Полина, конечно, была не подарок. Что верно, то верно, лупила она его почем зря не год и не два. Всей деревне на потеху. Здоровенная была, вдвое тяжелее него, так что ей это труда не составляло. Бац! - как даст в ухо, где всего больнее… Бывало, с ног сшибала, и он еще долго не мог оклематься. А все равно, только она его и хотела…
Ему вспомнились ее последние дни. Все твердила: живот болит! Ох, Господи, ох, болит! И голова! И все болит! Помираю! А он ей: да нет, это ты простыла или съела что-нибудь не то… Еще бы у ней живот не болел! Он уж давно сдабривал ей похлебку кое-каким порошком собственного изготовления. Есть для этого коренья… Месяцами сдабривал! И никто так ничего и не заподозрил! А вот поди ж ты, теперь вот ему ее не хватает. Он бы лег с ней в обнимку и попросил прощения: прости, Полина, что я тебя убил. Ты одна меня хотела, а я вон что натворил: убил тебя…
Взошла луна - он видел ее в окно, совсем круглую. Он подумал о собственной смерти и о том, что ждет его после. Ад, что же еще.
В этот вечер Алекс и Лия оставили свечу гореть, плюнув на экономию. Они смотрели на огонек и слушали всякие звуки. Время от времени конь Факси встряхивал головой или переступал с ноги на ногу, шаркая копытом по полу. Родион за перегородкой долго ругался и сыпал проклятиями, потом наконец затих. Снаружи доносился шепот деревьев, которые шевелил ленивый ветерок.
- Kiét fetsat meyit… - говорила Лия, - мой маленький враг, - и ерошила ему волосы.
Чутье подсказывало обоим, что какой-то эпизод подходит к концу. Они понятия не имели, каким будет следующий. Они знали только, что переживут его вместе, как и всю оставшуюся жизнь. С этой уверенностью они и уснули. Свеча еще немного погорела и сама погасла.
Не было ни предчувствия, ни какого-либо знака: проснувшись среди ночи и открыв глаза, Алекс очутился прямо посреди самого жуткого в своей жизни кошмара.
Перед их матрасом в потемках стоял человек - стоял абсолютно неподвижно, наставив на них ружье.
Алекс не вскрикнул, даже не вздрогнул. Он окаменел от ужаса. Как он лежал навзничь, так и остался лежать, беспомощно глядя на этого человека и слыша его тяжелое учащенное дыхание. Постепенно в голове у него прояснилось. Он находился в хлеву. Рядом спала Лия. Человек с ружьем был Родион Липин.
Как он мог войти, когда дверь была заперта на засов? В том, что он стоит здесь, было что-то сверхъестественное, еще усугублявшее ужас. Ружье он держал не у плеча, а на уровне бедра. В темноте нельзя было разглядеть его лица. Он был тенью, смутной, но ужасающе реальной. И громко, часто дышал. Это было страшнее всего - его дыхание. И его неподвижность.
"Сколько времени он уже тут стоит? - гадал Алекс. - Сколько времени смотрит на нас спящих, прикидывая, стрелять или не стрелять? И, если он не выстрелил до сих пор, может быть, и теперь не выстрелит?"
Заговорить с ним? Он не поймет ни слова. А Лия проснется, испугается, закричит…
Схватить с полки нож? Ему казалось, что малейшее движение может разрушить заколдованный круг остановившегося времени, в котором они оказались и в котором Родион Липин… не стрелял.
Он не сделал ничего. Он ждал.
Он пытался думать о своих близких, о матери, об отце. Пытался молиться. Ничего не получалось. Он мог думать только о том, что здесь и сейчас. Не учащается ли дыхание Родиона вот уже несколько секунд? Не означает ли это, что он вот-вот решится? В кого первого он выстрелит? И куда - в ноги? в живот? в лицо? Больно будет или они умрут мгновенно? Может ли случиться, что он промахнется, даже с такого близкого расстояния? Он плохо видит, к тому же темно. Сколько в этом ружье зарядов? Два, наверно? Куда он денет их трупы?
Время шло.
"Не стреляйте, пожалуйста… - безмолвно молил Алекс. - Не стреляйте… Все хорошо… Вот так, вот и хорошо, так и оставайтесь… еще хоть немножко…"
У Родиона Липина начинали коченеть пальцы, сжимавшие холодную сталь ружья. Он сказал себе, что надо уже переходить к действию. Не стоять же так всю ночь. Его подташнивало, в висках стучало, колени начали дрожать. Сколько же времени он стоит тут в нерешительности, как дурак?
Он услышал сквозь перегородку какое-то шебуршание в хлеву и навострил уши. Это маленькая писюха вышла на двор, как и раньше бывало среди ночи. А когда вернулась в хлев, засов не задвинула… Он точно знал, что не задвинула. Когда задвигают засов, это слышно. Ему хорошо был знаком этот звук.
А знаешь ли ты, моя девочка, что ты совершила ба-альшую глупость? Потому что очень глупо оставлять засов незадвинутым, когда рядом Родион Липин и когда этот Родион Липин вне себя от злости!
Он снял со стены ружье. Оно было уже заряжено, оба ствола. Двенадцатый калибр. Он подождал, пока все стихнет, пока она снова уснет. А потом вылез из своей клети, вышел и тихонько, сантиметр за сантиметром, открыл дверь хлева.
Задумал он так: застрелить его - солдата. А потом заняться девчонкой. Согласна, не согласна - неважно, слон правильно говорил. Только теперь он был как в тумане… Потому что хотеть-то он ее хотел, но был далеко не уверен, что на деле у него что-нибудь получится… Нет, даже был уверен, что не получится. С годами его мужская сила поубавилась. Точнее, вовсе иссякла. Вот она, правда! Он иссох - никаких соков в нем не осталось. Ни слез, ни другого чего. Когда он плакал о Полине, он только скулил всухую - слезы не текли. И то же самое ниже пояса. Ничего не осталось. Когда она это увидит, она будет над ним смеяться. А ему будет стыдно… Тогда он переменил решение. Он застрелит их обоих, вот что…
Только вот выстрелить он никак не мог…
Это продолжалось долго - может, целый час.
Потом он медленно опустил ружье и пошел к двери. Эти двое так все и спали. Он бесшумно вышел. В прорыве облаков вовсю сияла круглая луна. Почему это луна всегда наводила его на мысли о смерти? А если самому наказать себя за все содеянное зло, неужели все равно попадешь в ад?
Он вернулся в дом. Огонь в очаге погас, и было холодно, почти как на улице. Он посмотрел на мертвого горностая, лежащего около его тарелки. Шагнул к своей кровати и тут заметил, что обмочился, пока стоял в хлеву. Штаны спереди были мокрые. Мысли путались - смутные мысли о разных вещах: о его утином голосе, о серых от грязи простынях, о Полине, которая его била…
Он услышал, как в хлеву задвинули засов.
От всего его воротило.
И тогда он вспомнил про Африку.
Я иду к вам, звери, сейчас иду…
Родион Липин вовремя опустил ружье. Продлись этот кошмар хоть немного дольше, Алекс не выдержал бы. Он увидел, как старик повернулся к двери, вышел и тихо притворил ее за собой. Так отец выходит из детской, убаюкав своих детей, - подумалось ему. Он выдохнул неслышное "спасибо", сам не зная, кого благодарит.
Он заставил себя выждать, пока Липин зайдет в дом. Только тогда он метнулся к двери и, задвинув засов, обессиленно привалился к ней, отходя от пережитого. Лия открыла глаза.
- Keskien, Aleks?
Он не успел ответить. Грянул выстрел - один-единственный, оглушительный и страшно близкий. Его металлическое эхо не смолкало еще несколько секунд. Конь Факси испуганно заржал. Вскрикнула Лия. Алекс кинулся к ней, обнял, прижал к себе.
- Все хорошо, любовь моя, все хорошо… Itiyé…
Родион лежал на полу между столом и кроватью. Он выстрелил себе в рот, и все кругом было в крови. Алекс повесил ружье на прежнее место, потом обернул тряпкой голову Родиона. Лия отвернулась. Он хотел было завернуть тело в простыню вместо савана, но Лия сочла, что для мертвого эта простыня слишком грязная, даже если живой ею не брезговал, и принесла свою. Они завернули в нее труп, вдвоем перенесли его в хлев и взвалили на спину Факси.
Маленькое заброшенное кладбище все состояло из подъемов и спусков. Туман разошелся, и холодный лунный свет ярко озарял надгробия, полузанесенные снегом. Они исходили все проходы между могилами, изучая надписи на надгробных камнях. Ни на одном им не встретилось имя, которое они искали: Полина. Но Лия в конце концов обнаружила кое-что другое.
- Aleks, - позвала она, - kienni! Поди сюда!
Хотя время и превратности погоды сделали надпись неудобочитаемой, глаза не обманывали девушку.
- Lipine, - объявила она. - Io sestyé… Я уверена!
Факси отвез своего мертвого хозяина на кладбище, как вез бы любой другой груз - покладисто и равнодушно. "Факси на кладбище… - подумалось Алексу. - "Скачи за луной… на смерти верхом…"" Как странно все перекликалось!
Они положили покойника между могилами. Потом обмотали надгробие веревкой, веревку привязали к сбруе коня и заставили его тянуть. Могучий тяжеловоз сдвинул камень на метр в сторону. Земля под ним была промерзшая и твердая как камень. Ее пришлось долго долбить киркой и лопатой. Время от времени Лия переставала копать и рассматривала пузыри на ладонях. Родион Липин под простыней лежал и ждал. В кои-то веки спокойно.
Спустя час тяжелой работы лопата Алекса ударилась о дерево. Был ли это гроб Полины? Или там лежал отец Родиона? Или его мать? Неважно, все-таки он будет тут с кем-то из своих, а яму они уже вырыли достаточно глубокую. Они опустили в нее тело. Когда Алекс взялся за лопату, чтобы засыпать могилу, Лия остановила его.
- Sostde… Подожди!
Она произнесла несколько фраз - краткое надгробное слово, дань человеку, теперь покоящемуся под простыней. Слов Алекс не понял, но смысл угадал.
- Спасибо тебе, Родион, - добавил он от себя, - спасибо за то, что спас нам жизнь…
Потом оба снова взялись за работу. Мало-помалу земля укрывала останки Родиона Липина и скоро укрыла совсем. Засыпав могилу, они водрузили камень на прежнее место. Луна светила на надгробие - она была совсем круглая.
Они вернулись в хлев, немного поспали, а когда проснулись, тут же принялись за сборы. Ни тот, ни другая и помыслить не могли остаться в этом месте, меченном смертью. Они решили завтра же покинуть деревню.
9
Зубы стучат
Зима все длилась, и война приобрела катастрофический характер. Каждый день всем казалось, что мороз уже достиг апогея, и каждый следующий день он еще крепчал и сковывал все: воду, грязь и человеческую храбрость. Ветер так и леденил, солнце показывалось редко и не грело.
Армия Герольфа у стен столицы уже не надеялась, что это когда-нибудь кончится. Не реже чем раз в неделю объявляли о скорой капитуляции противника, но ее так все и не было. Всякий раз говорили: уж теперь-то им конец. Они уже пожгли всю мебель, разбирают на дрова стены. Они варят подметки от сапог, скоро начнут поедать друг друга. Еще дня три продержаться…
На самом же деле осажденные обладали, казалось, какой-то сверхъестественной выносливостью. Это внушало страх. Артиллерийский огонь обращал город в пылающий ад, ни одного дома не уцелело, но жители зарывались в погреба и как-то выживали.
У них даже хватало сил все еще предпринимать свои смертоносные вылазки. Они налетали галопом среди ночи и врезались прямо в середину лагеря. Истощенные, почти бестелесные призраки в лохмотьях на еще более исхудалых конях. Они налетали с дикими воплями и палили наудачу, прошивая полотно палаток. Пока солдаты опоминались спросонок и хватались за оружие, они, прежде чем погибнуть, успевали убить человек десять-двадцать и столько же ранить. Среди этих самоубийц попадались мальчики не старше двенадцати лет.
В ночи бродили кругом неслышные тени. Они закалывали часовых и прокрадывались в палатки. О них рассказывали жуткие вещи: говорили, что это старухи, что они способны убить человека так, что сосед в метре от него не проснется. Такая старуха становится на камни, склоняется над спящим и вонзает тонкий острый нож прямо в сердце. И последнее, что видит умирающий, - это склоненное над ним лицо старой женщины, которая шепчет ему на ухо чье-то имя - и убивает. Потом переходит к следующему. Старухи шепчут каждый раз другое имя. Это имена их погибших близких. И страшные поминки не прекращаются, пока не будут названы все имена.
Ко всему добавился тиф; разносимый вшами, он так и косил армию. Сильный жар, потом сыпь по всему телу, бред и, наконец, кома. Исход всегда был один.
Обозы с припасами, доставленными с Большой Земли, все чаще перехватывались. Нападающие забирали все и убивали всех.
Мороз, голод, болезни, изнеможение неуклонно вели к тому, на что с самого начала войны возлагал надежды неприятель: Герольф без единого настоящего сражения потерял более трети своих людей.
Хуже того: поговаривали, что где-то на севере и на востоке страны неприятель собирает армию. Теперь, когда силы осаждающих на исходе, те собираются обрушиться на них всей мощью и освободить столицу. Осаждающие, они станут осажденными, окажутся меж двух огней… И будет это, возможно, скорее, чем они ожидают.
Вот так обстояло дело с завоеванием, когда Фенрир вместе с отцом прибыл в расположение войск в конце этой страшной зимы. Он удостоился привилегии квартировать с офицерами в уцелевшем здании в стороне от лагеря. Оно было вроде замка, кирпичное, с полами из керамической плитки, неуютное и несуразное, но в нем было теплее, чем в палатках, и от неприятельских атак оно все-таки защищало. С террасы открывался вид на раскинувшиеся ниже, сколько хватает глаз, тысячи палаток, в которых маялись солдаты.
- Твое место не там, - твердил ему Герольф, - ты ничему не научишься среди этого быдла. Но не рассчитывай, что я буду ограждать тебя от всех испытаний.
В этом ему пришлось убедиться не далее как через три дня после прибытия.
- Идем со мной, - сказал ему Берг.
День едва начал заниматься.
- Куда?
- Прогуляться. И поприсутствовать на одной церемонии.
- На какого рода церемонии?
- Такого рода, что бывает на рассвете.
У Фенрира похолодело под ложечкой. Он понял, куда приглашает его офицер. Верхом, след в след, они двинулись вниз, к лагерю. Небо было низкое и серое.
- Это и вправду дезертир? - спросил Фенрир.
Он тут же пожалел, что спросил, и почувствовал чуть ли не облегчение, не получив ответа.
Они ехали шагом между палатками. Солдаты в них по большей части еще спали. Другие, кутаясь в одеяла и надвинув поглубже свои меховые шапки, грелись у костров. У некоторых в руках были стопки, из которых они потягивали маленькими глотками. Фенрир отметил их слезящиеся глаза, впалые щеки. Он почувствовал себя как-то неловко в своем слишком новом мундире.
- Хорошо спалось там, наверху? - насмешливо осведомился чей-то голос, когда он проезжал мимо.
Он весь напрягся, сохраняя осанку, чтоб не поддаться на провокацию. Да, он хорошо выспался в тепле, и накормили его хорошо, во всяком случае, лучше, чем этих оголодавших солдат. Чем он заслужил эти блага? Он их не заслужил, он был сыном Герольфа - и все. Но скоро он всем покажет, на что он способен.
Камерой смертников служил подвал в развалинах сгоревшего дома. У развалин уже стояли в ожидании десять пеших солдат и двое конных офицеров.
- Можно приступать? - спросил первый у подъехавшего Берга.
Берг кивнул. Один из солдат с приставной лестницей под мышкой перелез через обугленные бревна и обломки камня и открыл люк. Спустил в него лестницу и крикнул:
- Вылезай!
Прошло около минуты, и показался приговоренный - с непокрытой головой, всклокоченный, грязный. Свет ослепил его, и он прикрыл глаза руками. Солдат втащил его наверх.
- Ну, пошел!
Фенрир поразился - какой он юный! Словно напроказивший мальчишка, которого в наказание заперли в темной комнате. Лицо у него было вспухшее, как от побоев. Мундир, штаны, сапоги сплошь в грязи. Его всего трясло, он так шатался и спотыкался, что приходилось поддерживать его под руки.
- Это ноги… - сказал один солдат. - У него ноги отморожены.
Но страшнее всего было не это.
Когда осужденного подвели ближе, Фенрир услышал какое-то дробное клацанье, звучавшее то чаще, то реже, - зловещий неровный перестук. Должно быть, откуда-то издалека. Лишь через несколько секунд он понял, что это за звук, и похолодел от ужаса: это у несчастного мальчишки стучали зубы…
Челюсти ходили ходуном сами по себе, неконтролируемо, как у скелета. Фенрир слыхал, что у приговоренных к смерти кровь стынет в жилах, пока они ждут казни. И ничто не может их согреть. Никакая одежда. Никакие одеяла. Долго еще потом его преследовало воспоминание об этом перестуке зубов.
Двое солдат доволокли мальчишку до палисада в центре лагеря. Они сняли с него мундир, так что он остался в одной рубашке. Связали руки за спиной, на грудь повесили позорный плакат: "ДЕЗЕРТИР". Один протянул ему красную тряпку:
- Завязать?
Тот кивнул: да, завязать. Солдат завязал ему глаза.
Дальше все происходило очень быстро, точно так, как рассказывал Герольф. Выстроилась в ряд расстрельная команда. Она состояла из восьми солдат, лица которых не выражали ничего, кроме "Я ничего не думаю, ни на кого не смотрю, я только исполняю приказ".
Несколько любопытных держались поодаль, словно пришли не поглядеть, а просто так, однако глядели. На барабанную дробь из палаток высунулось еще человек десять, но эти ближе не подошли.
Ни слова не было произнесено. Берг, возвышаясь в седле, поднял руку, и восемь солдат вскинули ружья к плечу. Ритуал был давно отработан, команд, собственно, и не требовалось. У смертника подкашивались ноги, он клонился вперед, но изо всех сил старался не упасть, словно это была его последняя битва, в которой он бился за то, чтобы устоять до конца.
"Ну давайте же, - молил про себя Фенрир, чувствуя, как подступает тошнота, - скорее, пусть это уже кончится!"
Солдаты прицелились. Тут Берг сделал ужасную гнусность: вместо того, чтобы дать знак стрелять, он еще помедлил, потянул время, словно смакуя ужас приговоренного, угрызения тех, кому предстояло его убить, и собственную власть, делавшую его в эти мгновения владыкой смерти.
Грянул залп. Опрокинутый восемью пулями, казненный рухнул, словно срубленное дерево. Фенрир был на грани обморока, но глаз не отвел.
На обратном пути Берг ехал впереди. Пал туман. Прозрачные фигуры солдат вдруг выступали из него и нехотя сторонились, давая им проехать. Поскольку он держался позади Берга и тот не видел его лица, Фенрир решился снова задать мучивший его вопрос:
- Это был настоящий дезертир?
- Ты это о чем?
- Вы знаете, о чем. Отец мне объяснил…
- Тебе обязательно нужно это знать?
- Да, нужно.
Берг даже головы не повернул. Фенрир видел только его широкую спину.
- Я хочу знать, - настаивал он.
- Я тебе не скажу, - был ответ.
- Почему?
- Потому что это не имеет никакого значения.
- Значит, это не был настоящий дезертир, я так и знал! Вы можете говорить откровенно, я сумею понять. И молчать сумею.
- Зачем тебе это?
Они уже приехали. Спешились. Фенрир, не отставая, пошел за Бергом в конюшню.
- Я хочу знать.
Берг молчал, и Фенрир уже не сомневался, что это молчание и есть признание.
- Как вы их выбираете? Я имею в виду - почему именно этот парнишка, а не другой?
Ответ был как удар:
- Потому что он был сирота.
- Не понимаю.