Хоть бы улыбнулся, что ли? Я бы тогда знал, что он шутит.
- Ну, насадят. А потом велят: "Да расширится твоя голова!"
- С какой целью? - заинтересовался отец.
- Если шлем лопнет, станут новый подбирать. В смысле, станет.
Совсем я запутался с этим кузнецом.
- А если не лопнет?
- Значит, подобрали. Ищем дальше: кольчуга, панцирь-куях…
- И всякий раз колотушкой? В кольчугу, в панцирь?
- Ну да!
- Так говорит Кустур?
- Ну да!
- Значит, так и будет. Кустур знает, что говорит.
- А ты что скажешь, папа?
- Ничего. Я никогда не был в Кузне. Никогда не подбирал себе доспеха. Откуда мне знать?
- И Мюльдюн тебе не рассказывал? Он-то в Кузне бывал!
- Нет, не рассказывал. Зачем?
Действительно, зачем? Мюльдюн не из говорливых. Вот по шее надавать, это он запросто.
- Папа, ты…
И тут он вскочил. Сто раз видел, как он вскакивает, забыв обо мне, маме, кумысе, горах, мирах - обо всем на свете. Доха в одну сторону - кэр-буу! Лавка в другую - уо-уо! Столик с кубком - алатан-улатан! "Ох! - жаловалась мама в таких случаях. - Отлетели, оторвались девять журавлиных голов!" Кумыс разлился, потек по струганым доскам. Бурдюк - бряк мне на коленки! Затычка выпала, я изгваздался по самые уши.
- Что?! - заорал мой папа дурным голосом. - Глупости! Чушь собачья! Изобличение вора бывает трех видов…
Это он не мне. Трудно привыкнуть к папиным внезапностям, а дальше ничего, полегче. Главное, сидеть тихо, помалкивать. Когда Сиэр-тойон откликается на чьи-то взывания, ему не до вас. Он учит, наставляет, решает споры. А что вы думали? Закон-Владыка, понимать надо!
- …с чужого слова по приметам украденного, своими силами по следам угона - и через много лет без явных доказательств, по доносительству соседа. В первом случае изобличенный вор покрывает убытки владельцу, во втором - подлежит публичному наказанию…
Кулаком по перилам - хрясь!
- …в третьем - признается вором без покрытия убытков и наказания. Доносителя же… Молчать! Не перебивать! Доносителя порицать не велено, и нареканий ему делать не положено. Что значит "почему"? Ибо есть в таких доносителях великая польза общественная… Великая общественная! Усвоили?
Кажется, там усвоили. Где там? Ну где-где… Где взывали.
Я однажды спросил у мамы: как же так? Когда папа срывается с места, я пугаюсь, а не расширяюсь! Пугаешься, вместо мамы растолковал Мюльдюн, случившийся рядом. Расширяемся мы, когда злимся. Соперничаем. Схватываемся. А отцу ты не соперник и не поединщик. Вот если бы ты отцу ночью, когда он спит, рогатину под ребра… И замолчал. Так я и не понял, что Мюльдюн имел в виду.
- Я суров, - сказал отец.
И вернулся на лавку. Ну, почти вернулся. Посмотрел с укором на меня: где лавка? Я поднял, обмахнул рукавом, пододвинул. Отец сел и уставился на горы. Чувствовалось, что он очень устал. Я же стал прибираться: бурдюк, затычка, чорон. К счастью, кубок не треснул. Доха - папе на колени. Укутать потеплее, подоткнуть с краев. Папа забросил ноги на перила - значит, укутать и подоткнуть снова. Налить в чорон остатки кумыса. Помалкивать, не шуршать.
- Я суров, - повторил отец, успокаиваясь. - Я суров, но это я.
Он всегда так говорил после увещеваний.
Сейчас, много лет спустя, когда все рухнуло и восстало вновь, и кто-то умер, а кто-то - нет, я понимаю, что отец был прав. Я, Юрюн Уолан, Белый Юноша, названный в честь своего дяди Юрюна Ар-тойона, Белого Владыки, уже давно не юноша, а если и белый, то речь идет о цвете волос. Что знал я про Кузню? Про кузнеца Кытая? Ну, железный дом на ледяном кургане. Наковальня размером с быка, горн - с кобылу. Черен молота - старая коновязь. Молот гремит, клещи визжат, напильник скрежещет. А что? Все так говорили. Никто не видел, но болтали наперебой. Мюльдюн видел, но молчал. Папа не видел и тоже молчал. Обычай требовал, чтобы такие, как я - боотуры по рождению, не по воспитанию - ехали в Кузню, не догадываясь, что их ждет, кто их ждет. Значит, Сиэр-тойон - Закон-Владыка, Обычай-Батюшка - вел себя по отношению к сыну не только сурово, мучая мальчишку неизвестностью, но и справедливо.
Выясни я, что меня ждет на самом деле, и отец, пожалуй, запретил бы мне эту поездку. Мои слишком любопытные сверстники, удовлетворив свое любопытство заранее, не возвращались из Кузни домой. А что? Молот гремит, клещи визжат, напильник скрежещет.
Обычное дело.
5
Солнечная Нуралдин-хотун
- Мам, я поесть возьму! Себе и Кустуру.
На кухне мамы нет. Это пустяки, она меня всегда слышит - где бы ни была, хоть за восемь комнат. Сейчас придет. Я, если что, и сам все найду, но лучше спросить. Сын своего отца, я должен вести себя правильно. Все должны вести себя правильно. Тогда в мире все будет хорошо и радостно, как у нас в улусе. Вот адьяраи - они злые, глупые. Они законы нарушают, оттого и беды кругом. И у них, и вообще. У нас в улусе адьяраев нет, потому и бед никаких нет. В смысле, настоящих бед, больших. О них дедушка Сэркен поет: война, набег, буря-ураган.
Мы живем на юге Седьмого Неба. Здесь все слушаются моего отца. Поэтому у нас всё хорошо. Ну, по крайней мере, сколько я себя помню.
От очага-камелька шел ощутимый жар. На железной заслонке мигали разноцветные огоньки. За ней булькало, щелкало, шипело. Вкусно пахло вареным мясом. У меня забурчало в животе: оказывается, я тоже проголодался. На полках ровными рядами выстроились кубки, плошки, серебряные горшки и мисы. Еще два бокастых котелка-самовара. Один, правда, поломался, больше не варит. А второй ничего, работает.
Везде чистота и порядок: моя мама - самая лучшая хозяйка на Небесах! И вообще, на всей Осьмикрайней. Я, правда, кроме наших Небес, нигде не бывал, но иначе и быть не может! Ага, вот и сливки. А что у нас здесь?..
Мама не вошла - вплыла в кухню, как уточка по водной глади. Ох, она и ходит - залюбуешься! Спокойная, добрая, никогда никуда не торопится - и всегда всё успевает. Тихая, светлая радость; солнечная Нуралдин-хотун.
- Мам, я…
- Я слышала, Юрюнчик. Ты растешь, тебе нужно хорошо питаться. Я рада, что ты сам это понимаешь.
Ничего я не понимаю. Но зачем спорить с мамой? Может, я и правда понимаю - только не головой, а желудком.
- Да, мам. И Кустур тоже растет.
- Как раз горяченькое поспело.
- Кустуру тоже надо!
- Садись за стол.
Про Кустура мама слышала - она все отлично слышит. Просто не обратила внимания. Нет, вы не подумайте, ей еды не жалко. Для мамы главное - наша семья. Чтобы мы были сыты и ни в чем не нуждались. Чтобы у нас - у папы, у меня с Мюльдюном, у маленькой Айталын Куо - всё хорошо было. А то, что нас напрямую не касается, для нее значения не имеет. Оно словно мимо по реке проплывает. Глянула краем глаза - плывет, к примеру, коряга; отвернулась и забыла. Зато ты и подумать не успеешь о новых сапогах - хлоп, а они уже тут как тут: на волчьем меху, на двойной подошве, и точно по ноге.
Ну, вы уже поняли, какая у меня мама.
- Спасибо, мам! Я тебя люблю!
Мама и раньше-то светилась, а сейчас прямо расцвела. От ее улыбки сделалось тепло-тепло, и уголки рта сами к ушам поползли: улыбнуться в ответ.
- Я все съем! И горячее, и сливки… У тебя есть сливки?
Сливки я уже нашел. Но лишний раз спросить - маме приятно будет.
- Конечно, Юрюнчик. Кушай на здоровье. Сейчас на стол поставлю.
- Да, мам! Только на сандалы… На стол не надо, хорошо?
У нас, в смысле, у айыы, некоторые вещи иначе называют, чем в улусе. Сандалы у нас - стол, орон - ложе или кровать; чомпо - палица, а еще колотушка… Я иногда путаюсь: то так скажу, то эдак. Случается, оба слова вместе вылетают. Приятели удивлялись. Чагыл смеяться пробовал, но ему по шее и без меня дали. Ничего, привыкли.
- Почему не надо на стол, Юрюнчик?
- Меня Кустур во дворе ждет. Нам на двоих, мам.
- Я Элляя кликну, он на двор вынесет. А ты за стол садись.
Элляй - это наш слуга. Один из восьми.
- Не надо Элляя! Я сам отнесу.
- Зачем?
- Я тоже во дворе буду. Ты говорила: на свежем воздухе - полезней!
- Всё-то ты помнишь, - умилилась мама. - Ладно, поешь во дворе. Сливки бери, и кэйгэс печеный, и вот еще - с пылу с жару.
Внутри камелька звонко щелкнуло. Огоньки на заслонке погасли. Остался один, зеленый светлячок. Теплился, извещал: мясо готово. Заслонка поднялась, наружу выехал котел из легкого серебра. От него шел такой аромат, что я чуть слюной не захлебнулся. Да уж, мама - мастерица стряпать! Правда, когда на живом костре мясо варишь, в котле, или на углях запекаешь - оно тоже вкусно выходит. По-другому; и веселее, на костре-то.
- Осторожно, не обожгись.
- Ага!
- Вот, я тебе на поднос выставила. Я дверь открою, а то у тебя руки заняты. Ложки не забыл? Приятного аппетита, кушай на здоровье.
Того, что мама выдала мне одному - про Кустура она, разумеется, забыла - хватило бы четырех голодных табунщиков до смерти накормить. Мы с Кустуром не табунщики, мы сами все съели. Чуть не лопнули, а съели. Конинка молоденькая, с жирком, с лучком-чесночком, прямо с огня! Печеные корешки кэйгэса - и сливками, сливками запить, холодненькими! Чуп-чуп, уруй-туску! И куда в нас только влезло? Мы сидели, пыхтели, отдувались, и казались себе толстыми-претолстыми, как лесные дедуганы, нагулявшие жир к зиме. Вставать? - шевелиться не хотелось.
- Передай - ик! - солнечной Нуралдин-хотун… Ик! - нижайшую благодарность! Она - опора Трех - ик! - Трех Миров! Если что сковать-починить - ик-хыхык! - нужно…
Сказать Кустуру про испортившийся котелок-самовар? Да ну, глупости. Во-первых, всё равно не починит. И отец его не починит. Вот станет Кустур великим мастером в девятом колене - тогда, может быть… А во-вторых, родители о наших вещах, которые в доме, рассказывать не велят. Это чтоб не завидовали, я так думаю.
- Вот сам - ик! - и поблагодари.
- Меня не приглашали. А солнечная Нуралдин-хотун ко мне не выйдет…
- Хорошо, я передам…
- Юрюн! Кустур! Айда в кылыы прыгать!
За оградой по-заячьи скакал Чагыл - то ли разминался для игры, то ли просто от нетерпения. Ну да, мы с Кустуром сейчас много напрыгаем! Все смеяться будут.
- Иди, мы догоним!
Миг - и Чагыла и след простыл. Догоним мы его, как же!
- Пошли?
Кустур был уже на ногах. И приплясывал бодрей бодрого, словно натощак.
- А тебе в кузню к отцу не надо?
Честно говоря, я бы поспал.
- Не-а! Отец для шамана Арамана секрет делает.
- Какой секрет?
- Не сказал. Меня погнал: мол, в кузне сегодня не появляйся. Тебе на секрет даже смотреть нельзя!
Кузня, подумал я. Скоро Кузня.
Вдоль хребта побежали мурашки: щекотно, сладко, страшно.
6
Иди сюда, сильный
Устраивать состязания на тюсюльгэ можно только по праздникам. Но мы нашли участок с краю, где трава была почти что не вытоптана: вроде еще и поле, а вроде уже и нет. Место ровное, подходящее. Старшие, помнится, головами качали, сомневались: разрешить или нет? Хотели у моего отца спросить, но раздумали: Сиэр-тойона по пустякам беспокоить - себе дороже. Теперь мы тут и прыгаем, и боремся, и вообще.
Когда мы с Кустуром притопали, кылыы уже шло вовсю. Чагыл брал разгон. У первой вешки-прутика он ловко оттолкнулся левой - Чагыл по ногам левша - и давай скакать кузнечиком! Седьмая, восьмая…
- Ча-гыл! Ча-гыл!
На двенадцатом прыжке Чагыл едва не улетел в небо и гулко впечатался в землю обеими пятками. Покачнулся, но устоял, победно вскинул руки:
- Кырык!
- Ча-гыл! Ча-гыл!
Распухший от гордости малыш Айан - ему доверили судить состязания - провел заостренной палкой черту на том месте, где стояли пятки Чагыла, и старательно затер предыдущую отметку: на три кулака ближе к последней вешке.
- Ни-кус! Ни-кус!
Никус смешной: на одной ноге скачет, а второй и обеими руками во все стороны машет. Ну вот, домахался: споткнулся. Хорошо, руки успел выставить, а то б носом землю вспахал! Хохоту было - до небес. До Верхних, Восьмых - сами-то мы на Седьмых живем.
- Ку-стур! Ку-стур!
За Кустура я громче всех кричал. И знаете? - помогло! Кустур на кулак дальше Чагыла допрыгнул. Зря я опасался - мол, опозоримся. Пошла впрок мамина кормежка!
- Ку-стур! Ку-стур!
А тут и моя очередь подоспела.
- Ю-рюн! Ю-рюн!
Пока разгонялся - еще ладно. А как прыгать начал… Еда-питье в кишках забултыхались: кэр-буу! Скачу дурным адьяраем - они, говорят, все одноногие - а в голове страх-ужас: "Расплещу! Ой, мамочки, расплещу ведь…"
- Ю-рюн! Ю-рюн!
Ф-фух! Доскакал! Не упал, и на том спасибо. Вроде, никто надо мной не смеется… А что это Айан у меня под ногами возится? Сопит, от усердия аж язык высунул.
- Юрюн как Кустур прыгнул! Палец-в-палец!
- Ничья!
- Ю-рюн!
- Ку-стур!
- Пе-ре-прыг! Пе-ре-прыг!
Что, опять?! Нет уж, дудки! Ничья - так ничья. Кустур тоже не хотел перепрыгивать - сразу видно. Ну, мы с ним обнялись, как братья, носами потерлись: ничья! Остальные поорали еще капельку - требовали перепрыга - и угомонились. Кто-то крикнул: "Хапсагай! Бороться давайте!" - и от нас отстали. Я и рад: бороться мне только со старшими разрешают. Старших с нами нет, Айан годами не вышел - короче, досталось мне судить.
Все равно, мол, без дела сижу.
Раньше хапсагай был для одних боотуров. Пока восемнадцать весен не стукнет - никакой борьбы, мал еще. Да и после восемнадцати не всякому дозволяли. Правда, мальчишки и тогда бороться лезли, сколько ни гоняй. Подсмотрят у взрослых приемчики - и ну друг дружку валять! Старики почесали в затылках, решили: пусть упражняются, молокососы! Хуже не будет. Говорят, мой отец лично разрешил. Теперь бороться с девяти весен можно. Но на праздниках - ни-ни! Смотри, кричи, хоть из кожи выпрыгни, а в круг не лезь.
Это у нас, на Небесах, понятное дело. А в Среднем мире до сих пор раньше восемнадцати бороться нельзя. Строго у них там! Хорошо, что мы на Небе живем. Интересно, а у адьяраев как? Им ведь закон не писан. Они, небось, в своих подземельях и борются не по правилам!
На праздниках борцов под покрывалами прячут - чтобы не знали заранее, кто с кем схватится. Народ с других улусов приезжает - поди-угадай, кто под покрывалом! Мы-то местные, мы своих с рожденья знаем: накрывай, не накрывай - без толку. У нас поединщик сразу в круг выходит - кто на меня?
…ловкач Испен увернулся, подставил Чагылу ногу. Тому, чтобы не упасть, пришлось оттолкнуться от земли ладонью.
- Раз!
Я поднял палец. Трижды коснулся ладонью земли - проиграл. Ну, это для нас такие правила, для мальчишек. У взрослых строже - один разок, один-разъединственный, и все, давай из круга. А так Чагыл еще поборется. Он нырнул Испену в ноги, Испен ухватил его сверху, поперек спины. Они долго мотали друг дружку из стороны в сторону, пытаясь перехватить поудобнее, свернуть противника набок и уронить. Наконец Испен вывернулся, отскочил назад, и Чагыл снова ткнулся ладонью в землю.
- Два!
Окрыленный успехом, Испен ринулся в атаку. Это он зря. Чагыл освободился из захвата, толкнул Испена плечом. Удар? Нет, сперва коснулся, потом толкнул, все по правилам! Испен потерял равновесие, и Чагыл подсек ему опорную ногу.
Испен со всего размаху на задницу сел.
- Чагыл!
Чистая победа, не придерешься.
- Ча-гыл! Ча-гыл!
Остаться в кругу Чагыл не захотел: решил передохнуть. Вышли бороться Никус с Кустуром, но тут все сразу ясно было - к удаганке не ходи. Кустур Никуса играючи через бедро бросил - сам даже не покачнулся. Против Кустура вышел Вилюй, он из нас самый большой и сильный. Зато Кустур жилистый, верткий. Они второй год спорят, кто из них лучший. Помню, целую зиму не разговаривали: дулись.
- Ви-люй! Ви-люй!
- Ку-стур! Ку-стур!
Сцепились. Расцепились. Снова сцепились. Кустур нырнул под локоть, скользнул вправо, влево. Пошел по кругу на полусогнутых, вздыбил лопатки по-звериному. Вилюй топтался в центре, следил, что да как. Поворачивался с ленцой, обманывал. Кустур - волк: налетел, укусил, отпрыгнул. Ждет момента, чтобы завалить добычу. Вилюй - медведь: норовит облапить, заломать. Пальцы на Кустуровых руках - клыки. Сомкнулись на чужом запястье, рванули. Нет, крепок медведь, не сдвинуть. Разжались клыки-пальцы, прянул волк прочь, а лесной дед за ним. Откуда и прыть взялась! Дотянулся, обхватил, да не так крепко, как хотел; вывернулся волк. Ступню Вилюю подбил, и сам на ногах не удержался.
Упали оба.
- Ви-люй!
- Ку-стур!
Кто первый земли коснулся - не разберешь. Плохой из меня судья! Кому победу отдавать? Похоже, никому. А эти двое по земле катаются, правила забыли: оседлать друг друга норовят. Рычат, кашляют, у Вилюя кровь из носу течет.
- Стойте! - кричу. - А ну, прекратили!
Не слышат.
- Вставайте! Ничья!
Оглохли, балбесы.
- Заново боритесь! Или другим место дайте!
- Другим? Место?
- Ага!
- Дело говоришь, человек-мужчина. Чего расселся?
А это уже меня зовут.
- Иди сюда, сильный. Покажи нам, слабым.
7
Сильные и слабые
Омогой - старший, мне с ним можно. На полторы головы меня выше, в плечах чуть не вдвое шире. Ему уже ого-го - двадцать весен стукнуло.
Я рядом с Омогоем - тьфу, и растереть.
Пока я топтался, не знал, что делать, Вилюй с Кустуром из круга на карачках умотали. Будто ветром их сдуло. Да что там мальчишки! Сам круг в стороны разбежался: шире, еще шире! Народу откуда-то взялось: тьма-тьмущая! Лететь борцу с размаху наземь - кому охота, чтоб его ненароком приложило? Поди угадай, куда приземлится! Места нам досталось с запасом: летай, не хочу.
Омогой разделся загодя. Стоял, усмехался, мышцами на груди играл. Ох, и грудь! Наковальня! На парне были красивые штаны из мягкой ровдуги: пепельно-серые, с красными узорами на бедрах. Мичие сшила, у них с Омогоем любовь. Скоро свадьба, жених калым в семью невесты отогнал. Калым с копытами: цок-цок, мы здесь. Ешьте нас, пасите, доите! Вон и Мичие, кстати: из-за коновязи выглядывает. Румянец, брови вразлет. Тоже красивая, куда там штанам…
Вот скажите, как так бывает: она - красавица, а он - злая собака! Всегда на меня сердится. Что я ему сделал? Бороться? - я ж не против! А злиться-то зачем? Или он тоже от злости сильнее становится? Нет, вряд ли, таким родиться надо…