Оказалось, уцелел дом. Ворота не заперты, дверь входная тоже. Я даже коня привязывать не стала, сразу внутрь бросилась. …Пусто было в доме. Холодные головешки в очаге, в бочках воды едва на донышке, рукой не достать. В комнатах никого. И ведь не разбойничали тут, ничего не разбито, не перевёрнуто. На чердаке запас моих трав в целости. В подвал спустилась, схоронила под каменной плитой "средство" своё. В левый угол глянула - не раскопано ли? Нет, плотная земля, сухая.
Спешила я домой, гнали меня тоска да предчувствия дурные. И вот я дома, а тоска только глубже в душу вгрызлась. Куда теперь? Где их искать, непутёвых? А если уже и бесполезно искать? Если прибиты где-то к столбам два колеса, и растянуты на них чёрные тела? Или гниют где-то с головами отрезанными. Когда толпа громит, она что, разбираться станет, кто рабов притеснял, кто пёкся о них, а у кого и вовсе рабов не было? Толпе кровь нужна. С другой стороны, дом-то нетронут. Если и схватили их, то уж точно не здесь.
Сходила я к соседям. Невесёлые узнала вести. Старика Иггуси боле нет, на Нижних Полях старик. Просто на улице был, когда толпа яростная к дому господина Гиуртизи пёрла. И не заметили, как затоптали дедушку. Сыновья его живы, хотя у старшего, у Гаймиха, рука переломана. Уже в лубке, постаралась Миахиса. Я бы лучше сделала, да и так срастётся. А вот где руку-то ему поломали, не стал Гаймих говорить.
А дом купца Наогисси, к счастью, целехонек. Сказала мне служанка Миугних, что все дни, покуда бунт пылал, сидели они все, крепко затворясь, молились да палочки ароматные жгли. И проявили боги милость, прошли бунтовщики стороной.
Сейчас Миугних за это шумно благодарила милосердных богов.
- Не знаю уж, тётушка, куда постояльцы-то твои подевались, - говорила она шёпотом, хотя подслушивать было и некому, и нечего. - Третий день пусто. Я исправно-то ходила, еду им носила… А вот гляжу, не видно их. Нет, разбойники тут не шастали, побоялись, видать, дом твой трогать. Все ж знают, что ты сильные заклятья наложила… А ещё говорят, - она совсем уж понизила голос и потянулась к моему уху, - что главный-то разбойник, поганый Хаонари, ещё до бунта ходил сюда. К тебе то есть, на двор. О чём-то с постояльцем твоим толковал. А уж днём после - с рабом евонным. Говорят, плюнул он в конце под ноги, влепил мальчишке затрещину да и восвояси убрался… только это за день до бунта было. Сама я не видела, а люди сказывают…
Врёт. Это я сразу почувствовала. Своими глазами видела. Может, и ещё что видела, да боится сказать, даже мне. Вот про то, что не знает, куда оба подевались - это правда. Тут у неё глазки не бегали да голос не пресекался.
Не сказала я ей ничего, в дом пошла. В комнату, где Алан сперва пластом лежал, а после уж и заново ходить учился. Пусто. Даже креста нет, что он на стенку повесил. Раз нет - значит, не схватили его, не утащили отсюда, сам ушёл, да и не в спешке. А коли не в спешке - значит, мог и оставить мне какой знак.
Не было края моему счастью, когда знак обнаружился. Под циновкой поясок кожаный валялся, и завязаны были на нём узелки. Ну-ка, что там у нас?
"Ждать. Юг. Дорога. Пешком. Восход. Закат. Лево. Роща".
Всё понятно. Ждут меня на южной дороге, на расстоянии пешего пути от восхода до заката, в роще по левую руку.
А Гармай ли вязал? - мелькнула у меня осторожная мыслишка. Что если опять "синие плащи"? Ловушку мне готовят?
А хоть бы и ловушку. Если нет в живых Алана с Гармаем, то что мне "Синяя Цепь"?
Жить всё одно недолго осталось, чуяла я это селезёнкой. Да и больно хитро для "плащей". Уж куда проще выманить к больному, там и взять. К тому же они люди взрослые, умные. Уточнили бы место. От восхода до заката - это ж разные люди разное пройдут. Можно и не торопясь двигаться, гуляя, а можно из последних сил поспешать. Роща… Будто одна она там такая, на южной дороге… Нет, определённо бестолочь! И это внушает надежду.
Прикинула я, что время уж к полудню близится. Значит, ежели коня погонять, к закату как раз и успею. Позже темень наступит, как я их найду?
Жалко мне было Гиуми, всю ночь, бедный, шёл, притомился, а я ему почти и не дала отдыха. Лишь воды он получил напиться - на колодец внук старика Иггуси сбегал, Агоройхи.
Южная дорога была ничуть не лучше северной. Тот же пронзительный запах гари, те же чудовищные колёса, те же перепуганные селяне, сбившиеся в кучки. Говорят, боязно сейчас в одиночку ездить, рыщут всюду проклятые рабы, чуют, что терять им нечего, что идёт сюда легион - так хоть напоследок душу потешить, кишки из доброго селянина выпустить. На меня, одинокую всадницу, изумлённо смотрели - те, кто в лицо меня не знал. Случались и те, кому я была знакома. Те не удивлялись, слыхали, небось, о причудах старой ведьмы.
Чем дальше от города, тем более пустой становилась дорога. Сёла-то - они больше к городам лепятся. А тут и места глухие - степи начинаются, рощицы в них как острова. И близ никакого большого города, да ещё с ярмаркой чтобы… И вообще умные люди ныне дома сидят, легиона ждут.
Солнце уже завалилось краем за волнистый горизонт, когда слева показалась довольно большая роща. Наконечниками копий устремились в небо высокие кроны зверь-дерева, и щитами пониже этих копий колыхалась дубовая листва. Ну, если не та роща, тогда и не знаю, что думать. Ехала я так, чтобы вдвое быстрее обычного пешехода - без груза, но по делу шагающего.
И ведь не ошиблась. Едва спешилась, едва повела фыркающего Гиуми к деревьям - так раздался тонкий свист. Разбойники?
В кустах подлеска что-то зашевелилось, ветки раздвинулись - и тут же выскочил на опушку Гармай. Живой, невредимый, только что в царапинах весь.
- Ты жива, тётушка! - раздался ликующий вопль, а после и сам он бросился ко мне, упал наземь, ноги обхватил…
- Я-то жива, - ворчливый тон вернулся ко мне мгновенно, хотя ещё миг назад мне хотелось обнять мальчишку и слезами залить. - А вот господин твой как?
- Тут он, тут! Живой и здоровый. Только голодный. Два дня мы не ели. Ты нам чего-нибудь привезла, тётушка?
Ну будто я совсем глупа, будто я седельные сумки наполнить забыла… И лепёшки у меня с собой прихвачены, и ломтики вяленого козьего мяса, и овечий сыр… Даже и кожаный мешочек с вином имелся. Однако ж не сказала я того, а лишь буркнула:
- Что ж, веди, паршивец…
В луну Остроглаз темнеет быстро. Скользнёт за горизонт краешек солнечного диска, а и четверти дюжинной доли небесного круга не пройдёт, как сольются тени в плотную, вязкую, но пока ещё дышащую теплом черноту. В небе звёздные птицы появятся, полетят стаями своими. Наверное, если жить великие дюжины лет, то увидишь, как эти стаи куда-нибудь да прилетят. Только не было у меня не то что дюжин великих - и года, пожалуй, не было. Доведётся ли мне следующий Остроглаз увидеть?
Правда, здесь, под сомкнувшимися кронами, никаких звёзд не заметишь. Луны тоже нет, ей пока не время восходить. Если бы не развёл Гармай небольшой костерок, то и руки бы своей никто из нас не видел.
Они вообще неплохо тут обосновались. Выбрали место поглуше да подале, если кто с дороги вздумает съехать да в теньке жару пересидеть, нипочём до них не доберётся. Шалашик соорудили, невелик шалаш, да на двоих места хватит. Дождей в эту луну ждать не приходится, а от солнца и мошкары вполне спасает. Родничок рядом журчит, хворосту хоть завались.
Сперва, конечно, я раны Алана осмотрела. Разговоры подождут, надо последним светом попользоваться. А раны - хорошо. То есть почти и не было их, затянулись, рубцы после себя оставив. И ребро срослось, и в глазах у него не мутится боле.
Только всё равно мне вид его не понравился. Скулы заострились, глаза набрякшие, пальцы рук елозят, друг друга стискивают. Знаю я такое - это не тело болит, это глубже. Показался мне сейчас господин Алан мехом кузнечным, из которого весь воздух выпустили.
Потом, конечно, оба на еду накинулись. Оголодали тут, лепёшки, Гармаем из дому захваченные, кончились, а корень "заячьей лапы", в углях испечённый, Алан жевать не смог. Выворачивало его. Хотя, между прочим, вполне питательный корень, если про вкус не думать.
- Ну а теперь рассказывайте, - велела я, когда первый голод они утолили. - Чую ведь, неспроста вся эта кутерьма завертелась. С чего бы это мятежники об Едином Боге талдычат? Откуда это безумство - мол, пред лицом Его нет ни раба, ни свободного? А я ведь кое-кого просила язык узелком завязать…
- Не виноват он, тётушка, - тут же встрял Гармай. - Он специально и не проповедовал, только ведь когда люди спрашивают, нельзя ж молчать, запрещено то Богом.
- Помолчи, Гармай, - поморщился Алан. - Не встревай поперёк… взрослых… А получилось, тётушка, вот как, - глухо продолжил он. - Люди ж не сразу узнали, что ты надолго уехала, приходили, спрашивали тебя. У кого одно болит, у кого другое… Всем я отвечал, что ты в дальней отлучке, вернёшься через две луны или чуть ранее. Хочешь верь, хочешь не верь, я с ними разговоров не заводил, обещал ведь. Но однажды пришёл такой вот здоровенный мужичина…
- Это он, душегуб, и был, Хаонари, - выпалил Гармай.
- Да, он, - кивнул в сгущающихся сумерках Алан. - Зуб у него болел. Ну, объяснил я, что не повезло ему, нету сейчас целительницы… Он скривился весь. Вот так всегда, говорит. Всегда ему не везёт, и вообще всем не везёт, несправедливо мир устроен, и почему это у него зуб болит, а у хозяина его, старого и плешивого Зиулая, ничего не болит? Почему боги так неумело мир слепили? Я молчал, кивал, хотя ты ж понимаешь, было мне что ему сказать. А потом он напрямую спросил: говорят, ты принёс весть о каком-то неведомом ранее боге? Ну и что мне делать было? В священной книге нашей сказано, что всякому спрашивающему о вере надо отвечать, и отвечать честно. Тут уж нельзя душой кривить. Да, говорю. Есть Бог Единый, Истинный. Он мир создал, и небо, и землю, и духов неисчислимое множество. Некоторые из этих духов, говорю, возгордились и были низвергнуты Им с небес на землю. Они-то и притворяются богами, а вы им верите, идолов из камня вытёсываете, молитесь, жертвы приносите… Но никакие жертвы не помогут в самом главном…
- И что же Хаонари? - перебила я Алана. Вот только не хватало позволить ему углубиться в рассуждения о богах.
- Хаонари слушал, возражал, задавал вопросы. Потом спросил, откуда я родом и откуда знаю обо всём этом? Разумный ведь вопрос, тётушка? Я сказал ему правду - что я из очень дальней земли, где давно уже Бог Истинный открыл себя людям. И что только сейчас дошла о Нём весть и до здешних мест, хотя Он Сам всегда был здесь…
- А это правда? - прищурилась я.
- Это часть правды, - устало ответил Алан. - То есть правда, изложенная понятными вам словами. Тётушка, наша земля настолько отличается от здешних стран, что сто лет можно о том рассказывать. Хотя всё равно без толку, в вашем языке даже слов нужных пока нет…
- И тогда Хаонари спросил у господина, как Истинный Бог относится к рабам, - Гармаю, видно, тоже хотелось принять участие в разговоре.
- И что же ответил господин? - я и сама догадывалась, и ничего хорошего в догадках моих не было.
- Что-что… - усмехнулся Алан. - Правду, конечно. Как положено по нашей вере.
Если бы я знал, чем это обернётся…
Не хотелось мне в странной вере его копаться, но сейчас нужно было выяснить всё досконально. Всё, что в тот день стряслось.
- Алан, - вздохнула я, - попробуй вспомнить точно, что тогда говорил. Это важно.
- Ну, я ответил, что Бог всех людей любит. Он всех по Своему образу сотворил, и не делает различий между рабом и свободным, между мужчиной и женщиной, между бедным и богатым, между народом Внутреннего Дома и самым что ни на есть диким варваром… В том смысле, что никто из них ни хуже, ни лучше, и Он всех любит одинаково. Ну вот как мать любит своих детей, хотя один тихоня, другой пострелёнок каких поискать, третий болеет всё время, четвёртый глуп, пятый умён… А они ей все дороги. Или вот как пальцы на руке. Большой палец посильнее мизинца, но что один отрежь, что другой - болеть будет одинаково… А что касается рабов… у раба такая же бессмертная душа, как у свободного, и раб точно так же будет спасён для жизни вечной, если этого спасения захочет, уверует в Спасителя и пойдёт путём Истины…
- Давай я догадаюсь, что после этого спросил Хаонари? - невесело предложила я. - Он спросил, есть ли рабы в твоей земле, где так давно поклоняются Богу Истинному.
- Верно, - слегка удивился Алан. - Но как ты узнала?
- Тоже мне, загадка мудреца Наорикази, - усмехнулась я. - Хаонари очень практичный человек. Его не волнуют всякие сложные вопросы о божественной природе, о создании мира, о небесах и духах. Он из всего хочет выгоду извлечь.
- Какая ж тут выгода? - не понял Алан.
- Сперва скажи, что ты ему ответил.
- Правду. Я сказал, что у нас давно уже нет рабства, что все люди у нас свободны. Хотя и своих неприятностей у каждого хватает, и никто в счастье не купается… У нас совсем другая жизнь, тут невозможно сравнивать, что лучше, что хуже…
- Довольно, - я наклонилась и подбросила веток в костёр. - Хаонари понял вот что: есть бог, который хочет сделать всех рабов свободными. Которому это в одной стране уже удалось. Значит, бог сильный. Насчёт любви ко всем он, конечно, не понял, да и мудрено понять. Но ему это уже не слишком важно. Главное, он нашёл бога, который хочет того же, чего и он. Бога, который поможет бунтовщикам.
Молниями с неба, полчищами броненосных зверей или ещё как. Такому богу Хаонари готов служить. И про такого бога он станет рассказывать рабам. Может, он даже и сам не слишком поверил, но он не глуп - знает, что поверят другие. Поверят и пойдут за ним. За вестником справедливого бога.
- Но потом-то я сказал, что избавление от рабства не бывает мгновенно, - возразил Алан. - В нашей земле это великую дюжину лет заняло, и здесь так же будет. Устами вестника Своего Бог сказал, что перед лицом Его все равны. И теми же устами добавил, что каждый, уверовав, должен оставаться в том звании, в каком призван. Раб не должен смущаться своим рабским состоянием, но должен помнить, что к высшей, духовной свободе он призван. К свободе, которая важнее любой земной, внешней свободы. А господин должен помнить, что он и сам - раб Божий, что и над ним есть Господь, и потому должен он миловать рабов своих, умеряя строгость…
- Ты мог талдычить хоть до ночи, - оборвала я оправдывающегося Алана. - Хаонари этого уже не услышал. Понимаешь, это уже не полезно для его целей. А какие у него цели, ты после имел возможность насмотреться. Что было дальше?
- Спустя дней пять начались беспорядки, - расстроено сказал Алан. - Мы сидели дома, никуда не совались, знали только то, что рассказывала тётушка Миугних…
- Это ты не совался, господин, - вставил Гармай, - а я по городу бегал, всё видел. И как дом господина Гиуртизи жгли, и как высокородных на колья сажали…
- Какая наглость! - не сдержалась я. - Ты, Алан, попустительством своим совсем испортил парня. Мало того, что запретов твоих не послушался, так ещё и смеет так вот прямо и объявлять это… Ты уже достаточно окреп, чтобы задать поганцу хорошую порку!
Алан помолчал. Потом глухо сказал:
- Ну вот ещё… Мало что ли парень всякого зверства на своей шкуре испытал? Да и не принято в нашей земле детей бить…
Я чуть не застонала. Это что ж за такая безумная земля? Как она ещё внутрь себя не провалилась?
- Вот потому-то и не понимаешь ты ничего в здешних делах да здешних людях, - мне жаль было его, но пришелец из загадочной земли явно нуждался в горьком лекарстве. - Если даже в такой малости глупишь, чего ж о прочем говорить? Как же ты отважился о Боге своём учить, если в житейских делах ничего не смыслишь? Над тобой смеяться будут… и не только над тобой.
- Через два дня после бунта Хаонари опять пришёл, - Гармай явно воспользовался паузой, чтобы увести разговор от опасной для его задницы темы. - Предлагал господину присоединиться к ним.
- Да, - глухо подтвердил Алан, - было такое дело. Явился с толпой соратников.
Дюжина, если не больше. При оружии, в шелка разряженные. Ввалились на двор, позвали меня, спросили, пойду ли я с ними, хозяев резать и тем Богу Истинному служить. Тут уж я накричал на них. Сказал, что резнёй этой служат они не Богу, а врагу Его, диаволу. Что ничего не знают они о Боге, да и ту малость, что от меня услышали, по своей прихоти извратили. Что кто поднимет меч, тот от меча и погибнет.
- Они сперва побить его хотели, - добавил Гармай, - да Хаонари волков своих удержал. Ушли, воротиной хлопнули. А потом он и ко мне подошёл, наутро. Я как раз от колодца с вёдрами топал. Говорит - ну ты-то с нами пойдёшь? Ты ж наш, ты раб, вот и клеймо как и у нас. Бросай, говорит, своего господина, у него хоть и есть правильные слова, да многовато дури в башке…
Я хмыкнула. Кое в чём душегуб был совершенно прав.
- А я ему сказал, что ни на шаг от господина не отойду, - возбуждённо продолжал Гармай. - Что не хочу свободным делаться, если без него, без господина. Тогда Хаонари сплюнул и пошёл себе… После того я к тебе, тётушка, Гхири и послал.
Сказал ему, к тётушке беги давай, зови сюда. Пропадём тут без неё, сказал. А он умный, Гхири, догадался, куда бечь.
О полученной затрещине мальчишка, что любопытно, умолчал.
- Ещё седмицу мы дома сидели, - продолжал Алан. - Потом вроде усмирили бунт.
- А я в городе крутился, - добавил Гармай. - И разговоры нехорошие слышал. Что вроде как Хаонари от господина моего зловерие подцепил. Вроде как поймали одного из тех рабов, что вместе с ним тогда приходили. И тот под пытками показал… Вот тогда мы решили - уходить надо. И чтобы на твой дом, тётушка, беду не навести, и господина чтоб сберечь. Сбегал я на разведку, место отыскал, вернулся за господином, знак тебе оставил - ну и пошли мы сюда. Уже пятый день сидим.
Скучно…
Скучно ему, паршивцу…
- Плохи наши дела, - объявила я, помолчав. - Из Внутреннего Дома легион идёт в Огхойю, на усмирение. Может, завтра будет, может, послезавтра. Это вам не стража наместника, эти волки службу знают. Бунт рабов - это ж такое дело, что просто так не оставляют. Выжигать надо скверну калёным железом, чтобы дюжины дюжин лет помнили, боялись… Такое тут начнётся… Ни в какой рощице не отсидишься.
Поймают тебя, Алан.
Потрескивало пламя в костерке, трещала у нас над головами птица какая-то, и тихо-тихо, замолкая на ночь, стрекотали в траве цикады. Зной дневного солнца давно уж развеялся, пробегали то и дело прохладные ночные ветерки, но зябко ещё не было.
- Значит, на то воля Божия, - отвернувшись, вздохнул Алан. - Что толку от неё бегать? Да ведь я с самого начала на медовые пироги не рассчитывал. Я должен был сюда слово о спасении принести, а там пускай хоть жгут. Я и принёс…