Вовка быстро - привык уже! - прикрепил датчики один за другим к моим вискам, шее, лбу. Я откинулся на спинку. На глаза легли холодные железные бляшки. Его шаги переместились в другую комнату, к аппаратуре.
- Включаю цепь, - негромко сказал он, закрывая дверь.
Скрипучую дверь. Скрипучую рассыхающуюся дверь, окованную полосами ржавого железа. Сквозь щели в двери был виден лишь ослепительный снег. Залаяла собака. Где-то далеко хлопнул выстрел.
- Как ты узнала, что существует такое место? - спросил я.
Марина выдвинулась из темноты. Мы стояли, почти касаясь друг друга. В промозглом сарае зимовали велосипеды, огородный скарб, всякие лопаты и грабли.
- Володя что-то говорил про обратную связь. Теперь я у тебя в гостях.
Я не знал, что бывает так неуютно.
- Нам незачем быть здесь. Осталось мало времени. Твой Севостьянов хочет завтра получить конфетку. Надо ее приготовить.
- Сначала ты расскажешь про костяной шарик.
- Не о чем рассказывать!
Привязанный к Марине как на резинках, я все же дошел до двери и распахнул ее. Зажмурился. Хватанул полной грудью ледяного воздуха.
Марина встала рядом. Сосредоточила взгляд на одинокой фигуре, бредущей по косогору мимо зубьями торчащих из снега штакетников, и меня затянуло туда. Теперь я тоже стоял и смотрел, как медленно-медленно ковыляет вверх, в горку, моя бабушка.
Чтобы не замерзнуть, лучше одеваться тепло. Лучше надевать на себя всё, что есть. А если и этого мало, то вовсе не выходить на улицу, переждать такие дни. Или недели. Сначала бабушка прятала лицо в пуховый платок, подаренный ей уже после реабилитации кем-то из лагерных подруг. Потом надевала жиденькую вытершуюся ушанку. Поверх - второй платок, колючий и жесткий как валенки.
- Куда ж ты, Тимурка, опять убежал?
Бабушка дышала экономно, размеренно - иначе спалишь легкие на раз.
- В пургу-то! А кабы не в огороды, а в степь ушел? Ветер-путаник, метель-обманщица, ни дороги, ни следа. Что разнюнился-то?
А я, как и тогда, пятнадцать лет назад, только тихо скулил - от боли в онемевших ступнях, от стыда за свою глупость…
Потом бабушка растирала мне пятки бараньим жиром, за открытой дверцей печи полыхали корявые полешки, а Марина стояла за спиной бесплотной тенью.
Бабушка тихонько заговаривала застывший во мне холод. А мои губы разомкнулись, чтобы спросить ее о костяном шарике. По чужому хотению-разумению.
Врешь, девка!
Я рванулся, что есть сил, из родного и милого дома, из засыпанной снегом пустоши, куда нас забросила судьба… Судьба, предварительно принявшая вид одного, вполне конкретного человека.
Я рванулся, и ткань мира треснула по шву, открывая срез воспоминаний, фантазий, книжных иллюзий - моих и Марининых вперемешку.
Она не удержала меня, и теперь нас, как опавшие листья, крутило и крутило. И ни один мир не хотел принять нас - столько ее недоверия и моей злобы не выдержал бы ни один мир.
- Да скажи же! - закричала Марина. - Я же просто не понимаю!..
- Куда тебе! - хотелось ударить, ужалить, обжечь побольнее. - Куда вам! Чистеньким, благополучным, тонким, романтичным! Чужие кости - вот что такое тот шарик! Чужое горе - вот что такое ваше счастье!
- Так нечестно, Тимур, - едва слышно сказала она. - Я ни в чем перед тобой не виновата, я вижу тебя третий раз в жизни, и никто не давал тебе права так вести себя со мной.
Мы вынырнули из-за облаков. Под нами лежала хмурая настороженная Москва.
- Твоя бабушка умела ворожить? - спросил я.
- Да, немножко. Боль головную снять, болячку заговорить, всего по чуть-чуть.
- А кто твой дедушка?
- Генерал, - осторожно ответила Марина. - Генерал милиции. Он тоже уже умер.
Серые крыши, серые дороги, черные зеркала прудов и рек. Черно-серый город раскинулся под нами, излучая тревогу, ожидание, предвкушение беды.
- Жили-были две подруги-ворожеи… - решился я.
Когда-то бабушка умудрилась целую историю жизни уложить в два десятка полушутливых-полусказочных фраз.
…Жили-были в Москве неподалеку от Сухаревой башни две подруги-ворожеи. Гадали, лечили, привораживали да отваживали. А в соседнем с ними доме жил комиссар-красавец. Раньше он с басмачами воевал, а теперь служил в НКВД. Обе подруги на комиссара глаз положили - тут между ними кошка и пробежала.
И начали подруги ворожить. Но равны были их силы, комиссар сон и аппетит потерял. Мог бы и вовсе с ума сойти, да одна подруга на Сущевском рынке у одноглазого чухонца купила костяной шарик, языческий амулет. Извела она силу амулета на комиссара, и влюбился тот без памяти.
Счастливица же, чтобы успех закрепить, костяной шарик положила в вазу хрустальную, а сама прибегла к другой ворожбе. Написала письмо без подписи, отправила в дом без адреса. И осталась ее подруга без имени, да уехала в край без названия.
Недолга и сказочка…
Внизу, далеко под нами, билось сердце столицы. Люди черными песчинками мыкались по серым улицам. По серым венам текла черная кровь.
- Тимур, - тихо позвала Марина. - Все быльем поросло. И никого нет в живых - ни правых, ни виноватых. Я ни в чём не виновата перед тобой. Я хочу помочь вам с Володей, почему ты отвергаешь мою помощь?
- Нельзя забывать, - сказал я. - Нельзя прощать.
- Ты меня собираешься прощать или не прощать? В мире столько обид совершилось, хочешь все по наследству передать? Так мы до Адама с Евой, или до питекантропов укатимся! Вон, посмотри…
Она направила мой взгляд вниз, где во всю ширь по Проспекту Мира катилось от Колхозной площади шествие. Серо-черная пелена, засыпающая будто углем проспект Мира, полыхала то там, то тут красными транспарантами.
Кто-то, как на первомайской демонстрации, шагал в ногу, локоть к локтю, плечом к плечу, запевал то "Каховку", то "Подмосковные вечера". Кто-то громил витрины и переворачивал машины, стоящие на пути. Каждому нашлось занятие по вкусу.
- Тебя обидели? - хлестко спросила Марина. - Еще до твоего рождения, так? Вместо тепла и солнца бросили в холод и снег? Тебе нужен кто-то, кто за это в ответе? Так иди, двигай туда! Ищи виноватого - без меня!
Вспышка - и ничего не стало. Я сидел в жестком кресле, а Вовка лупил меня по щекам так, что моя голова болталась из стороны в сторону.
Когда я открыл глаза, он тихо выматерился.
- Народ, я не знаю, чем вы тут занимались, - сказал Вовка, оглянувшись на плачущую Марину, - но у меня десять минут назад сгорел диодный мост. Кроме снега и старухи в платочке не записалось ничего.
Я с трудом поднялся на ноги и подошел к окну. Улицу перед окнами перекрыл строй омоновцев со щитами. На секунду мне показалось, что над шлемами развеваются пышные плюмажи. "SPQR" выгравировано на щитах. Цезарь в задумчивости стоит перед крошечной речушкой. Сандалии вязнут в мокром песке.
- Он перейдет реку, - прошептала Марина, встав рядом.
Я думал, после того, что случилось, она просто выгонит нас прочь.
- Как ты сказала?
- Не знаю, что это, Тимур. Мне тоже померещились легионеры.
Она посмотрела на площадь, неподвижные ряды заслонов, мельтешащих перед ними людей и серого ферзя Останкинской башни, несоизмеримо более великого, чем все, что может произойти у его ног. Серого ферзя, выходящего на поле во главе своей серой армии, когда белые и черные равно истощены и теряют последние силы.
- Я говорю, у меня мост выгорел! - Вовку волновал только этот вопрос.
- Это сложная деталь? - засуетилась Марина. - Сейчас, сейчас…
Набрала на внутреннем телефоне трехзначный номер.
- Петя? Петенька, пожалуйста, посмотри, сможешь помочь? У нас сгорел… мост какой-то, надо заменить, прямо сейчас.
- Паяльник есть, - из-за плеча подсказал Вовка.
- Ну, Петя же! Что значит "эвакуация"? Потерпят десять минут! Пожалуйста! Вот, передаю. Договаривайтесь!
Сунула трубку Вовке к уху. Тот сбивчиво начал объяснять, что у него сгорело.
Марина вернулась к окну.
- Представляешь, их хотят всех по домам отправить! А кто будет эфир поддерживать? Это там, - она показала рукой через улицу, на здание техцентра.
- Уже бегу! - радостно воскликнул Вовка. - Пять минут!
Он положил трубку и победоносно повернулся к нам:
- Я воздвигну мост, и наше имя воссияет в веках!
Подмигнул и выбежал из комнаты. В коридоре дрожало эхо - так могли грохотать только армейские сапоги. Марина сразу прикрыла дверь.
- Из-за демонстрации такой шухер устраивать… - сказал я, боясь пауз.
После того, как я увидел костяной шарик в хрустальной вазочке, меня просто разрывало на части.
- Давай пока подумаем, что дальше рисовать, - ответила Марина. - Времени совсем мало остается.
Мы сели на места звукорежиссеров.
- Я бы Толкиена хотел.
- Ух ты! Глобально!
Мы вдруг рассмеялись.
- Ну, его же всё равно никогда не снимут - слишком сложно. А мы бы могли попробовать.
У Марины загорелись глаза.
- А ты Желязны читал? "Хроники Амбера"?
- Не-а, - ответил я, - дашь?
- Сама брала у кого-то… Тимур, у меня просто голова кругом.
Я улыбнулся. От того, что она не оттолкнула меня, стало пьяняще легко. Я еще не разобрался с самим собой, но хотя бы удалось не разрушить ту ниточку, что возникла между нами. А значит, все получится.
Мы болтали и болтали.
- Откроем ТОО, - говорила Марина. - Севостьяныч поможет организовать. Он и человек хороший, и бухгалтерию знает.
- Вас тогда с "Останкино" попрут, - возражал я.
- И пусть, - смеялась она.
А потом мы одновременно, как те утренние мужики с кейсами, посмотрели на часы. И разговор оборвался сам собой. Марина первой оказалась у окна.
Грузовик сдал назад, вытягивая из разрушенного проема техцентра мятую алюминиевую стойку. И с новой силой прыгнул радиатором вперед, на второй ряд дверей, сваленную за ней мебель, рыла-стволы наставленных на него автоматов. Так, наверное, киты выбрасываются на берег - забывая обо всем, кроме конечной цели.
Толпа взревела тысячерото, расцветая кумачом. Как я ни старалась, глаз не мог выхватить из этой каши смешной вязаной шапочки и дутой куртки твоего друга. С каждым новым ударом тарана все делали шаг, полшага вперед, приближая сладкий миг прорыва.
А потом какой-то дядька, топтавшийся за кормой грузовика, вдруг нелепо нагнулся, потерял равновесие и навзничь рухнул на асфальт. Мир, сжатый двумя длинными корпусами телецентра в прямоугольный желоб, застыл на короткие мгновения. Такие разные люди, спрессованные общей решимостью и ощущением шальной безнаказанности, пьяные своим коммунарским величием, вдруг один за другим - кто сообразительнее, кто ближе к забаррикадированным дверям, те быстрее, а остальные - как получится, как повезет, - начали прозревать.
Кто-то шарахнулся от распростертого тела, кто-то, наоборот, ринулся вперед, задирая голову, словно выглядывая в слепых окнах причину произошедшего.
Как в джезве поднимается кофейная пена - только что лениво колыхалась, и вдруг - распухающими желваками прыгает вверх, через край - так и здесь, на площади под нашими окнами, вскипела толпа.
То, что еще секунду назад было единым неповоротливым организмом, вдруг рассыпалось на десятки тысяч крошечных, беззащитных, ничего не соображающих особей, ведомых первым, самым примитивным инстинктом.
Я схватилась за твой локоть, как за соломинку. Мой любимый город никогда не готовил нас к тому, что сейчас разворачивалось, как на экране, за нашим окном. А ты замер бледным истуканом, мраморным изваянием, заколдованным принцем.
И заныла, запела басовая струна страха - не внутри меня, но и не вне. Отовсюду катились волнами неровные, шершавые звуки опасности, невидимые пальцы проскальзывали через лады, пытаясь вырвать из медной оплетки тот единственный звук, что наконец столкнет меня с места…
- Тимур, отойди! - не крикнула - пискнула, а сама уже дернула тебя в сторону, к себе и прочь от окна.
Стекло брызнуло стеклянными снежинками, треснуло весенней льдиной, впустив в комнату веселый пулеметный речитатив. Я зацепилась каблуком за провода, и мы рухнули на пол, больно втыкая друг в друга коленки.
- Что это? - прошептал ты, и мы снова одновременно вспорхнули над Останкино, охватывая единым, общим взглядом фантасмагорическую картину. Хищные бронированные рыбы двинулись с места, отрезая путь планктону убегающих людей. Солнечные васильки распускали острые лучики в окнах техцентра, находя и находя убегающие спины на плоской, как стол паталогоанатома, мостовой. Упавшие фигурки казались рачками и крабиками, выброшенными слишком далеко на асфальтово-серый песок шалуньей-волной.
- Вовка… - как будто позвал ты. - Там…
Мы вернулись на засыпанный осколками пол. Нестерпимо пахло горящей изоляцией. Корпус установки по-осьминожьи раскинул пучки сенсоров. У безмятежного белозубого выцветшего джедая разверзся во лбу третий глаз с рваными краями. Из пробоины сочилась сизая струйка дыма.
Ты встал на четвереньки и прополз к столу.
- Вовка мне голову оторвет!..
Хотел придвинуть короб установки к себе, но с криком отдернул руку - краска на крышке запузырилась, а сквозь решетку вентилятора просвечивали отблески пламени.
- Он же ее три года собирал… У матери с работы осциллографы списанные выносил, по помойкам телевизоры и приемники раскурочивал…
Ты сел, прислонившись к тумбе стола, вздохнул, поджал губы… Как можно было думать сейчас о каком-то железном ящике?
- Надо выбираться, - нерешительно сказала я. - У Володи твоего пропуск, он вернется, заберет все потом.
Под потолком забурлило и начался дождь - включилась пожарная сигнализация.
- Мы его найдем и вместе уедем. Не хочешь - не ходи.
Мысль отпустить тебя одного как-то даже не пришла в голову.
Когда мы спустились к непривычно пустой пропускной, все уже стихло.
Я старалась смотреть под ноги - с детства вбили в голову, что нельзя наступать на битое стекло. Выйдя на широкое крыльцо, сначала сощурилась, пытаясь сообразить, где я. А ты вспомнил мосфильмовские декорации, в которых недавно снимался в массовке - яркая и отчетливая картинка вдруг на миг заслонила улицу Королёва. На месте техцентра выросли дымящиеся руины - тот фильм был про войну.
Володю мы нашли ближе к Башне. Серый ферзь снисходительно взирал на копошащихся у его подножия смертных. Слишком смертных. Те "скорые", что рискнули проехать до самого телецентра, уже ушли переполненными.
Солдатики переминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть туда, куда еще несколько минут назад разряжали свои автоматы.
Прикрываясь нагрудными табличками пропусков от злобно-растерянных взглядов офицеров, надрывно орущих в микрофоны раций, мы бродили по шахматным плитам с проросшей на стыках жухлой травой. Убеждаясь, что очередное лежащее тело никак не может принадлежать твоему другу, мы огибали его по дуге и шли к следующему. Подъехало еще две "скорых". Я издалека увидела, как санитар нагнулся над лежащим человеком. Поднял и сразу бросил разноцветную шапочку. Я дернула тебя за рукав, показав пальцем в ту сторону.
Пока ты, размахивая руками, умолял врачей забрать Володю в больницу, совал им деньги, хватал их за грудки, орал им в спину обидные слова, я так и стояла пешкой на бетонном квадратике бескрайней доски, заполненной неподвижными фигурами.
А дальше нас повело - ветер-путаник да метель-обманщица закружили-заморочили.
Нам обоим надо было бы к "Проспекту Мира", но на Королёва еще где-то стреляли. Мы перебежали Первую Останкинскую. Потом через дыру в ограде пробрались в Шереметьевский парк. Потом брели по темноте, пока не увидели свет костра.
Некстати вспомнились "Двенадцать месяцев". На темных отсыревших бревнах у огня замерли молчаливые люди. Мы просто подошли и сели рядом. Только тогда озноб дал себя знать. Ты обнял меня за плечи, мы почти засунули ноги в костер, но долго-долго не могли согреться.
Здесь была пенсионерка в очках с треснутым стеклом. Студент с сальными волосами. Любер в просторных клетчатых штанах. Сухая как вобла женщина совершенно неопределенного возраста. Двое широкоплечих ребят в черной форме непонятно какой армии. Небритый люмпен совершенно отвратительной внешности - единственный, кто подал голос:
- Контрреволюция! - яростно воскликнул он. - Народных избранников утопят в крови!
- Да заткнись ты, отец, - сказал кто-то. - Еще скажи, из танков расстреляют!
Больше люмпен не произнес ни слова, усевшись на корточки спиной к костру и окружающим.
Ночью сильно подморозило. Мы так и просидели там до рассвета. Родители, наверное, свихнулись, вяло предполагала я. Но куда-то идти посреди такой ночи было бы неоправданной глупостью.
Иногда ты начинал дремать, твоя рука тяжелела, и я старалась не шевелиться, чтобы ты поспал хоть немного. Пару раз я и сама ныряла куда-то прочь, и снова парила над городом, но тебя там не было.
Ближе к семи утра, едва разогнув замерзшие спины, мы двинулись к проспекту Мира. Город жил так, как всегда. Люди спешили на работу. Пара сгоревших машин не в счет.
Почти около моего дома тебе навстречу бросился мальчик с ранцем.
- Тимур Евгеньевич! С праздником вас!
И протянул на открытой ладони спичечный коробок. Ты взял его и открыл. Я заглянула внутрь вместе с тобой. Там лежал шарик из синего пластилина с четырьмя воткнутыми в него с одного бока спичками.
- А что у нас сегодня? - ты нахмурил лоб.
- Как это, Тимур Евгеньевич? - удивился мальчик. Вытянулся по стойке смирно и отчеканил, от усердия резко кивая в такт каждому слову:
- С тридцать - шестой - годовщиной - запуска - первого - искусственного - спутника - Земли!
Столько радости и гордости сквозило в мальчишеском взгляде, что мы против воли заулыбались. Ты взъерошил его волосы, потрепал по плечу:
- Спасибо, Гоша! Тебя тоже с праздником.
Мальчик побежал дальше, а мы так и замерли - под табличкой "Безбожный переулок", глядя в разные стороны и думая каждый о своем. Ты с остывающей улыбкой разглядывал кривобокий спутник - синюю птицу с расщепленными кончиками антенн, спящую в спичечном коробке. И всё дальше ускользал от меня.
- Твой дом, - то ли спросил, то ли напомнил мне ты, пряча подарок.
И что нужно было ответить на это? Кусочек твоей жизни, мыслей, радостей и печалей поселился во мне. Наверное, никому на Земле еще не удавалось так узнать друг друга. И сразу оказаться так далеко - стоя рядом, почти соприкасаясь рукавами - хуже, чем на разных полюсах.
- Угу, - я кивнула, лихорадочно пытаясь сообразить, что же будет.
Неужели ты просто повернешься и уйдешь? Ты же видел, чувствовал самую суть меня, мы же оба хорошие, и, согласись, нам нечего делить, нет причин быть врагами. Неужели память о чем-то, чего мы и не знали, о страшных бедах, оставшихся в полувеке от нас, превратится в Великую стену, рассечет сущности, соединенные на короткие часы в одно? Сожжет эту связь так же быстро, как случайная пуля уничтожила изобретение твоего убитого друга?
- Осторожней там, - ссутулившись, сказал ты. - Жалко, что…