Тупая боль пронзила сердце и ушла. Золтан весь похолодел, будто под ногами внезапно открылся колодец, обернулся и наткнулся на прямой, совершенно осмысленный взгляд, который никак не мог принадлежать сумасшедшему. Черты лица оформились и отвердели, это по-прежнему было лицо Смитте, но теперь оно приобрело другое, не его, какое-то чужое выражение, будто от него осталась - даже нет, не кожа - податливая маска, сквозь которую проступили истинные формы. Это было до того нелепо, неправдоподобно, что Золтан застыл соляным столпом, не в силах ни понять, ни осознать, что происходит, и чувствуя только ужас и дурноту.
- Святые угодники... - Шварц выпустил рукав и закрестился. Все наставления вылетели у него из головы: - Господин Золтан, что это с ним? Господин Золтан... что... это...
Изменилось, впрочем, не только выражение лица - толстяк стоял уверенно, без колебаний и шатаний, хватка пальцев сделалась тверда. А в следующее мгновение он вдруг усмехнулся кривой и какой-то очень знакомой ухмылкой и... провёл рукой по лысой голове,
- Здравствуй, Золтан, - сказал он, глядя ему в глаза. - Наконец-то я тебя нашёл, - Он перевёл взгляд на монаха: - А, Шварц! Ты тоже здесь...
- Т-ты? - только и смог выдохнуть Хагг, боясь произнести любое имя. - Это... ты?
- Не я, - ответили ему, - Пока не я, но это... тоже способ. Я узнал его... когда сражался с ветром. - С этими словами "Смитте" огляделся. - Где... Кукушка? Ты... нашёл её?
В горле его хрипело и булькало, толстяк не говорил слова - выталкивал их, как больной - харкоту. Голос и манеру было не узнать, но что-то... что-то...
Хагг сглотнул.
- Нашёл, - сказал он. - Я её нашёл. Она здесь, вот в этом доме... А где ты?
Круглое, одутловатое лицо перекосила судорога.
- Хорошо... - сказал толстяк вместо ответа. - Это хорошо. Мне... трудно его держать, но теперь я знаю... Ах... Никак не вырваться, никак. - Тут он замер и умолк, уставившись куда-то за спину обоим. Золтан проследил за его взглядом, но увидел только монастырский двор и виноградник, весь облитый красным заревом заката. Листья на лозах только-только распустились. Пейзаж являл собой картину мирную и самую обыденную. Не обращая внимания на вцепившихся в него людей, толстяк подался вперёд и сделал несколько шагов. Движения навевали жуть, хотелось закричать, такие они были: одержимый двигался рывками, конвульсивно, с остановками и иноходью - вынося вперёд одновременно ногу и плечо. Остановился.
- Так вот... какие они... - проговорил он тихо и едва ли не с благоговением. - Да... Ради этого стоило... умереть...
- Кто "они"? - тупо спросил Золтан, тряхнул его за рукав, так как ответа не последовало, и ещё раз повторил: - Кто "они"?
- Цвета, - ответил он.
Хагг вздрогнул. Обоим показалось - голос Смитте снова сел. А через миг лицо его задёргалось, он снова начал биться так, что Золтану и Шварцу пришлось повиснуть у толстяка на руках, потом внезапно замер.
- Я... ещё вернусь... - сказал он непослушными губами, и тотчас - словно лопнули невидимые нити - огонёк в его глазах потух, пухлое тело обмякло, лицо обрело прежнее овечье выражение. Перед ними вновь стоял, пуская слюни, полоумный Смитте - оболочка человека с мелкими, купированными мыслями, доставшимися ей в наследство от былого вора и налётчика. И только.
- Улитка-улитка, - тихо и просительно позвал он, глядя Золтану в глаза, - высуни рога...
И положил в рот палец.
- Господи Иисусе... - выдохнул Бертольд и дикими глазами посмотрел на Золтана.
Душила жуть. В глазах у Хагга потемнело, небо пошло колесом; он выпустил замурзанный рукав, рванул завязки ворота и медленно осел на каменные ступени.
К счастью, этого никто не видел, кроме Шварца.
А Шварц был не в счёт.
* * *
- Эй, на пристани! Хёг тебя задери... Ты что, спишь, что ли? Эй! Принимай конец!
Старик Корнелис приоткрыл один глаз, приоткрыл второй и в следующий миг едва не сверзился с мостков: к причалу подходил корабль.
У трактира при плотине этаких ладей не видели уже лет десять. Было непонятно, как он пробрался в глубь страны по мелководью, где ходили только баржи-плоскодонки; развалистый, широкий, не похожий та обычные суда, он еле втискивался в узкое пространство старого канала, гнал волну, но шёл красиво, ходко, как лосось на нерест. Нос и корма, устроенные одинаково, позволяли в случае необходимости не разворачиваться, а спокойно двигаться обратным ходом. Парус был спущен, мачта - убрана; работали только вёсла. Над бортами мерно колыхались головы гребцов, а на носу, одной ногою опираясь на планширь, стоял детина в волосатой куртке, голубом плаще и ухмылялся во весь рот. У него были густые рыжеватые брови, толстая шея и крепкие плечи, рост он имел исполинский. Длинные, светлые, ничем не покрытые волосы плескались на ветру, борода топорщилась, в синих глазах прыгали чёртики, в руках была канатная петля.
- Пресвятая Матерь Божья... - выдохнул мостовщик и протёр глаза. - Уж не викинги ли?!
Смятение и замешательство его вполне можно было понять. Еще свежа была память, как соседние датчане, свей и другие скандинавы разоряли и держали в страхе всю Европу своими опустошительными набегами. Ещё звучали до сих пор в церквах молитвы: "A furore Normannorum libera nos, o Domine!" - Что правда, то правда - викинги воспринимались как кара Господня, наряду с ураганами, мором и саранчой; северных людей боялись, даже если те ходили с миром и торговлей, и никто не в состоянии был изгнать их или хотя бы остановить грабежи. Непоседливый народ щедрой рукой разбрасывал по свету своих буйных сыновей. Мира с ними добивались дорогой ценой, если добивались вообще. И даже после того, как власть на скандинавских островах перешла в руки христианских королей, ратная доблесть, удаль и бесстрашие ценились ими много выше, чем рачительность и обывательство, а решимость - паче осторожности. Соблюдая в обществе мирские и церковные уставы, что предписывала христианская вера, большинство из них в душе оставались скрытыми язычниками и не боялись ни бога, ни чёрта, ни инквизиции, хотя и предпочитали лишний раз не наступать на грабли.
Северяне раздражались легко при малейшей обиде, притом они меньше всего могли сносить несправедливость и не любили подчиняться отношениям, не соответствовавшим их гордому и независимому духу, оттого-то некоторые по удовольствию, другие - по принуждению, как нарушители общественной тишины, не ожидая безопасности и мира на родине, покидали её навсегда и искали убежища в других местах; многие, особенно такие, у которых не было ни дворов, ни какой-либо недвижимости, из страсти к путешествиям охотно уходили и другие страны - посмотреть, подраться и для поселения. В основном пришельцы были викинги, но были среди них и "ландманы" - переселенцы.
А этот вроде был торговец. Говоря иначе - "заключивший договор". Варяг.
"Держи!" - тем временем ещё раз крикнул бородатый мореход, и верёвка, развивая кольца, шлёпнулась на дерево причала, аккурат к ногам старого лодочника. С перепугу сунув трубку в рот чашечкой книзу, Корнелис подскочил, схватил канат и заметался по причалу, топоча башмаками. Впрочем, торопиться было некуда: кнорр двигался против течения, а трактир стоял на левом берегу, и причаливать пришлось со стороны штирборта: был риск поломать рулевое весло. Кормчий дал команду сбавить ход и подводил корабль медленно и осторожно; даже такой старик, как Корнелис, десять раз успел бы завести петлю на старое причальное бревно. Пока он отдувался, вытирал платком вспотевший лоб и стряхивал с груди просыпанный пепел, на корабле уже бросили вёсла и начали подтягиваться. Ещё мгновение - и предводитель спрыгнул на мостки, не дожидаясь окончания швартовки.
- Здорово, шляпа! - прогудел он, нагибаясь и заглядывая под широкие поля этой самой шляпы. - Ба! Корнелис, ты, что ли? Чего молчишь-то? Или не узнаёшь меня?
Дед прищурился, заглядывая мореходу в лицо, и наконец произнес с сомнением и недоверием:
- Господин Олав? Никак вы?
- Ах ты, старая ты брюква! - рассмеялся тот. - Узнал! А шесть лет не виделись.
- Да уж... - признал Корнелис. Видно было, что он не в своей тарелке. - А говорили, будто вас того... - он сделал жест пальцами, - сожгли. Или повесили.
- Ха! - усмехнулся варяг. - Сожгли? Меня? Помру, тогда сожгут, а нынче пусть и не пытаются. Как вы тут живёте? Корчма, я смотрю, совсем развалилась... Ладно, хорош трепаться. Алоиза дома? Как она?
- Алоиза... видите ли... мнэ-э... - замялся Корнелис, кусая дёснами мундштук.
- Только не говори мне, что она не дождалась меня и вышла замуж! - Норвег покачал пальцем с показной суровостью, хотя улыбка оставалась прежней. - Я её характер знаю и всё равно не поверю. Ну? Чего стоишь столбом? Я подарки привёз, сейчас мои ребята выгрузят, покажи, куда складывать.
Сказав так, гость хлопнул старикана по плечу и зашагал через плотину к дому.
- Алоиза! - крикнул он. Октавия! Я приехал! Алоиза?..
Корнелис остался стоять, глядя ему вслед и шевеля беззубым ртом.
Некоторое время царила тишина, потом началось. Предводитель викингов мелькал то в одном окне, то в другом, домочадцы бегали и голосили, что-то разбивалось, двери хлопали. С чёрного хода выскочил младший сын хозяина пристани - взъерошенный, ушастый, в одном башмаке, выскочил и хромым галопом припустил в деревню - не иначе, за подмогой (хотя какал тут могла быть подмога). Наконец всё более-менее утихло, дверь распахнулась и повисла на одной петле, варяг вышел, дикими глазами обозрел окрестности, увидел Корнелиса и двинулся к нему.
Корабль к этому моменту уже ошвартовался, часть команды спрыгнула на пирс, потопала-поприседала, разминая ноги, начала сгружать тюки и ящики, но увидала ярла и прекратила работу. Разговоры смолкли, воцарилась тишина, только чайки кричали, скользя над землёй и водой. Корнелис попятился, но чья-то рука легла ему на плечо и удержала на месте; он обернулся и встретился взглядом с высоченным рыжим мореходом. Его лицо со шрамом всплыло в памяти мгновенно - этот молчаливый тип всегда сопровождал ярла Олава в походах. Даже имя вспомнилось - Сигурд.
- Стой, старик, - проговорил он тоном, не допускавшим возражении. - Стой. Наш ярл не сделает вреда. Если ты невиновен, тебе нечего бояться. А если виновен - тем более стой.
Корнелис послушался.
Тем временем варяг подошёл к нему вплотную и остановился, глядя на него глаза в глаза.
- Как это случилось? - отрывисто бросил он, выделяя каждое слово.
- Я... - Корнелис снял и скомкал шляпу. - Я хотел сказать... Не виноватые мы, господин Олав... ни они не виноватые, ни я.
- Как это случилось, я тебя спрашиваю?! - повысил голос Олав. - Отвечай как на духу, иначе я тобой сейчас всю палубу вымою и на мачте повешу просушиться! Клянусь кровью белого Христа, вымою и повешу! Нарочно мачту прикажу поставить! Как случилось, что она умерла?
- Я хотел вам сказать, - проговорил Корнелис, опуская взгляд, - но я боялся. Вы не слушали... Три года как уж... в феврале... Холодно было в тот год, господин Олав, очень холодно. Цыгане не гасили костры, так торопились на юг. Осень стылая, зима... Рожь вздорожала, уголь вздорожал... Вода в канале в сентябре замёрзла, баржи не ходили... лёд волов держал. Выручки не было. Мы многих не уберегли, у меня у самого племянник умер... и кузина... и у мельника племянница... и у старого Жана Дааса внук... и сам Жан Даас тоже умер... Мы бедняки, а у бедняков нет выбора, господин Олав, сами знаете - зимой все хотят быть поближе друг к другу. Она много ходила, помогала, но простыла... слегла...
- А девочка? Где девочка?
Старик не ответил.
- Ты что, не слышишь меня? - Варяг ещё приблизился. - Где моя дочь?
Корнелис отвернул лицо.
Олав медленно, со вкусом сгрёб смотрителя причала за грудки мозолистой лапищей и притянул к себе так, что того приподняло на цыпочки. На доски посыпались пуговицы, сукно затрещало и пошло прорехами.
- Я убью тебя, лодочник, если ты мне не скажешь всего, что знаешь! - пригрозил варяг. - Мне сказали, что она пропала. Убежала. Потерялась. И недавно - меньше месяца назад. Это так? Ты это видел? Отвечай, я по глазам вижу, что ты что-то знаешь! Ну?! Это так?
- Так, - наконец признал старик. - Не соврали они: убежала. Они её в приют отдать хотели, а она сбежала. Только я не знаю куда. Был тут господин с мальчишкой, сундуки куда-то вёз, очкастый, с бородой. Она в один сундук и забралась, такая егоза. Я не знал, а то бы не позволил: вы ж знаете, как я её любил. Мне канальщики, когда обратно шли, рассказали. Пустите рубаху - больно!
Яльмар разжал пальцы. Старик сразу схватился за горло и зашёлся судорожным кашлем. Пошатнулся, уцепился за перила. Вытер рот.
Заморский гость молчал.
- Прости, старик, - сказал он наконец, - Прости. В сундук, говоришь, забралась?
Тот кивнул. Норманн всё медлил. Как называлась та баржа? - наконец спросил он.
- "Жанетта". Кажется, "Жанетта".
- Где её найти? Корнелис помотал головой:
- Не знаю, господин Олав. Я не знаю, правда. Они из Гента, и сейчас, наверно, там стоят, товаром загружаются. А может, не в Тенге, а в Брюгге.
- Так в Генте или в Брюгге?!
- Да кто ж их знает, господин Олав! Там же три канала, из Брюгге-то: в Гент, в Остенде и в Зебрюгге, хоть считалкой выбирай. Вы парочку недель побудьте здесь, подождите, может, они обратно пойдут, тогда и...
- Некогда нам ждать, - оборвал его варяг, посмотрел на облака и обернулся к кораблю. - Сигурд, Харальд! Загружайте все обратно. Ульф! Ульф?! Сматывай канат. Отчаливаем!
Он заглянул в кошель, поколебался, сорвал кожаный мешочек вместе со шнурком и сунул его в руку старику.
- На, возьми.
- Благослови вас Бог...
- Оставь при себе свою благодарность. Лучше расскажи, как они тут... как они жили.
Корнелис долго смотрел на подарок. Поднял взгляд.
- Почему вы задержались? - с горечью спросил он. - Она ждала. Она вас каждый день ждала. Они вас обе... ждали.
Викинг помрачнел и отвернулся, стиснув зубы.
- Поганые дела, - ответил он. - Я не хочу об этом говорить. Мой брат попал в беду: церковные собаки обвинили его в ереси, а король поверил. На него повесили огромный Долг, хотели испытать лумхорном. Я был в фактории у московитов, в Новгороде, и узнал об этом слишком поздно. Когда я приехал, Торкель уже был в тюрьме. Я помог ему освободиться, свёл, с кем надо, счёты, но все сбережения ушли на подкупы. Я заложил даже свой кнорр. Не было никакой возможности выбраться. Хорошо, приятель надоумил - я сыграл у Бурзе на тюльпанных луковицах; два раза выиграл, один раз проиграл, но всё равно остался в прибыли. Только так... Я дважды посылал письмо и деньги с верными людьми, а сам прийти не мог.
Старый мостовщик покачал головой.
- Они ничего не получали, - с горечью сказал он. - Ничего. Должно быть, ваших людей убили гёзы или наёмники. Они вернулись? - Варяг не ответил, и Корнелис покивал головой: - Смута в стране. Смута.
Яльмар топнул, плюнул на воду, сжал кулаки и выругался по-норвежски.
- Ну что за гнусные настали времена! - в сердцах воскликнул он. - Разве Один допустил бы такое? Разве допустил бы?
Корнелис вздрогнул и перекрестился, но смолчал.
Шли минуты. Великан-северянин не двигался, стоял: о чём-то размышляя. Лица прочих мореходов были хмурыми, движения - неторопливы. Все что-то делал". Кто-то проверял весло, другой перешнуровывал сапог, ещё один - худой и долговязый - передвигал по палубе мешки, выравнивая крен. На кнорр уже закатывали последние бочки. Не было ни зубоскальства, ни веселья, никаких "Чего мы ждём? "Ну скоро ты?" и прочих возгласов, обычных для торговцев и мореходов. Старик Корнелис поглядел на одного, на другого и ощутил холодок: на кнорре не было команды - была дружина; эти люди в любой момент готовы были взяться за оружие.
Кружили чайки. О сваи билась мелкая волна, колебля зелёные бороды водорослей. Пахло гнилью и холодной водой. Солнечное небо помаленьку затягивали облака. Темнело. На пристани оставались ещё пара штук сукна, мешки с углём, какие-то корзины и прочая разнотоварная мелочь.
- Оставьте их, - махнул рукою Яльмар. - Пусть эти заберут себе. Корнелис, возьми сукна - сошьёшь себе новый кафтан взамен этого... гнилья.
- Благодарствую, - Обветренная старческая рука со вздувшимися венами машинально запахнула разорванный ворот. - А вы, стало быть...
- Алоизу... где похоронили?
- Здесь. На кладбище, у церкви.
- Ты покажешь мне её могилу?
Корнелис кивнул:
- Покажу.