Первым делом Алекс и Лия занялись обустройством своего угла в хлеву. Навели там чистоту, насколько возможно: обмели и помыли стены и пол, заменили соломенную подстилку еще вполне пригодным тюфяком, набитым сухими листьями, который они нашли в одном из соседних домов. Отчистили и промыли окошко, впустив дневной свет. Они набрали побольше одеял, чтоб не мерзнуть, потому что Липин пускал их в дом только поесть, остальное время - только в хлев. В непрерывной борьбе с холодом лучшим их союзником был конь. Тепло его могучего тела ощущалось за два метра. Это было действительно великолепное животное темной масти, столь же спокойное, сколь беспокойным был его хозяин. Грива у коня была светлая и шелковистая. Они решили дать ему имя, и Алекс вспомнил коня дьякона из Мирки, который уносил Гудрун в ночь: "Скачи за луной… на смерти верхом…" И назвал коня Факси.
Он жалел, что не может рассказать эту сказку Лии. Еще больше жалел, что не может говорить с ней так, как ему хотелось бы, о своем брате Бриско, о родителях, о Малой Земле. Его это мучило. Он старался запоминать слова Лииного языка, но записывать их было не на чем, а без этого дело шло туго. Часто они запутывались в бесконечных объяснениях:
- Бриско по-настоящему мне не близнец, Лия, колдунья Брит принесла его моей матери… да, моей матери… amar meyit… так по-вашему?
- Brit, amar teyit?
- Нет, Лия, колдунья Брит мне не мать! Ох, господи, что ж так трудно добиться, чтоб тебя поняли!
Лия справлялась с этим лучше. Она подходила к делу творчески и использовала так и этак все доступные ей средства: жесты, гримасы, пантомиму, рисунки. Это могло быть забавно, а в следующий миг брало за душу. Алекс узнал, что она покинула свою деревню, гибнущую в огне… что ее отец сам поджег свой дом… firtzet, Aleks… огонь… apar meyit… мой отец… При этом воспоминании она разрыдалась и долго не могла продолжать. Алекс до этого никогда не видел, чтобы она плакала. Он крепко обнял ее. Ему ничего не стоило представить себе эту картину: отец поджигает дом, который сам выстроил для своей семьи, а семья смотрит; и Лия видит, как горит все, что с детства было ее жизнью. Ему легко было представить себе эту ярость, это отчаяние.
Потом она рассказала ему, как они попали в руки неприятеля, как ее разлучили с семьей, как какой-то офицер стал к ней приставать, а она укусила его до крови… boldye! tay boldye!.. как она сбежала… как ее снова поймали и в конце концов она оказалась поварихой в лагере, где встретила юношу, совершенно сумасшедшего… toumtouk daak… по имени Алекс…
Когда у них уже ум за разум заходил и зло брало из-за того, что так трудно друг друга понять, кончалось всегда тем, что они смеялись над собой и заключали: ничего страшного, оставим это, помолчим! И находили прибежище в безмолвии. Они забирались под одеяла и забывали все слова. Вместо глаголов были ласки, вместо прилагательных поцелуи. И очень скоро они усваивали друг через друга всю грамматику своих безмолвных тел.
И лексику.
И орфографию.
И спряжение.
Все это под мирной охраной коня Факси, не проявлявшего ни малейшего любопытства.
Когда они, обессилев, просто лежали рядом, Алекс любил говорить Лии что-нибудь, не требующее ответа. Он утопал в ее черных глазах и нашептывал ей слова, которые никогда не осмелился бы произнести, если бы она понимала его язык: моя жаркая маленькая возлюбленная… моя снежная любовь… моя маленькая телочка elketiyen… моя первая женщина… моя нежная… Она слушала, ничего не понимая, - слушала всей душой и отвечала всем телом.
Что-то, однако, беспокоило Алекса и не давало ему чувствовать себя совершенно счастливым. Не страх перед их неведомым будущим, не возможность быть пойманным и расстрелянным за дезертирство. Нет, это было что-то другое. Какая-то неясная мысль, неуловимая и тревожная. Она бродила вокруг него, словно какой-то невидимый зверь. Не раз ему казалось, что он ее ухватил, но она успевала ускользнуть. Это ему очень не нравилось.
Где-то таилась опасность. Очень близко. Он был в этом уверен - он, Александер, "защитник". Он сказал тогда Лии: "Я - защитник". Какие-то вибрации предупреждали его об опасности, но он никак не мог понять, откуда она грозит. Он искал ответа у дома, деревни, холма, леса. И не находил. Лии он об этом не рассказывал.
На те недели, что влюбленные провели в доме Родиона Липина, они словно выпали из времени и мира. Жизнь была суровой, но, проявив немалую изобретательность, они сумели устроиться чуть ли не комфортабельно.
Каждые пять-шесть дней они нагревали воду на очаге и таскали ее ведрами в большой чан в хлеву, отчего пар заволакивал все помещение. Задвигали засов, который Алекс приладил на дверь, завешивали окошко, чтоб Родион не подглядывал, потом раздевались, залезали вдвоем в чан и долго мылись жидким мылом, пока Лия не говорила: "Skaya a kod, irtyé… Вода остыла, я выхожу".
Несмотря на бурные возражения старого безумца, они подмели жилую комнату, отчистили очаг, вымыли котелок… Дров хватало, топить можно было хоть весь день. Лия умела вкусно готовить почти из ничего, а когда Родиону удавалось поймать в силок не слишком тощую куропатку или зайца, трапезы могли даже сойти за пир.
Часто они отправлялись вдвоем исследовать деревню-призрак, заходили в покинутые дома, искали что-нибудь, недостающее в их хозяйстве: кастрюлю, подушку, простыню, свечку, кусок мыла. Но они брали эти вещи не как мародеры. В каждом доме они старались представить себе, какие люди тут жили, как они разговаривали между собой, любили друг друга. Счастливы ли они были. Что с ними теперь сталось.
Случалось, им попадалась какая-нибудь детская одежка или игрушка, сработанная чьим-то отцом или чьей-то бабушкой: деревянная лошадка с тележкой, тряпичная кукла…
Самой драгоценной находкой была школьная тетрадь с карандашом. Теперь можно было записывать слова на двух языках, заучивать их и учиться применять. Это стало их излюбленным занятием. Они исписывали страницу за страницей, проводили над импровизированным словарем все свободное время.
"Daak" означало, разумеется, "сумасшедший" - первое их слово! Kiét - "маленький", "bastoul" - большой, "boogt" - "сани", "boldye" - "кровь". "Tenni" означало "держи!". "Есть" - "dietdin", но "ешьте!" - "dietdé!", а "ешь!" - "dietdi!". "Boreït" означало "там", а "boratch" - "здесь". "Skaya" - "вода", "firtzet" - "огонь". "Мой" - "meyit", и "моя" - тоже "meyit". Зато глагол "идти" (куда-то) существовал в двух вариантах: "balestdin", если идти один раз, и "kreïdin" - если несколько. "Batyoute!" всегда означало "наплевать!".
Лия научила Алекса самым важным, по ее мнению, словам: "otcheti tyin" - "мир тебе", или "otcheti ots" - "мир вам", если обращаешься к нескольким людям, и полагающемуся при этом обращении жесту: поднять правую руку, не высоко, вот так, потом приложить к груди. После такого приветствия никто из наших не сделает тебе ничего дурного…
Некоторые вещи легко облекались в слова, а что-то никак не давалось. Как, например, сделать, чтобы Лия поняла простую, в сущности, фразу: "Мой друг Бальдр способен предсказывать будущее"? Никакие рисунки, никакая пантомима, никакие расхожие слова тут не помогали.
Иногда они уходили подальше, изучая окрестности деревни - разные участки леса или вершину холма, откуда видна была равнина, едва не ставшая им могилой. С высоты она просматривалась вдаль и вширь на все четыре стороны, белая и безмолвная, словно поджидающая их. "Идите же, идите сюда, - словно зазывала она, - вы же видите, не так уж я страшна, ведь вы живы, не так ли?"
Мысль еще раз помериться с ней силами, пустившись дальше в путь, пугала их. Второго шанса она им не даст. Чудо - а только чудом на них наткнулся Родион Липин - дважды не повторяется. Да и куда бы они пошли? Лия была беглой пленницей, а Алекс и того хуже - дезертиром. С другой стороны, и сидеть здесь им тоже не улыбалось.
Проходили дни, проходили недели.
Ничего не происходило, ничего не случалось, и, хотя то, что они вместе и любят друг друга, все время оставалось чудом, они порой ощущали какую-то пустоту, чуть ли не тоску.
Странно было не иметь никаких вестей из внешнего мира - ни о людях, ни о ходе войны. Только безмолвие равнины, простирающейся внизу, да иногда шум ночного ветра в ближнем лесу. Жизнь состояла из мелких будничных дел: колоть дрова, ухаживать за лошадью, чинить сани, готовить еду, учить слова по тетрадке, вырезать из дерева шахматные фигурки.
А потом случилось вот что: мысль, которая преследовала Алекса неделями напролет, вновь дала о себе знать. С удвоенной силой. Она все ходила и ходила концентрическими кругами, по-прежнему неуловимая. Потом круги стали сужаться с каждым днем, а он все не мог ее ухватить. И наконец произошел прорыв: эта мысль внезапно ошарашила его, словно тень, метнувшаяся навстречу из темноты.
Дело было под вечер. Он колол дрова за домом, когда разгадка поразила его, как удар. Он замер на половине замаха и на пару секунд словно окаменел.
Мысль эту можно было выразить в немногих словах: страх ему внушал Родион Липин.
8
Африка
Родион Липин, широко шагая, направлялся к последней ловушке, поставленной в подлеске. В другие ничего не попалось, даже в ту, что внизу, на равнине, где ему случалось добывать кроликов.
С тех пор как несколько лет назад зрение у него стало слабеть, он перестал охотиться с ружьем. Повесил его на стену в своей спальной клети и занялся другой охотой, более тихой и жестокой. Ему это подходило. Он быстро вошел во вкус. Можно было вплотную, живьем видеть обезумевшего от страха пойманного зверька: лису, зайца, полевку… И решать их судьбу как вздумается: тебя отпущу, а тебя съем, а тебя просто убью… Чаще всего это было "убью", ха! ха! ха!
Девчонка знала толк в разделке дичи, умела и освежевать, и выпотрошить, и приготовить. Ясное дело, не за тем он выкопал ее из снега и привез к себе, эту барышню. Ясное дело, не за тем. Ха! Ха! Ха! Он-то имел в виду кое-что другое. Уж он бы ею полакомился получше, чем дичиной! Вот только как быть с тем, другим, с этим поганым иноземцем, который балаболит по-своему не пойми чего, а она на него смотрит как на Господа Бога!
- Если вы за ним не вернетесь, я вам всажу вот это в брюхо, - вон как она заявила, наставив на него ржавый мясницкий нож, - клянусь, всажу, и рука не дрогнет!
Едва оттаяв, она себя показала - сущая тигрица!
- На кой мне этот fetsat на мою задницу? Пускай себе подыхает! Не поеду! Лошадь моя, сани мои, как хочу, так и сделаю!
Но она и впрямь на него набросилась и пырнула в брюхо, вот фурия! До сих пор знак остался. А небось не была такая шустрая, когда он закинул ее в сани, как бревно, совсем закоченевшую. Он заметил тогда что-то темное на снегу перед самым лесом. Снег так и валил. Еще бы минута-другая, и ее бы совсем занесло. Он перевернул ее - посмотреть. И увидел. Ого, да какая красотка! Этакий кусочек стоит подобрать! А потом, под низом, он увидел того, в форменной шинели. Fetsat! Тьфу ты, пропасть! Он-то откуда взялся? И кто тогда она?
Только когда она очнулась и заговорила, он понял: она говорит на одном с ним языке! Она из местных! И путается с fetsat’ом! Вот шлюха!
Чем-то она напоминала ему Полину. Тоже чертовский норов. С той разницей, что Полина была страшная как смертный грех, и толстая, и от нее воняло. Когда они только поженились, тогда нет, не воняло. Поначалу-то была чистюля. Как же: раз в месяц мылась прямо вся целиком. Потом-то стало уж не то. Но Полина одна только и допускала его до себя в постели, ему выбирать не приходилось… Не то что аккордеонисту - на него, гада, все девки вешались. Зато и влепил же ему Родион в брюхо хороший заряд свинца, было дело! Впрочем, было ли? Вполне возможно, что да! Дай Бог памяти, от чего он помер-то, этот аккордеонист? Как-то все эти смерти путаются…
Ловушка сработала. В ней сидел горностай. Почуяв человека, зверушка отчаянно заметалась. Он чуть приоткрыл дверку - только-только просунуть руку. Жертва вырывалась, кусалась, царапалась, но ему это было нипочем. Он зажал зверушку в кулаке и заглянул ей в глаза. Привет, красотка! Потом свернул ей шею, словно переломил сухую ветку, и спрятал тушку за пазуху.
Выйдя из леса, он повернул не к деревне, а вверх по холму. Пойти глянуть на зверей, а потом уж домой. День выдался как раз подходящий, а то все погода стояла серая, видимости никакой. Склон был крутой. Он одолевал его, наклоняясь вперед, не останавливаясь, не замедляя шага. Взобравшись на вершину, он достал из кармана почти полную бутылку. Отвинтил пробку и единым духом опорожнил ее до последней капли. Мороз крепчал, а водка горячей волной разошлась по всему телу.
Потом он посмотрел вниз с холма. Вечерело. Прямо под ним искрился в последних лучах света иней. А дальше - прямо тебе гороховый суп. Он прищурился, всматриваясь в то место, куда они приходили, его звери, - там, за этим скоплением тумана, прямо под лесом.
Двух он увидел - они пили из реки, два слона, матерые самцы… Еще жирафа была, чуть подальше, тянула шею, ощипывая верхние ветки акации. Он свирепо рыгнул. Раньше их было куда как больше! Ему доводилось видеть их сотнями. Целыми стадами! И обезьяны! И носороги! И звуки тамтамов! И зной, от которого он так и обливался потом! А теперь все это кончилось! С тех пор как здесь появились те двое, все разладилось. Звери, наверно, напуганы, и их приходит все меньше.
Вот они где у него уже, эти двое! Особенно, конечно, fetsat - еще и насмехался над ним, передразнивал его голос! Думал, он не слышит! А он-то все слышал! Стенка-то тонкая, ха! ха! ха! Между прочим, последний, кто его передразнивал, ох как об этом пожалел! Рыжий из дома, что выше по склону. Прикладом по затылку, и в воду - плюх! А, нет, не так все было! Теперь вспомнил: он стоптал его конем, прошелся три раза, четыре раза, все кости переломал! Вот как он разделался с тем рыжим! Если, правда, он его и впрямь убил… Было-то это тридцать лет назад, поди упомни! И потом, сколько еще других было… Бывает, и путается, что взаправду сделал, а что только хотел. Путается, все путается! Насчет Полины-то он, по крайней мере, уверен. Это он хорошо запомнил, потому что тянулось это долго. Отравить человека - дело долгое.
Один слон поднял голову и протяжно протрубил, глядя в его сторону. Да, да, старина, знаю, ты тоже сыт по горло этой приблудной парочкой, но ты и меня пойми: если я разряжу ружье в брюхо этому парню, думаешь, она в благодарность прямо так и прыгнет ко мне в постель? Это вряд ли! Что-что ты говоришь? Говоришь, можно и не в постели? И не обязательно, чтоб она была согласна? Правильно! Знаешь, слон, а ты не дурак! Слон, а соображаешь, ха! ха! ха! ха! ха!
При мысли о девушке - в постели или еще где - его бросило в жар, на сей раз без всякой водки. Он вытащил из кармана бутылку, вспомнил, что она пуста, и швырнул ее в снег. Да еще корми вас! Хорошо устроились, а? Дрова мои жжете! Зверей мне распугали! За дурака меня, видно, держите!
Жирафа оставила в покое акацию и, не переставая жевать, теперь смотрела на него своими большими ласковыми глазами. Что, красавица моя, за дураков нас держат, а? А знаешь что? Вот мы с этим делом разберемся! Правильно я говорю? Веришь Родиону? Ну вот! Тогда опять все будет путем…
Алекс бросил топор на куче дров и обежал дом. Никакой срочности не было, но он невольно срывался на бег. Он распахнул дверь хлева.
- Лия! Ты здесь?
Ответа не было. Он обернулся в сторону леса и окликнул уже громче:
- Лия! Ты где?
- Io boratch, - отозвалась она из дома, - я здесь.
Облегченно вздохнув, он вошел. Она сгребала жар в очаге, собираясь поставить чайник. Более чем скромный стол был уже накрыт: две плошки и одна глубокая тарелка, ложки, хлеб. В котелке булькала похлебка.
Она удивленно оглянулась.
- Keskien? Что такое?
- Пошли! В хлеву поедим.
Он налил в плошки по половнику похлебки и обе унес. Потом вернулся и прихватил кусок хлеба.
- Я же сказал, пошли.
- Rodione? - спросила она.
- Ну его, Родиона. Один поест. Batyoute!
Она не двинулась с места, и тогда он ласково взял ее за руку, заставил встать и увел в хлев. Они молча поели, прислонившись к кормушке Факси. Потом Алекс взял палочку и принялся рисовать на полу, чтобы Лия лучше поняла, что он хочет сказать:
- Смотри, Лия: вот это дом Родиона… Rodione molyin… а это другие дома, так?
Он крест-накрест перечеркнул дом Родиона.
- Завтра мы оба… geliodout… partiz… перейдем жить в другой дом… Понимаешь? Balty en? Например, вот в этот, или вон в тот, где мы нашли тетрадку. Давно надо было это сделать…
Она непонимающе развела руками, потом улыбнулась ему и указала на их уголок, такой теперь уютный: матрас, ящик, заменяющий прикроватный столик, одеяла, свечка, полка, которую смастерил Алекс…
- Нет, Алекс, не понимаю. Нам здесь было хорошо, Факси грел нас своим теплом, и очаг Родиона прямо за перегородкой… по-моему, жалко отсюда уходить, но раз ты считаешь, что так будет лучше…
- Так будет лучше, - сказал Алекс и задвинул засов.
Родион Липин к похлебке не притронулся. Он швырнул на стол мертвого горностая и достал из захоронки бутылку водки. Отпил изрядный глоток, но ожидаемого удовольствия это ему не доставило.
Было уже почти темно, когда он вернулся, обойдя ловушки и проведав своих зверей. Он хотел войти в хлев, но они закрылись на засов, свиньи такие! Тогда он стал колотить кулаками в дверь. Девчонка сказала, что лошадь они обиходили, воды ей поставили, и ему заходить не надо. Не надо заходить, это в своем-то доме! Каково, а? Он стал орать, что это его дом, что он имеет полное право заходить в свой собственный хлев, так их и разэтак! И пускай сей же час уберут на хрен этот засов! А она в ответ - он-де пьян и пускай лучше идет в кровать и проспится. Тогда он сходил за киркой и шарахнул ею по двери. Но ни одной доски не вышиб. От замаха потерял равновесие, упал, да еще потянул запястье.
Он уселся на табурет перед очагом, да так и сидел, пока огонь почти совсем не погас, а бутылка не опустела. Он рыгнул, сплюнул на пол. От всего его воротило. Он встал и удивился, что еще держится на ногах. "Если уж и напиться не получается, то что же это за жизнь?" Потом потащился в свою спальную клеть. Забрался в нее и, не раздеваясь, натянул на себя грязную простыню. За перегородкой было тихо. Они-то спят себе спокойно! В обнимку, как пить дать! А он, Родион, сколько уж лет не лежал ни с кем в обнимку? Он шепотом выругался.