Эрик ван Ластбадер
Вознесение к термагантам
Позвольте мне представить вам величайшую любовь своей жизни. Мой великий роман с мисс М. тянулся почти пятнадцать лет. Она не была красивой и, видит Бог, часто не была и честной, но она провела меня по очень особым местам - таким, куда бы я ни ногой, если бы не ради псе. Я благословляю ее за это, но и проклинаю тоже. Каждый день я нахожу новые способы ее проклинать, и все это время мне так ее недостает, что живот сводит судорогой, будто там свили гнездо мерзкие мелкие демоны. Может быть, так оно и есть. После того что случилось пару недель назад, это меня не удивит, нет, ничуть не удивит.
Мескаль ее зовут, да, сэр, и мутить мне голову - ее работа. Каждый вечер она это делает, пока в легком поцелуе кончиком языка пробую я ее гладкий вкус. Ага, до вас дошло. У меня был великий и бурный роман с женщиной по имени мескаль, и очень долго. И она, надо вам сказать, возлюбленная адски ревнивая. Но все, хватит. Больше - никогда. И вот почему.
Мы с моей возлюбленной занимались без всякого стыда любовью по всему Манхэттену, но самое мое любимое место для этого называлось "Геликон" - без сомнения, потому, что владелец его Майк был греком. Понимаете, гора Геликон была домом Муз - во всяком случае, так верили древние греки. Сам бар ютился в дыре за квартал от Голландского туннеля на первом этаже чугунного дома, который был красив как смертный грех еще семьдесят пять лет назад. Внутри в длинном узком помещении с медленно вертящимися вентиляторами капало с жестяного потолка, отчеканенного на рубеже столетий. Узор чеканки напоминал мне старые мексиканские плитки, которые я видел, когда жил в Оаксаке. Где впервые познакомился с мисс М. Давно, даже числа не помню. Да и они таких плиток больше не делают. С тех пор как ремесленники получили работу по изготовлению навороченных кроссовок и нейлоновых тренировочных, а также по сбору персональных цифровых помощников.
Как бы там ни было, а в "Геликоне" была масса достоинств: опилки на полу, запах старого пива и еще более старой грязи, висящей потеками, как честно заработанные медали на суровом воине. Не говоря уже о самой стойке, которая казалась вечной, покрытой шрамами давно забытых драк и свежеразбитых сердец. И самое лучшее - свет был достаточно тусклым, так что, когда смотришь сам на себя в панелях мутных зеркал за полированным черным деревом бара, вполне можно себя убедить, что ты кто-то другой - может, тот, кем мечтал когда-то стать.
В тот день, о котором я сейчас думаю, я сидел в кабинке, занимаясь любовью с мисс М., когда зазвонил телефон за стойкой. Майк снял трубку, поговорил и протянул ее мне.
- Это вас, - сказал он.
Я поднял свою возлюбленную и перенес ее на табурет к бару. Схватив трубку, я рявкнул:
- Что надо?
- Боже мой, Вилли, сейчас пол-одиннадцатого утра. И ты уже пьешь?
- А какая зараза этим интересуется? - спросил я и приложился как следует к мескалю.
- Хуже, чем я думал, - сказал осуждающий голос. - Это Герман, твой брат.
- Этим все и объясняется, - сказал я, обрезав его дальнейшие слова. - У тебя нет воображения.
- Если бы ты протрезвел, мог бы найти настоящую работу.
- И меня, черт побери, зовут не Вилли!
У меня пылали щеки, когда я повесил трубку.
- Ошиблись номером, - сказал я Майку, подвигая к нему по стойке телефон. Он только криво улыбнулся - знал, что произошло. У нас с Майком были свои отношения - такие, которые могут быть только с барменом по-настоящему высокого полета.
Вернувшись к себе в кабинку, я отодвинул второй пустой стакан и стал дальше попивать мескаль, мрачно вспоминая свой пустой офис и последний подписанный мной контракт. На шесть месяцев, и я ни слова еще не записал в блокнот, не говоря уже о компьютере. Лениво вертелась мысль позвонить Рею Майклу, моему бухгалтеру, который следил, чтобы моя жизнь не понеслась прямиком в ад на тачке, пока я плевал на все и крутил роман с мисс М. Я подумал, не надо ли, чтобы он связался с моей издательницей и сказал, чтобы не брала в голову, и отправил ей обратно аванс, который она мне прислана. Потом я припомнил, что уже просадил его в той увеселительной поездке по тем старым местам в Мексике, что не дают мне покоя. И все равно я еще ни разу не ломал контракт и не собирался начинать сейчас. Но что я собирался написать? Я понятия не имел.
Я поднял глаза на резную носовую фигуру корабля, которая свешивалась с потолка заведения Майка. Это была полуженщина-полуптица, и потому я назвал ее Мельпоменой - музой трагедии. Говорят, что от плодотворного союза Мельпомены и речного бога Ахелоя родились блистательно печальные и отчаянные сирены, чтобы бесконечно петь мучительный мотив, заманивающий беспечных моряков к гибели на скалистых берегах, где обитают сирены. Где-то в молодости Мельпомена стала моей личной музой, потому что я не мог иначе ввести в рамки картины трагедию, которая постигла мою семью.
Я все еще смотрел вверх, когда телефон зазвонил снова. Майк глазами показал, что это меня.
- Если это мой чертов братец, скажи ему, пусть целует мою белую писательскую задницу.
- Это Рей, - ответил Майк, протягивая мне трубку.
Принимая ее, я застонал. Мой бухгалтер никогда не звонит мне без веской причины.
- Да! - отозвался я.
- Билл, я только что поговорил с твоим братом. - Голос у Рея был озабоченным. - Он сказал, что ты в мрачном настроении.
- Так и сказал? Давай подумаем. Сейчас без двадцати десять утра, понедельник. Я занят третьим стаканом мескаля, и в голове у меня ни одной мысли. Так что мой ответ, пожалуй, да. Я в мрачном настроении.
Рей вздохнул:
- Ему надо с тобой поговорить.
- Этот крысиный ублюдок сбежал с моей женой, не говоря уже о доходах по пенсионному плану, когда был тем, кого для смеха можно было бы назвать моим бизнес-менеджером. Нечего ему со мной говорить.
- Послушай, - терпеливо сказал Рей. - Ты подал на него в суд и получил свои деньги обратно. Надави ты чуть сильнее, ты мог бы посадить его в тюрьму.
- Если бы ты знал, как это меня грызет!
- Почему же ты этого не сделал?
- Это разбило бы сердце Донателлы, вот почему, - ответил я. - Бог знает почему, а моя бывшая любит этого подонка.
- Сейчас новое тысячелетие, - сказал он. - Что было, то быльем поросло.
- Хрена с два. - Должен признать, что у меня сжались зубы. - Хрена с два быльем.
- Ладно, будь по-твоему.
На том конце послышался разговор и шумы возле трубки. Я спросил:
- Ты что, на поле для гольфа?
- На шестой метке, - подтвердил он. - Приезжай как-нибудь со мной и попробуй.
- И разговаривать со всеми дубиноголовыми банкирами, с которыми ты играешь? Нет уж, пусть лучше меня терзает термагант.
- Кто?
- Термагант. Знаешь, что такое гарпия?
- Конечно. Женщина, которая никогда не замолчит.
- Розу каким именем ни назови, - засмеялся я. - Только эта воняет до небес.
- Ты Донателлу, что ли, называл термагантом?
- Ответ утвердительный, друг мой. - Я посмотрел на деревянную Мельпомену. - А теперь моя личная муза стала термагантом. Смешно, правда?
- Кто это сказал, что мы все получаем то, чего заслуживаем?
- Ты, наверное. Только что.
- Мне кажется, у тебя затык, - сказал Рей.
- Как у забитой кирпичами кишки.
- У тебя еще есть время присоединиться ко мне на девятой. Займись каким-нибудь легким спортом вместо этой смертельной дряни, к которой ты стремишься. Знаешь, солнышко вышло, птички чирикают.
- Из этих птичек некоторые входят в список угрожаемых видов. Так что смотри, как бы тебе большой клюшкой не угробить одну из таких.
- Я не очень хорошо работаю большой клюшкой, - сказал Рей. - За шестой я пользуюсь третьим номером деревянной.
- Вот тут между нами и разница, Рей. Я пользуюсь большой, чтобы добраться до зеленой за два удара. Рискуй, старина. Не бойся рисковать.
- Не забывай, что я бухгалтер. Слово "риск" в мой словарь не входит. - Он что-то сказал кому-то из своих дубоголовых партнеров, и я подумал, не пропустил ли он очередь из-за разговора. Он вообще-то не любил проигрывать в гольф. - Послушай, у твоего брата на этот раз действительно есть кое-что для тебя важное.
- Это так же невозможно физически, как вставить голову себе же в задницу. Хотя в случае Германа...
- Билл, кончай нести ерунду. Лили умирает.
- Уг-гу. - Я глотнул мескаля.
- Слушай, ты не... в смысле, не теряй голову, в общем.
- Ни в коем случае, старина.
- Да, вижу. Ну, что ж, это не должно меня удивить. Ты ее не видел - сколько?
- Тридцать лет.
- Она твоя сестра.
- Она была умственно отсталой, - дал я поправку. И заметил, что говорю о ней в прошедшем времени. - Не могла двигаться, чтобы за все подряд не хвататься, не могла ни слова произнести. Не могла ни одной мысли в голове удержать.
- Суров ты, Билл.
Я почувствовал, что с меня хватит.
- Слушай, Рей, это не ты должен был прожить с ней все кошмарное детство, не тебе она блевала в лицо, не при тебе она всю ночь вопила, как котенок с глистами, не у тебя она хотела вырвать волосы с корнем, как только оказывалась близко. Не у тебя бывало по три-четыре драки в неделю из-за жестокости твоих одноклассников. Не ты должен был жить с родителями, настолько перепуганными, дошедшие до такого отчаяния, что стали беспомощны, как дети. Они цеплялись за любую соломинку - шарлатанов, целителей, гадалок. Не тебе пришлось четырнадцать лет подряд смотреть в лицо безумия. Господи, у меня и сейчас мурашки по коже!
Он помолчал.
- Она при смерти, Билл. Герман ясно дал понять, что не имеет никаких определенных пожеланий в смысле организации. Так что бы ты хотел сделать?
- Я бы хотел забыть, что она вообще была на свете, вот что:
Рей снова вздохнул:
- Тогда я ее кремирую, когда она умрет.
- Как твоя левая нога захочет, - ответил я. - Развей этот гадский пепел на четыре ветра. - Я выждал и добавил: - И знаешь что, Рей?
- Что, Билл?
- Даже не думай говорить мне, что я там должен быть, когда это произойдет.
Разговор задал тон. Повесив трубку, я был мрачен и зол. Будь оно иначе, то, что случилось после этого, могло выйти по другому. Но было не иначе, а потому вышло так.
А после случилось, что в бар принесло Таззмана. Не то что я тогда знал это имя - я его и в глаза раньше не видел.
- Эй вы, беломазые, ручки в гору и делай, как я скажу!
Таззман оказался высоким мертвенно-серым чернокожим с впалой грудью, нечесанными волосами как у Джими Хендрикса и лицом как у Айка Тернера, только он был очень, очень молод. Заученная злобность лица явно уходила вглубь не больше, чем на миллиметр, и легла на него скорее в силу обстоятельств, чем природных свойств. Мы с Майком решили обратить внимание, поскольку у него в руках был устрашающего вида автоматический пистолет, который смотрел на нас.
Он вошел в бар, - движения нервные, резкие, - и уставился на нас.
- Ты! - сказал он Майку. - Деньги давай.
- Скажи, детка, тебе раньше приходилось это делать? - спросил я, пока Майк искал ответ. - Я в том смысле, что сейчас понедельник, одиннадцать утра. Здесь только мы с Майком. Какие деньги ты думаешь найти в кассе?
По испуганному взгляду, который кинул мне Майк, я понял, что он не любитель приключений. Плохо. Кто-то должен взять контроль над ситуацией, иначе нам обоим будет очень неприятно.
- Умник! - огрызнулся Таззман. - Тащи сюда свою умную белую задницу и заряжай вот этот мешок. Грузи все из кассы и из карманов тоже.
Я раскрыл бумажник. От вида двух вывалившихся пятерок мне стало даже стыдно на минутку.
- А, блин! - выразил свое мнение Таззман, подхватывая бумажки с такой опытностью, что я даже не заметил их исчезновения. - Хоть часы у тебя есть?
- Время для меня ничего не значит, - сказал я, показывая пустые запястья. - Кстати о времени: мне кажется, что ты уже кучу времени ничего не ел.
Этот Таззман закусил губу и полыхнул на меня взглядом, оценивая ситуацию. Был он напряжен, как медведь, учуявший человека, и это должно было меня насторожить. Но, как я уже сказал, эти телефонные разговоры меня здорово вывели из себя и я был готов схлестнуться с первым, кто попадется на дороге. Глупость, да? У древних греков было для этого более подходящее слово: хубрис.
- Майк, сделай ему бургер, ладно? - Поскольку Таззман уже ничего не понимал, я решил надавить: - Как тебя зовут?
- А?
У него был дурацкий вид. Вряд ли можно поставить это ему в вину. Ограбление пошло совсем не так, как он предвидел.
- Есть же у тебя имя? - Я вышел из кабинки. - Меня зовут Билл, а его, как я тебе уже сказал, Майк. Как тебя друзья называют?
- Смеяться надо мной решил? Я твою белую задницу оторву, можешь не сомневаться!
- Я не смеюсь.
Он прищурился на меня с подозрением.
- Нет у меня друзей. - Он поджал губы, перевел глаза с меня на Майка и обратно. - Таззман меня зовут, за волосы. - Он коснулся волос рукой, они не поддались ни на дюйм. - Пацаны говорят, у меня от них вид как у таззманского дьявола - что-то вроде. - Так у него выходило слово "тасманский". Он ткнул пистолетом в сторону Майка. - Он мне в самом деле бургер сделает?
- А как же, - сказал я, давая знак Майку.
Пока Майк разворачивал котлету и плюхал ее на сковородку, я шагнул к Таззману. Ноздри его зашевелились, ощутив запах жареной говядины, и я сделал еще один шаг. Это ему не понравилось.
- Эй, ты, мазерфакер! - сказал он, начиная поворачивать свой чертов пистолет в мою сторону.
- Билл, ради Бога! - завопил Майк.
А я плеснул свою мисс М. в лицо Таззману. Не знаю, известно вам или нет, но когда она попадает в глаза, то превращается в фурию.
- Мазерфакер! - повторил Таззман с полным отсутствием оригинальности.
Он нажал курок в тот момент, когда я левой рукой подбил ствол пистолета. Грохот, казалось, пробил у меня в голове дырку, просверлив мозг. Я ударил Таззмана каблуком по подъему, и он завопил как баньши. Но я недооценил этого фитиля, как и вообще неправильно оценил всю ситуацию.
Он нажал на курок еще раз. Град пуль прошил смертельную строчку по зеркалам. Майк попытался пригнуться, но попался на дороге, и его вбило в три яруса бутылок за спиной, и кровь с выпивкой смешались в мерзостное месиво.
- А, черт! - выдохнул я.
Автоматический пистолет повернулся в мою сторону, и я ударом ноги перевернул стол и спрятался за ним, потом заорал, когда ускоренные пули разодрали твердый дубовый стол как картон.
Шатаясь спьяну, я бросился в темноту за баром, но Таззман набрал обороты и не отставал. Пистолет перестал плеваться как раз настолько, чтобы он успел вставить новую обойму. Сколько же их у него? - подумал я на бегу.
Я пролетел мимо дверей в туалет, зная, что там бежать некуда и спрятаться негде. Пули стучали по старой штукатурке, когда я ударил в заднюю дверь. Не открывается! Я выдернул засов, распахнул дверь под градом щепок и щебня от ударов пуль, просвистевших мимо моей головы.
И бросился в вонючий переулок, куда Майк выбрасывал мусор и мясо для гамбургеров, когда оно превращалось в лабораторную питательную среду.
И тишина...
Тишина?
Где же этот безбожный грохот автоматического пистолета Таззмана? - спросите вы. Но он кончился, потому что я уже стоял ни в каком не в вонючем переулке. Оглядываясь вокруг, я увидел... скажем так: если бы рядом со мной стоял крошечный песик, я бы наверняка выдавил из себя: "Тотошка, мы больше не в Канзасе".
Наконец я повернулся в ту сторону, откуда пришел, но не увидел ни грязной стены, ни задней двери "Геликона"; только воздух, пространство и свет - яркий, радостный свет. Я стоял в комнате с высоким потолком, глядя в высокое окно у странно знакомой конструкции с закругленным куполом, в котором что-то было ближневосточное. Вниз от него расходился веером большой город, уходя в сине-золотые сумерки. Но ведь всего секунду назад было утро, а здесь точно не Манхэттен. Обилие труб и крыш мансард немедленно навело на мысль о Европе.
Вокруг меня на выбеленных стенах висели картины. Большие холсты импрессионистов, с богатым цветом, живые первобытным движением. Они кружились вокруг меня, как водовороты в потоке.
- Вам они нравятся?
Голос был мелодичен и густ, как девонширские сливки.
Я повернулся и увидел женщину с удлиненным лицом, и целеустремленность в этом лице делала красивыми черты, которые были в лучшем случае правильны. У нее был строгий вид, отдаленно напомнивший мне проклятую училку в адиронакской школе, куда я удрал в четырнадцать лет (даже там было лучше, чем в невыносимом доме) и откуда тоже в свою очередь удрал. Волосы цвета соли с перцем спадали по бокам прямыми прядями на легкие плечи, и в руке у нее был пучок кистей, и я решил, что она художница. Она была одета в оранжевую рубашку и брюки цвета ржавчины, поверх которых был надет длинный красный передник, жесткий от засохшей краски. И все равно была видна вышитая на нем спереди белая пентаграмма. Любопытная декорация, можете вы сказать, и будете правы. Но куда более любопытными были ее глаза. Клянусь, они были цвета неполированной бронзы и без зрачков.
- Леди, я не знаю, кто вы, но буду вам очень обязан, если вы скажете мне, куда я, к чертям, попал. И еще - нет ли у вас чего-нибудь выпить, желательно с высоким содержанием алкоголя.
- Я говорила о картинах. Хотя они и не закончены, мне было бы интересно, находите ли вы их действенными.
Она говорила с таким нажимом, как говорят только полностью захваченные своей страстью. Слышала ли она вообще, что я сказал? Не важно; ее страсть заставила меня приглядеться к картинам повнимательнее. Насколько я мог судить, они все были посвящены одной и той же теме: серия пейзажей, связанных общей композицией и стилем, зарисованные в разное время дня и года. Я был уверен, что не знаю, на что смотрю, и все же сама эта уверенность наполнила меня невыразимой грустью, будто меня пронзили в сердце.
- Конечно, конечно. Они очень красивы. - Но я все еще был отвлечен и мне отчаянно нужно было глотнуть чего-нибудь покрепче. - Послушайте, мне кажется, вы не поняли. Минуту назад я был в Нью-йоркском баре и удирал от психа с пистолетом, и вдруг оказался здесь. Я еще раз вас спрашиваю: где это?
- Обозрите картины, - выразилась она несколько ходульно, как свойственно европейцам. Ее рука поднялась и упала, как морская волна. - Они вам ответят.
- Леди, ради всего...
- Прошу вас, - остановила она меня. - Меня зовут Вав. А вас - Вильям?
- Вы сказали - "Вив" - уменьшительное от Вивиан? - Я не был уверен, что правильно расслышал.
- Нет, Вав. - Она произнесла это отчетливо. - Очень старое имя - можно даже сказать, древнее. Слово из иврита, означающее "гвоздь". - Она улыбнулась, и лицо ее раскрылось, как спелая дыня, проливающая ароматный и восхитительный сок. - Я тот гвоздь, что соединяет балки над головой. Я та, что дает приют усталым путникам.
Глядя на это лицо, я должен был засмеяться - другого выбора мне не оставалось. Мне подумалось, что она даже приговоренному преступнику даст возможность почувствовать радость в последние минуты жизни.