- А если это так, - безжалостно продолжал развивать свою мысль Мануэль, - если это так, то через сколько-то там месяцев родится... тот, кто у неё родится. И наступит светопреставление. Ты ведь об этом думаешь, а? Об этом, старый cabron? - Он криво усмехнулся. - Конечно, об этом! Иначе для чего тебе так спешно потребовалось каяться в грехах?
Родригес наконец обрёл дар речи.
- Ты... это... думай, что говоришь! - хрипло закричал он. Мануэль невозмутимо взял у него из рук флягу, заткнул её пробкой и повесил на пояс.
- Я солдат, - ответил он. - Я не умею думать. И ушёл.
...Ящик палача являл собою зрелище невероятно мерзкое и с любопытством даже как-то вовсе и несовместимое и а то же время - неотвратимо притягательное. Ялка проснулась от шагов, потом - от скрипа дверных петель, потом два человека с натугой втащили сундук, и ей стало не до сна. Его даже не открыли, а просто поставили в углу, но он сразу будто занял полкомнаты. Палач, его помощник и охранник Мануэль Гонсалес - аркебуза на руках и меч на поясе - молча замерли рядом и теперь ждали, что произойдёт. Ялка тоже молчала.
После злополучного визита Карела монахи посчитали целесообразным перевести пленницу на первый этаж - поближе к караулке, дабы слышать подозрительное. Здесь было сыро, гуляли сквозняки. Когда бритоголовый с толстым помощником втащили сундук, её заставили встать, и теперь она безучастно наблюдала за происходящим, зябко переступая босыми ногами. В эти минуты душа её как бы ушла далеко-далеко, все чувства притупились, будто всё происходило не с ней, а с другою, но по случайности она получила возможность смотреть на мир глазами этой девушки. Она стояла и слушала, изредка бросая взгляд на низенького стражника, а точней - на его меч, а брат Себастьян говорил:
- ...и поскольку мы, Божьей милостью инквизитор, монах святого братства ордена проповедников брат Себастьян, во время предыдущих дознаний и допросов не в состоянии были добиться от вас желаемого признания и добровольного раскаяния, то вынуждены были из-за этого держать вас взаперти до тех пор, пока вы не передадите нам всю правду, но мы так её и не добились. Посему я ешё раз хочу напомнить, что, поскольку Святая Церковь подозревает вас в колдовстве и еретических деяниях, что нашло подтверждения в показаниях свидетелей и очевидцев, то мы, с целью спасти вашу душу и предать вас очистительному покаянию, ещё раз настоятельно просим вас сознаться и покаяться в совершенных вами деяниях.
Тягучим мёдом, даже нет, не мёдом - янтарём застыла пауза, потом за окошком цвиркнула ласточка, и все в комнате вздрогнули.
- Мне нечего вам сказать, - помолчав, ответила девушка.
Брат Себастьян вздохнул.
- В таком случае, - продолжил он, - я хочу, чтобы вы подтвердили под присягой своё обязательство повиноваться Церкви и правдиво отвечать на вопросы инквизиторов, и выдать все, что знаете, о еретиках и ереси, и выполнить любое наложенное на вас наказание. Вы клянётесь в этом?
- Мне нечего вам сказать, - опять сказала она.
- Вы клянётесь?
- Да, - сказала девушка. - Да, я клянусь.
- Клянётесь в чём?
- Святой отец, - сдавленно заговорила Ялка, - я уже сказала вам раз и повторю опять: я клянусь святым крестом и именем Господа нашего Иисуса Христа и Девы Марии, в которых я верую, что ни мыслями, ни действием я никогда не хотела причинить вреда другим людям. Я жила, как живут все добрые христиане-католики в этой стране, и вся моя вина состоит в том, что однажды я отправилась бродяжить, чтоб найти свою судьбу. А когда я не нашла, что искала, то не смогла остановиться... и пошла дальше. Я не творила непотребств, не сожительствовала во грехе, не насылала порчу, град, болезнь или туман... Я не вижу злобы и предательства в том, что я делала и делаю, а если я сделала что-нибудь, что могло оскорбить вас... и Святую Церковь в вашем лице... то скажите мне, в чём я виновата... в чём причина моего ареста... скажите, и тогда я постараюсь дать ответ... и выполнить... наложенное наказание. Но не заставляйте меня говорить о ереси и еретиках, потому что я ничего не знаю об этом!
Монах покачал головой:
- Этого недостаточно. Вы увиливаете и недоговариваете. Вы думаете спровоцировать меня, но что могу знать я, скромный служитель божий, о ваших бесовских игрищах и чёрных ритуалах, коим вы, как нам стало известно, предавались на ведьмовских шабашах? Я не смею предъявить вам, дочь моя, конкретных обвинений, поскольку вы можете согласиться с любыми предъявленными вам обвинениями, чтоб только избавиться от моего присутствия и дальнейших допросов. Этого не будет. Только одно может вам помочь: сознайтесь во всём добровольно, сами, и вы возвратитесь в лоно Церкви очищенная и спасённая.
Руки девушки бесцельно мяли юбку.
- Если клятва именем Христа ничего для вас не значит... мне нечего больше сказать.
- Подумайте хорошенько, дитя моё, - произнёс инквизитор, пристально заглядывая пленнице в глаза. - Подумайте над своими словами ещё раз. И помните, что Святая Церковь не желает вам зла. Я искренне желаю, чтобы вы добровольно признались во всём, неправедно содеянном, и выдали бы мне ваших сообщниц и сообщников. Сердце моё полно печали и сострадания, но мы имеем право оправдывать исключительно в тех случаях, когда это предусмотрено законом. И здесь многое зависит от того, с какой степенью добровольности подсудимый содействовал ходу расследования. Мы не будем торопиться. Мы дадим вам ещё время до того, как прибегнуть к более действенным средствам дознания и убеждения. Вас ждёт долгий допрос, я хочу использовать каждую возможность апеллировать к вашему разуму. Не хочу вас пугать, но, чтобы вы не подумали, что я шучу или говорю пустые слова, я пригласил сюда этих двух уважаемых граждан. Посмотрите на этого человека в чёрном, посмотрите на него. Этот господин - палач, а в сундуке - его инструментарий, и мне очень не хотелось бы прибегать к его услугам. Но если вы решитесь мне довериться, найти во мне поддержку, раскрыть мне свою душу, дайте знать об этом мне через него, и я сделаю всё, чтобы помочь вам и облегчить вашу участь. Через два дня вас отведут на допрос в присутствии аббата, свидетелей и прочих добрых людей. Подумайте, что вы там скажете. С тем мы оставляем вас сегодня. Да вразумит вас Господь.
С этими словами он развернулся, сделал знак писцу и стражнику следовать за ним, и вышел из комнаты. Палач с помощником подхватил свой страшный груз, так и оставшийся нетронутым, и тоже удалился, а последним вышел Мануэль, бросив перед тем на девушку взгляд, исполненный странного выражения. Дверь за ними закрылась.
Ноги девушки подломились, Ялка опустилась на кровать и долгое время сидела неподвижно, сложив ладони на коленях. Было холодно. Слёзы сдавливали горло и душили грудь. Она повернулась к окну, часто смаргивая, и сидела так, глядя на проплывающие облака, пока от мыслей не осталось только эхо, а от чувств - почти что прежняя пустыня равнодушия. Бледные губы шевельнулись.
- Летела кукушка, да мимо гнезда... - проговорила она, - Летела кукушка, не зная куда...
Она раскачивалась и шептала. Так прошло часа два или три. Она сидела, прислушиваясь к своим ощущениям и стараясь ни о чём не думать. Иногда получалось. Хотелось забыться, лечь и уснуть, но останавливала мысль, что в этом случае потом придётся пролежать без сна полночи-ночь, а это было выше ее сил. Как начало смеркаться, вновь послышались шаги - должно быть, ей несли поесть. Дверь скрипнула и стукнула, Ялка вздохнула, внутренне готовясь к разговору с Михелем, вытерла вспотевшие ладони, но, когда повернулась посмотреть, это оказался вовсе не Михель.
Это был её палач.
В первое мгновение она решила, что её время истекло и он вернулся, чтобы приступить к своим обязанностям, и сердце обдал холодок. Но в руках у него были только блюдо с чечевицей, краюха хлеба и кувшин с водой, разбавленной кислым вином. Страшный сундук остался внизу; девушка невольно перевела дух. Это было что-то новенькое, если палачи заделались тюремными прислужниками... Или все испанцы были чем-то заняты?
Палач тем временем поставил еду на стол, но уходить не торопился, почему-то медлил, даже дверь прикрыл. "Присматривается", - подумала девушка и против воли снова поглядела на него. Раньше она как-то не обратила внимания на его внешность, лишь отметила, что он худ, высок и не бросает слов на ветер, а чтоб понять его короткие реплики, надо было напрягаться, словно он был иностранцем. И вообще, она тогда больше смотрела на сундук, на руки, на меч травника, который отобрал себе испанец, на монахов... Теперь же, заглянув ему в лицо (а капюшон он снял), она испытала странное чувство, будто они уже когда-то встречались. Что-то ей казалось в его облике знакомым. Было противно, но ползли минуты, а они смотрели друг на друга, и она все больше убеждалась, что определённо где-то видела это лицо - горбатый нос, шрам на губе, другой - под левым глазом, два пенька на месте двух зубов...
А человек тем временем взял и нарушил молчание.
- Что ты знаешь о нём, девочка? - спросил он тихо, но при этом - без всякого акцента. - Что знаешь ты об этом человеке?
Ялка вздрогнула. Память пробуждалась медленно и отдавала нажитое неохотно. Разумом девушка ещё не поняла, где она слышала эти слова, но в том, что она их слышала раньше, сомнений не было. Лицо пришедшего двоилось у нее перед глазами, а лучше разглядеть мешали слёзы; она заморгала.
- У меня тогда было белое лицо, - опять сказал палач, - и длинные волосы хвостиком. А ты ещё плеснула в нас водой из таза. Помнишь?
Воспоминание пробилось, словно лопнул пузырь. Ялка против воли ахнула и вскинула ко рту сжатые кулачки, мельком поразившись, как меняет человека полное отсутствие волос. Это был тот, приходивший к травнику длинноволосый незнакомец, про которого Жуга сказал: "Он друг".
- Вы... - тихо сказала девушка и уронила руки. - Так вот вы, оказывается, кто... - равнодушно проговорила она. - Вот почему нас тогда... нашли.
Взгляд её потух.
Человек в чёрном оглянулся на дверь, убедился, что она закрыта, и придвинулся на шаг, чтоб было лучше слышно.
- Послушай, Кукушка, - тихим голосом сказал он, взяв девушку за плечо (та едва заметно вздрогнула и на мгновение подняла на него заплаканные глаза). - Всё не так, как ты думаешь. Я здесь, чтоб помочь. Это Лис просил, чтоб я тебя разыскал, если что-нибудь случится.
Ялка помолчала. Повела плечами - ей вдруг стало холодно.
- Вы врёте, - сказала она. - Это вы нарочно так мне говорите, чтобы у меня появилась надежда, чтобы потом мне сделалось больнее... Я вам не верю.
- Мне плевать, веришь ты или не веришь. Мне некогда спорить, так что постарайся всё запомнить с первого раза.
- Что вы хотите?
- Вытащить тебя. Спасти и увезти прочь отсюда, в безопасное место. Я пока не знаю как, но мы над этим думаем. У нас есть время, около недели. Послезавтра тебя поведут на допрос. Там тебя будут спрашивать про Лиса и про остальных. Ты им расскажешь...
Она сглотнула резко, так же резко отвернулась:
- Мне всё равно...
- Не перебивай меня! - раздражённо встряхнул её палач. - Я не для того наделал дел на три костра, чтоб тут с тобой препираться... Да ты слушаешь меня или нет?! - Он снова её встряхнул и заставил заглянуть себе в глаза. - От тебя потребуют признания в колдовстве и в твоей связи с Лисом. Ты скажешь всё, что говорила сегодня. Но и только. Можешь пару раз упомянуть про травника и про его лесную нечисть. Этого им покажется мало: у них слишком много свидетелей. Тогда тебе наверняка назначат пытки и допрос с пристрастием.
Ялка еле разлепила одеревеневшие губы:
- Зачем это всё? Я не хочу допроса с пытками... Пусть уж лучше сразу... Почему вы так в этом уверены?
- Допрос - поганая штука. - Хагг говорил теперь очень быстро, наклоняясь как можно ближе, так, что Ялка чувствовала исходящий от него запах пота и чеснока. - Ты даже не подозреваешь, КАК ловко они умеют допрашивать! Чем меньше ты им скажешь на первом допросе, тем меньше у них будет шансов тебя запутать и сразу обвинить. Им понадобится пытка. А по закону перед пыткой полагается несколько дней держать подозреваемого в одиночке, на воде и хлебе, чтобы сломить его волю. Если всё так и случится, мы выиграем дня три, а может быть, неделю, а это много. Мы к тому времени успеем что-нибудь придумать.
- А если не успеете?
- Тогда тебе придётся терпеть. Терпеть в любом случае! Иначе - костёр. Поняла? Костёр или вода. Или меч. Или верёвка. Что для тебя одно и то же.
Повисла ужасающая тишина. Даже за окном все звуки будто замерли. Мысли путались, цеплялись друг за дружку, словно ноги у плохого бегуна, ни одна не поспевала вовремя, и каждая была не к месту. Кулаки сцепило судорогой. Опять возникло ощущение бездны за спиной - вращающейся пропасти, откуда в душу веет сквозняком, и почему-то несильно, но резко заболела грудь.
- Это вы... будете меня пытать?
Золтан вздохнул и поднял взгляд к потолку.
- Я молю Бога, чтобы этого не случилось, - искренне сказал он. - Но коль придётся, то заранее меня прости. А можешь не прощать, но всё равно терпи! Иначе нельзя: мне приходилось этим заниматься и я знаю, что слукавить будет трудно. Будет больно. Может, даже очень больно. Но я постараюсь сделать всё, чтоб не навредить тебе и твоему ребёнку. Поняла? Ты поняла или нет? Ты не должна сдаваться, ни при мне, ни без меня. Ты сейчас - лягушка в крынке со сметаной. ("Лягушка-кукушка", - ни к селу ни к городу подумалось Ялке.) Двигай лапками. Ты должна это выдержать, девочка, потому что у тебя есть хоть какая-то надежда, а у других её нет... У тебя здоровое сердце?
Вопрос застал девушку врасплох.
- Сердце? - неуверенно произнесла она. - Не знаю... Кажется, да. Но у меня мама умерла от сердца.
Золтан покивал:
- Хорошо, что сказала. Я учту.
Она подняла голову.
- Как... - начала она, но спазм сдавил ей горло. Ялка умолкла, но потом переборола себя и всё-таки договорила до конца; - Как это будет?
- Не сейчас - Золтан распрямился и шагнул к двери. - Тебе расскажут. И покажут. Это тоже часть... процедуры, мне же и придётся рассказывать. А пока постарайся не думать об этом.
- О чём мне тогда думать?
Вопрос догнал его уже на пороге. Золтан обернулся, помедлил и указал рукой на ее округло выпирающий живот.
- Думай о нём, - сказал он, - Ешь свою чечевицу и думай. Теперь у него, может, есть будущее.
И он захлопнул за собой дверь.
Выйдя из лечебницы во двор, на свежий воздух, Золтан фазу ощутил, как закружилась голова, и ухватился за дверной косяк. Прикрыл глаза и некоторое время так стоял, гулко сглатывая и пережидая дурноту. "Старею, - вновь подумалось ему. - А может, не старею, а просто - весна. От весеннего воздуха всегда голова кружится..."
Он облизал сухие губы и украдкой огляделся - не видел ли кто его приступа. Вроде никто не видел. На душе сделалось муторно и мерзко. Разговор с девушкой напряг его больше, чем ожидалось. Он так и не понял, удалось ли ему растопить в её душе ледок недоверия. Впрочем, это было ничто по сравнению с тем, что он раскрыл своё инкогнито, хотя бы даже перед ней: он был лазутчик, а вокруг был стан врагов (во всяком случае уж точно - не друзей). Пока их тайна была ведома ему и Иоганну, который Шольц, в душе был относительный покой. За Шварца тоже можно было особо не беспокоиться - тот слишком хорошо знал Хагга, чтобы проболтаться. Но теперь в тонкости расклада была посвящена девочка, которая пребывала в отчаянии и никому не верила, и кто мог знать, как повернётся судьба. Правильно он поступил, неправильно - теперь уж не было иной возможности проверить, кроме как дождаться, когда все раскроют карты. А пока оставалось только увеличивать ставку.
Небо темнело. Если не считать цвирканья ласточек, царила тишина. Жгли прошлогодние листья. Сиреневый дым щекотал ноздри. Раздался звон колокола - монахов скликали к вечерне. Пропускать молитву было негоже, и Золтан сделал шаг с крыльца по направлению к церкви.
И тут его схватили за рукав.
Подавив первый и естественный позыв вырваться и надавать нахалу по морде, Золтан придал лицу выражение брезгливого недоумения, обернулся и нос к носу столкнулся с сумасшедшим Смитте. Как этот здоровяк ухитрился незаметно к нему подобраться, оставалось лишь гадать. Скорее всего он просто стоял за дверью, дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет.
- Кар-кар, - вместо приветствия сказал толстяк, дурацки улыбаясь. - Кар-кар! Ведь ты тоже ворон?
- А, это ты... - Хагг разжал его пальцы и высвободил рукав. - Чего тебе надо?
- Тебя, - последовал ответ. - Он говорит: "Искал". Искал!
- Кто искал?
- Он! Он - Смитте часто задышал, придвинулся ближе и снова вцепился в его рукав. Ладони его дёргались, челюсть отвисла, лицо, и так лишённое всяческого выражения, сделалось и вовсе тестяное. - Ты знал его? Ты знал... Он возвращается, он скоро будет здесь. Или... не здесь. Но здесь он тоже будет! Да. Потом они: четыре лошади, четыре всадника, четыре возгласа трубы, конь блед, конь рыж и два других коня... Отряд... отряд... Дашь подудеть, когда наступит время, первый ангел? Дашь или не дашь?..
Смитте был умалишённым безобидным, за таким не замечалось буйства и припадков, он мог обихаживать себя самостоятельно, и ему дозволялось гулять по монастырю где вздумается, разве только за ворота не пускали. Но сейчас явно происходило что-то неладное. Золтан с некоторым беспокойством увидел, что глаза толстяка закатились, лоб сморщился, а изо рта свисает ниточка слюны. Напряжение росло, Хагг заопасался, что сейчас тот рухнет в обморок или ещё, чего доброго, облюёт его. Он огляделся вправо, влево и, к немалому облегчению, увидел, как по дорожке движется Бертольд. Тот шёл с работ, нёс на плече лучковую пилу и очень торопился, даже не глядел по сторонам, а может быть, нарочно напускал на себя подобный вид в надежде проскользнуть. "Удача!" - подумал Золтан и тотчас рявкнул:
- Бертольд!
Монах аж присел и стал оглядываться, усердно притворяясь, что не замечает их обоих. Хагг замахал рукой: Шварц! Подойди сюда.
Брат Бертольд приблизился, опасливо косясь по сторонам. Руки его нервно теребили рясу.
- Я, господин Золтан... меня... это... настоятель... А что случилось?
По-прежнему поддерживая Смитте под руку, Хагг поманил монаха пальцем, а когда тот наклонился, жёстко взял его за воротник и притянул к себе.
- Я тебе не Золтан! - прошипел он сквозь зубы. - Меня звать "мастер Людгер", или забыл? - Шварц глотнул и быстро закивал. - То-то же, - смягчился Хагг, - Ну-ка, помоги мне его поддержать.
- А что с ним... э-э... мастер Людгер?
- Да не знаю... Плохо.
Толстяка шатало, как сосну под ветром. Он мычал, тряс головой, клонился набок; лицо его сделалось белым, в уголках рта показалась пена; один глаз закрылся, второе веко дёргал тик, колени дрожали. Золтан взял его за руку; тот выдернул её. Золтан взялся за другую. Шварц отложил пилу, зашёл перехватить с другого бока, и оба уже собрались под руки вести его в лечебницу, как вдруг толстые; похожие на сосиски пальцы Смитте сомкнулись на запястье Хагга, и толстяк отчётливо и громко произнёс:
- Не надо, Хагг... Не надо. Я... сам.