, должны нравиться исключительно брюнетки…
- …ну, да…
- …или, хлеще того, азиатки…
- …есть немного…
- …а мне, соответственно, блондинки, поскольку я на достаточно большой процент, э-э, черножоп. Так?
Все на кафедре знали, что у Рыжова какие-то не то цыганские, не то кавказские корни, за что говорила чуть смуглая кожа и чёрные пронзительные глаза, поэтому все разговоры о нацменьшинствах в его присутствии прекращались.
- Я совсем не это имел в виду, Евгений Иванович, - спешу я оправдаться. - На самом деле, я уже размышлял о причинах этой моей странности и пришёл к выводу, что единственным оправданием может служить лишь то, что я ненавижу Мадонну. Просто терпеть не её могу, кошку драную. Даже в своих первых клипах, где эта шмара представляется в образе молодой оторвы, она не вызывает у меня ничего, кроме подкатывающего к горлу липкого комка.
Рыжов усмехается еле-еле.
- Не надо, не оправдывайтесь. Вы, безусловно, в чём-то правы. Каждому своё…
Мне вспоминается Беляев, и всё то, что он мне наплёл про того, кто сидит теперь в инвалидной коляске рядом со мной.
- И всё равно, что бы там не говорили, блондинки, если, конечно же, они натуральные, это что-то невообразимое, - снова, воспаряв духом, произносит Рыжов. - Вы, кстати, знаете, как отличить настоящую блондинку от крашеной?
- Ну, есть только один способ - с готовностью отвечаю я, - сравнить цвет волос на голове и…
- Правильно. Я вот за всю жизнь ни разу не ошибся, знаете, почему?
- Ну и почему?