Подкатывает пони, и Леня весело выпрыгивает из шарабана. Он ничего не боится, а еще насвистывает и проходит мимо меня, не обращая внимания. Последнее время он важничает чего-то. Но меня так захватывает все – и запертые ворота, и звон, и встревоженные лица, и тишина улицы, – что я решаюсь тронуть Леню за рукав и спросить:
– Леня, нас будут резать?
Он удивленно смотрит, но я настойчиво повторяю вопрос.
– Басни! – важно говорит он и старается покрутить едва пробивающиеся усики.
– А это нигилисты царя убили, да?
– Не твое дело. Ни черта ты не смыслишь.
– А ты смыслишь!.. Леня, голубчик… ты… ты не нигилист, а?
– Вот глупец-то… вот осел-то!.. Пошел!..
– А то тебя казнить будут… Ты смотри!..
– Ослиная голова!
У Лени дурная привычка ругаться. Он научился, конечно, у дяди Захара. Я обижаюсь, забываю весь страх, отбегаю подальше, за колодец, и кричу:
– Сам ослиная голова!., нигилист!..
– Вот я тебе уши нарву…
– А тебя казнят, нигилист!..
– По-ди, поди сюда…
Я слышу страшный голос. Дядя Захар стоит на галерее и манит меня железным пальцем. Я отступаю к крыльцу.
– Ежели ты, паршивец, будешь такие слова кричать, дёрка будет!.. Архип, зови будочника! – грозно кричит дядя.
Я лечу к себе, в дом, и слышу, как заливаются, скатываясь по лестнице, "мушки" и "жулики", а дядя кричит:
– Держи его, держи!..
VI
Должно быть, присягу успели поцеловать, так как ничего не случилось. У нас опять царь, и я знаю его. Старого царя убрали на заднюю стенку, рядом с бисерной барыней, а над столом повесили нового царя. У нас говорят, что это очень сильный царь и может даже рвать подковы, как дядя Захар. Это очень хорошо, и враги будут, конечно, его бояться.
"Нигилистов" будут судить: сегодня об этом читали в листке. Теперь я хорошо знаю, кто они. Это особые молодые люди, которые всегда с книжками, ходят в круглых шапочках и очках, носят длинные волосы и никогда не женятся. Они много учились и заучились так, что у них "ум за разум зашел", как сказал дядя Захар, приходивший к нам пить чай. И среди них есть девчонки даже, которые забыли Бога и стыд.
– И девчонки туда же… И стыд, и Бога забыли!.. Вот она, наука-то!..
Дядя приходил к нам посоветоваться, как быть с Леней. Не лучше ли его к делу приставить, а то, чего доброго, набьет в голову всякой чуши. Оказывается, вчера за обедом он заявил, что не желает есть постнятину и, когда кончит училище, уедет в какой-то "институт". Решили переговорить об этом с батюшкой, который ходит с крестом, поет молитвы и потом долго пьет водку и закусывает. Как он посоветует, так и будет.
Я, на всякий случай, решил предупредить Леню. Сам не знаю – почему, но я Леню очень люблю и одобряю, и сам терпеть не могу каши с подсолнечным маслом и сухих грибов. Кроме того, мне хочется, чтобы Леня был инженером и строил машины. А это из него может получиться, как говорил дядя. Но бабка Василиса все ругается с дядей, что он ростит "антихриста", и грозит адом.
Я сомневаюсь даже в аде, потому что о нем говорит бабка Василиса. Она не любит, когда при ней ругаются чертом, а сама недавно обозвала меня чертенком и вытащила за ухо, когда я прятался в ее коровнике. Нет, она не похожа на мою покойную прабабушку Устинью Семеновну, кормившую нас сухим черносливом. Она – сквалыга и карга, – так ругает ее горничная Груша, и, по словам Архипа, "ее давно черти с фонарями ищут". Я понимаю Архипа: бабка не дает им молока и сама отпускает только две ложки сала на кашу.
Возможно, что я и Леня попадем в ад, но я желаю и там не встречаться с бабкой; пусть уж она идет в рай со своими коровами и крынками.
На Пасхе батюшка приходил славить Христа и заговорил с Леней. Я сидел в уголке и слушал.
– Господа-то Бога не надо забывать. А лучше бы к своему дельцу… У папеньки завод кирпичный…
Лене еще нет семнадцати лет, но он выше батюшки и говорит баском, чему я очень завидую. Если б я говорил баском, наша горничная Паша, у которой такие большие глаза, как на одной нашей иконе, непременно говорила бы со мной, как Груша с Леней. Они часто о чем-то шепчутся в коридоре и даже…
Когда батюшка сказал про завод, Леня задергал усики и ответил:
– Это уж мое дело. Захочу учиться и буду… Теперь все должны получать образование… и приносить пользу народу…
Он покраснел, как кирпич, и вышел из комнаты. Тетя Лиза побежала за ним, а дядя чвокнул зубом и заморгал глазом.
– Вон он какой… как кремень… в меня!..
Чудной дядя Захар. Он даже как будто усмехнулся, а батюшка опрокинул рюмку и залил скатерть. Ловко!..
– Да, да… непокорность… Вот какие нынче детки… Да, у меня вот тоже…
И он стал говорить о сыне, который с утра до ночи играет на скрипке и не хочет говеть.
– И вот вам… Учатся-учатся, а как заучатся, – ни Бога, ни царя не признают… и никакой власти… Руку подымают…
– Ну, этого… гм… не будет… Да я ему сам напрочь голову оторву…
И дядя ударил кулаком по коленке.
– А с этого-то и начинается. Сперва посты не признают… Значения, вишь, не имеет, – что яйцо, что гриб… Это что у вас, сижок?.. Да-а… Сперва, говорю, посты… а там… Да вот… слыхали?., портного-то Кнутова сынок… вовсе в церкву перестал ходить… Отец драл-драл – плюнул.
– Такой-то оттябель-подлец… знаю.
– Ну, вот… А там и отцов дураками обзывают… Да-а… А как в студенты попал, уж из него нигилист выходит.
– Ты чего тут торчишь? Ступай к тетке… яблоко тебе даст…
Я нашел тетю Лизу в Лениной комнатке. Она сидела на кровати и держала у глаз платок. Леня стоял у окна, смотрел во двор и кусал губы. Я услыхал только:
– К черту всяких ваших попов!
Сходя с галереи, я встретил бабку Василису. Она даже в праздник возилась со своими крынками. Я, было, замялся, но все же сказал:
– Христос Воскрес, бабушка!
– Ну, некогда тут… Воистину воскрес.
И принялась разливать молоко по крынкам.
VII
За три года наша жизнь мало изменилась. Леня кончил курс и получил золотую медаль, которую дядя Захар приносил нам показывать. По этому случаю в комнаты были допущены люди, которые никогда раньше к нам не заходили. Пришел скорняк Максим Максимыч, или "старая крыса", как звал его дядя Захар, лавочник Трифоныч и даже внук его Степка, с которым я чикаю на крыше змеи. Призвали меня и прочли наставление, что если я буду хорошо учиться, то дадут такую медаль и мне.
Степка сказал, что медаль очень удобна чикать змеи. Скорняк заметил, что – "поди, больших денег стоит", на что дядя сказал, что тут и сотняги мало, но что дело не в деньгах, а что медаль есть как бы "печать ума", с чем согласился Трифоныч и все наши.
По случаю медали у дяди Захара были гости, дядя был весел, не дергал глазом, наливал всем – и даже мне – вина в высокие рюмки и говорил, что вот какие они, Хмуровы, что его Ленька зашиб всех пятьдесят человек, и что кости прадедов должны зашевелиться в могилах.
– Бога-то побойся… у-род! – крикнула бабка Василиса.
– Молчите, маменька… кушайте и молчите! – кричал дядя Захар. – Ленька! друг!., пей шанпанское вино!.. В меня… весь в меня! – радовался дядя, расхаживая с рюмкой по залу, и тут же объявил, что завтра же черт Сендрюк приведет верховую. – Азията тебе куплю!.. Сам дьявол не усидит!.. Денег, что ль, у меня нет, а?.. Нет?.. На, получай катеринку… на всякие удовольствия!
Потом, перед концом обеда, когда три трубы приглашенных музыкантов, помещенных "для легкости" на галерее, протрубили что-то громкое под вой "мушек" и "жуликов", дядя открыл маленький футляр и поднес Лене золотые часы с цепочкой.
Я страшно завидовал. Мне было почему-то грустно, так грустно, что хотелось заплакать. Но я сдержался и сунул для Степки большой апельсин в карман, что, конечно, не ускользнуло от бабки Василисы. Она отняла апельсин и опустила его куда-то под свою турецкую шаль.
После обеда я поговорил со Степкой, и Степка уверял меня, что не стоит получать медаль, потому что мне ни лошади, все равно, не купят, ни часов не подарят: у нас нет кирпичного завода. Степка, должно быть, боялся, что если я буду добывать медаль, то уже не стану бегать по крышам и чикать змеи.
– И даже можно сойти с ума… ей-Богу! – угрожал Степка и рассказал про одного ученого, который так много учился, что его заперли в Сухареву башню и заложили кирпичами.
Я пока не решил, да и сомневаюсь, смогу ли я получить медаль: в моем бальнике не совсем чисто.
Я даже подумываю, не лучше ли поступить в лавку и таскать карамельки, как Степка, у которого всегда есть что-нибудь особенное в кармане.
Леня ходит, как дядя Захар. На нем серые брюки и коричневый пиджак, большая мягкая шляпа и в галстуке золотая мушка с красными глазками. Перед ним все на дворе снимают шапки, а наша горничная, глазастая Паша, которая все грызет семечки на парадном крыльце, так всегда смотрит на него, когда он ловко вскакивает на своего Жгута, что Гришка ругается, называет ее "барской сытью" и раз даже сказал:
– Загорелось! Уж втрескаешься, кобыла… Вон, Грунька-то уж наела брюхо…
Я сейчас же пошел к Степке за объяснением, и Степка рассказал мне такое, что я порешил, что это все враки. Как-нибудь я сам спрошу Грушу, которая, действительно, растолстела, носит высокий передник и очень редко выходит грызть семечки.
Вчера дядя Захар позвал моего отца на совет. У нас говорили, что в том доме был большой скандал, все кричали и спорили, тетя Лиза плакала, бабка Василиса всех грозила проклясть, а дядя Захар гремел, что никто ни черта не понимает и он на все готов. Оказывается, Леня заявил, что едет в Питер учиться. Все кричали, что пускать опасно, что там нигилисты и что он "свернется". Бабка заявила, что ни копеечки никому не оставит и что это только безбожников разводить. Тетя Лиза боялась расстаться с Леней: тогда она будет совсем одна, ее будет точить бабка, а дядя будет пропадать днями невесть где. Дядя требовал, чтобы Леня занялся делом, ругался и отговаривал и, наконец, заявил, что скоро будут ставить на заводе какой-то "берлин" и надо иметь всегда свой глаз. Дядя Захар кричал на Леню страшным голосом, но тот кричал еще громче. Крик был такой, что мы со Степкой, чикавшие змеи на крыше, слышали даже в трубу. Наконец, дядя плюнул и потребовал, чтобы Леня перед иконой поклялся, что он ни с какими там прохвостами знаться не будет, и Леня изъявил готовность поклясться хоть перед десятью иконами, что с прохвостами знакомиться не будет.
Вечером дядя Захар и Леня укатили в Сокольники.
VIII
Как раз в Петров день у нас на дворе разыгралась интересная история, вызвавшая во мне непонятный восторг.
С утра толпилось человек двадцать кирпичников. Они вошли силой, несмотря на отданный еще с вечера приказ Александра Иванова – не допускать никого. Гришка укрылся в конюшне. Дядя Захар был у обедни. Леня еще спал.
Измазанные глиной и покрытые красной пылью, кирпичники заняли крыльцо и колодец, поставили сторожа у ворот, чтобы кто не дал знать в участок, и заявили, что будут ждать "самого". Александр Иванов с перепугу заперся в конторке, потому что кирпичники грозили оборвать ему все потроха и манишки.
– Ускрылся, паскуда!.. Ладно-сь, достигнем.
Мы со Степкой забрались на сеновал и ждали, что будет.
– Они здоровенные, – говорил Степка. – Они теперь всех бить будут. Червями их кормит Сашка… Дедушка Трифоныч давеча сказывал… Вот они и будут лупить…
– Что такое, братцы?
Леня, в ночной сорочке, высунулся из окна кабинетика.
– Здравствуй, хозяин! Вот какое дело, Лексей Захарыч… разбери…
Посыпались жалобы, галденье, крики. Я видел, как лицо Лени то краснело, то бледнело. Он кусал губы и дергал глазом, как дядя Захар.
– Хорошо, – сказал он. – Ждите. А ты, – поманил он самого старого кирпичника, – зайди ко мне…
И скрылся.
– Вот он ему там начи-истит зубы… – весело говорил Степка.
– Никогда не начистит!
– Не знаю, што ль!.. Цыган им все так чистит… Зазовет да и напомадит… Трифоныч-то сказывал.
Минуть через пять старый кирпичник вышел из того дома какой-то растерянный, с беленькой бумажкой.
– Вот… за обиду, говорит, вам…
– Э-эх, па-аря!.. Четвер-туху-у!..
Кирпичник держал "четвертуху" за уголок, а остальные поглядывали и дивились.
– За обиду, говорит… Потому, ему обидно… Вот, грит, вам за обиду…
– За обиду?! Ишь ты…
– Да, говорит, за обиду… Больше, грит, нету у меня… А вот вам, за обиду…
В это время заскрипели ворота, и въехал во двор дядя Захар на дрожках. "Четвертуха" спряталась, кирпичники сняли картузы и кланялись.
– Что? как?., зачем? Гришка!..
Гришка уже вертелся около дрожек и что-то докладывал.
– Червями кормит!.. Убери Лександру Иванова!.. Каки это харчи!.. Свинья не жрет! Рядил по полфунта на голову говяды, а сам кость да солятину тухлую… Мы и в полицию пойдем…
Дядя Захар придвинулся боком, поглаживая руки.
– Что? ку-да?..
Кирпичники грудились и отступали.
– Знамо куда… в полицию!.. Люди мы, ай нет?..
– В по-ли-ци-ю?!.
Он вдавился в толпу и схватил за горло самого высокого кирпичника. Голова дяди Захара запрокинулась, надулись жилы на шее, и глаза выкатились, как два яйца.
– Не тронь! – крикнули из толпы.
Но тут произошло неожиданное. За спиной дяди Захара появился Леня, полуодетый, тоже с выкатившимися глазами, и с силой дернул дядю Захара за плечи. У меня захватило дух, а Степка шипел:
– Смотри, смотри!., у-ух ты…
Дядя выпустил кирпичника и быстро обернулся к Лене.
– Ты?!! ты меня..!
Оба мерили друг друга глазами, грозные, как надвигающиеся одна на другую тучи. Сейчас ударит громом.
Кирпичники сбились в кучу. Из-за двери конторки высунулось бледное лицо Александра Иванова. Гришка выпустил поводья, и лошадь с дрожками тихо пошла в каретный сарай.
– Бол-ван!.. – прокатилось по двору. – Твое дело?.. Молокосос!..
– Мое!.. Твои рабочие и мои они!..
– Твои?!.
– Мои!.. А драться не позволю!.. На!., меня бей!..
Он был красив, бледный, с курчавой головой, статный, с высокой, поросшей волосами грудью, видневшейся из-за распахнувшегося ворота белой ночной сорочки.
Дядя точно поперхнулся и не находил слов.
– Черт!.. – только и мог сказать он сдавленным голосом.
– Леня! Леня!.. – с мольбой звала тетя Лиза с галереи.
– Не ва-ше де-ло!.. – жестко крикнул ей дядя Захар, вынул платок и утерся.
Гроза прошла. Леня стоял решительно, руки в карманы.
– Позвать Александра Иванова! С-сукины дети…
Бледный Александр Иванов вертелся без картузика в стороне от дяди и что-то врал.
– Ваш антирес… им что хошь… никогда не довольны… что ни дай – сопрут… мне что… Он вон всех мутит… Коно-паткин-с… самое свежее…
– Мутит! ты у меня… хлопай бельмами-то!.. Поменьше карман-то набивай!., ерза чертова!..
– Сменить надо, – сказал Леня. – Впрочем, как знаете…
– Да, да!., знаю!., сам знаю!..
– Кормовые дайте… пусть артелью ведут..!
Дядя взглянул на Леню, подумал.
– Голова!., правильно… Ты! слушай!.. На артель перейдете!
– Да чего лучше… Так-то ладней… – загудели кирпичники.
– Ну, и проваливай к чертям!
Высокий кирпичник поглубже надел картуз и сказал:
– Правильный у тебя, Захар Егорыч, наследник… Дай Бог здоровья.
Дядя Захар вдруг преобразился, хлопнул Леню по широкой спине, тряхнул головой и сказал, ни к кому не обращаясь, никого не замечая:
– Вот ты какой у меня… Весь в меня!.. Ну, пойдем чай пить, ученый…
Он обнял Леню за спину, и они пошли на галерею, оба очень похожие один на другого: одного роста, так же широки в плечах. Только Лене было девятнадцать лет, а дяде Захару сорок пять; только у Лени было белое лицо, а у дяди темное, и дядя Захар был человек необразованный, а Леня выходил на дорогу.
Вскоре, под вечер, случилось происшествие, случайно обратившее мое внимание.
Нас уже звали ужинать, как во двор въехал извозчик. С черного крыльца кучер Архип и дворник Гришка вынесли кованый жестью, с боков красный, сундучок, узел и коробок и поставили на извозчика. Кто-то уезжал.
– Пожила и будет… нагулялась… – говорил Гришка.
– Девка-то дура… навязалась сама…
– Сказывай, сама! не знаем делов, што ль?.. Третью такую выпроваживаю. Летось Машка…
– Ну, вот… Машка!., чать Ксютка… Ксютка-то опосля Машки жила…
– Ай Ксютка?.. От "самого" заполучили. Тоже маху не давал…
– Хочь и при жене…
– А што ему жена!., деньги есть, харчи хорошие… Да до каждого доведись – мимо рта не пронесешь… А девки-то ядреные все…
– Будя орать-то. Лексей Захарыч на галдарее… Ревет, поди?
– Грунька-то? ревет… Да и он-то… му-ут-ный. Две сотняги дал, будто.
– Чего ей! Опростается и опять прибегёт.
– Прибегёт…
– Да от его ли?
– От его. Парень в соках, дело молодое… на сторону не ходит. А та-то перед им вывертывает… ну и…
– Идет…
Груша, в белом платочке и тальмочке, с маленьким узелочком, вся закрасневшаяся, усаживалась на извозчика, подбирая крахмальную юбку. В окне, в глубине галереи, я заметил Леню.
– С отъездом-с, – раскланялся Гришка, подымая картуз. – Счастливого пути. На фатерку-с?..
– Да, – тихо сказала Груша, опустив голову. – Узел-то к извозчику поклали?
– Тут-с… и коробок у его. К осени опять к нам-с?
– Уж и не знаю… не знаю… Сундучок бы подвинуть…
– Нас не забывайте, Аграфена Митревна… Хочь вы нами и гнушались, а мы навсегда вам уважение… Доброго здоровья.
– Будя зубы-то чесать, – смешливо затараторила горничная Паша, в белом переднике, вынырнувшая из-за угла.
– Прощай, Грушутка!.. Дал твой-то? – понизив голос, спросила она.
– Дал. Забеги когда…
– Ну, трогай! – крикнул Гришка. – Сторонись, павлина! – толкнул он Пашу. – Угостите семечками, Прасковья Семеновна… Забывать стали… Теперь местишко-то ослобони-лось… – подмигнул он на галерею.
– У, леший, зубоскал!
– Может, и вам Бог счастья пошлет…
– Уйди, косой, не липни.
– Такая уж ваша должность веселая… А это что же у вас тут такое?.. Хо-хо-хо…
– Ну, ты! руки-то подержи!.. Не в свое корыто лезешь…
Извозчик выехал за ворота, и Груша навсегда покинула тот дом. А через неделю Гришка предупредительно втаскивал новый сундучок, и молоденькая, черноглазая Поля, шумя крахмальными юбками, входила на галерею.
И всегда в тот дом нанимали молодых горничных. Как объяснил мне всезнающий Степка, это для того, чтобы барчуку не скучно было и чтобы он "не отбивался от дома и не пропал".
– Вон у тебя Пашка-то – сливки! Чего зеваешь-то… – добавил он, разевая огромный рот.