Я на секунду закрыла глаза, ощутив под диафрагмой пульсирующий комок воли, а спиной почувствовав лёгкий холодок. Свет - моё оружие. Обернувшись, я в упор выстрелила в доктора Якушева взглядом, а потом быстро перевела его на вазочку с печеньем: пусть он почувствует голод такого же свойства, что и моя жажда. Наши взгляды были скрещены, как клинки, а рука доктора Якушева сама потянулась к печенью. Он съел подряд три штуки, а на четвёртой остановился и рассмеялся.
- Великолепно… В тебе скрыт огромный потенциал. Ты сама не знаешь, кто ты есть!
Он ослепительно улыбнулся, а потом положил на стол свою визитку.
- Вот мой телефон - на всякий случай, если ты захочешь узнать об этом больше. Где находится мой кабинет, ты знаешь. Ну всё, больше не буду отнимать у тебя время. Когда Альбина перезвонит, пожалуйста, подойди к телефону, не заставляй её волноваться. Всего доброго.
Я проводила его, и на прощание он ещё раз улыбнулся. Пробормотав "до свиданья", я закрыла за ним дверь.
В его улыбке было что-то от Воланда.
Между тем мясо в кастрюле уже кипело, и я убавила огонь, машинально взглянув на часы: пятнадцать сорок. Я принялась чистить картошку, морковь и лук, размышляя над словами доктора Якушева: "Ты сама не знаешь, кто ты есть". Кто же я есть?
Альбина не перезвонила - она примчалась сама. Когда заверещал домофон, я как раз резала картошку кубиками, и нож, соскользнув, порезал мне палец. Сунув пораненный палец в рот, я бросилась снимать трубку.
- Родная, это я, - услышала я знакомый голос. - Пожалуйста, открой, впусти меня!
Я нажала кнопку открывания двери. На лестнице слышались шаги, а я уже поворачивала в замке ключ, чтобы впустить высокую фигуру в чёрном кожаном плаще с широким ремнём и в чёрных лакированных сапогах. Едва переступив порог, она протянула ко мне руки в тугих кожаных перчатках:
- Утёночек!
Обняв её и прильнув к ней всем телом, я сделала Рюрику знак, чтобы он оставил нас вдвоём, но он ждал распоряжений от хозяйки.
- Альбина Несторовна, разрешите идти?
- Иди, - отозвалась она рассеянно.
На кухне булькала кастрюля и лежала недорезанная картошка, но мне было сейчас не до супа: мы с Альбиной слились в прихожей в жарком поцелуе. И мне было плевать, что её плащ холодный.
- Если бы не Андрей Фёдорович, не знаю, достучалась бы я до тебя или нет, - вздохнула она.
Меня пробрал по спине холодок. "Ты сама не знаешь, кто ты есть", - отдалось эхом в ушах. Я зябко прильнула к Альбине.
- Аль, - прошептала я. - Этот твой доктор Якушев - Мефистофель какой-то. Я его боюсь.
- Якушев - Мефистофель? - засмеялась она. - С какой стати?
- Самый настоящий, - сказала я. - Это он только с виду добрый. У него взгляд - мороз по коже! По-моему, он умеет подчинять людей своей воле.
- Да что ты говоришь, солнышко! - с непритворным недоумением проговорила Альбина. - С чего ты это взяла, глупенькая?
- Пойдём на кухню, расскажу, - сказала я.
Альбина сидела у стола, а я резала картошку и лук, тёрла морковь и рассказывала, подробно останавливаясь на своих странных ощущениях. Альбина молча слушала, поблёскивая голенищем лакированного сапога, а потом поймала моё запястье, сжала его и сказала ласково:
- Настёнок, Андрея Фёдоровича не нужно бояться. Вполне возможно, что он обладает необычными способностями, но он направляет их в доброе русло. Он помогает людям.
- Возможно, и помогает, - сказала я, высыпая лук с морковью в сковородку. - Но только в нём есть какая-то жуть. С виду он этакий добренький дядечка, а как глянет - кровь в жилах стынет! Он сказал: "Ты сама не знаешь, кто ты есть". Что он имел в виду?
Альбина улыбалась, поворачивая за мной лицо, как подсолнух за солнцем, будто бы следя за моими передвижениями по кухне незрячим взглядом.
- Я тебе скажу, кто ты есть, милая. Ты ангел, которого мне послали небеса, когда я уже отчаялась и потеряла надежду. Если ты меня покинешь, я умру.
Не знаю, отчего у меня снова выступили слёзы - от чувств или от лука. Расцеловав голову и лицо Альбины, я пошептала:
- Аля, я очень тебя люблю.
Следующие десять минут были посвящены заправке супа. Я крутилась на кухне, как белка в колесе, хлопая дверцами шкафчиков, дверцей холодильника, включая и выключая воду, громыхая сковородой в мойке, а Альбина с улыбкой слушала звуки моей суеты. Я спросила:
- Тебе не скучно?
- Нет, - качнула она головой. - Я счастлива, просто потому что ты рядом. Мне хорошо, тепло и уютно. - И добавила, потянув носом: - Вкусно пахнет. Что ты готовишь?
- Всего лишь куриный суп с вермишелью.
Когда суп был готов, мы съели по тарелке, потом выпили чаю, и Альбина предложила:
- Может, ко мне?
- Я только напишу записку и оденусь, - сказала я.
В синих сумерках уже зажглись фонари. Крупными хлопьями падал снег, и в воздухе пахло зимой. Мы с Альбиной стояли на балконе. Мадина уже ушла, и мы были вдвоём. Тёмные очки Альбины поблёскивали из-под полей шляпы, на перилах балкона сахарно искрился снег, тёмные ветки елей поникли под тяжестью снега, а ветки клёнов были будто обвешаны ватой. Я сняла с Альбины тёмные очки и приложила пальцы к складчатым ложбинкам на месте её глаз.
- Если бы я могла сделать так, чтобы ты снова видела…
Она мягко, но решительно отняла мои руки от своего лица.
- Вряд ли это возможно, заинька. Но чтобы любить тебя, мне не нужны глаза… Я знаю, как выглядит твоё личико: мои губы уже изучили каждую его чёрточку. Мои руки знают каждый изгиб твоего тела, а твой запах я не спутаю ни с чьим другим. А больше мне ничего не нужно.
Глава 9. Удар в висок
…Синие утренние сумерки сменяются серым светом зимнего дня. Скучный заснеженный двор заглядывает в окна, слепая серость неба застилает взгляд. Утро двадцать третьего декабря ничем не примечательно: как обычно, ползут по улице машины, идут закутанные шарфами люди, мёрзнут голодные бродячие собаки. На кухне пахнет кофе и жареной колбасой, Ника курит у форточки. Морозный воздух, втекая сквозь сетку, касается моего лба. Обняв Нику и положив подбородок ей на плечо, я закрываю глаза. И вздрагиваю, когда она говорит:
- Наверно, пойду я. Пора.
Ледяные клещи сжимают мне сердце.
- Ты бы хоть домой зашла, - еле слышно говорю я. - Как же мама?
Она качает головой.
- Если я с ней увижусь, точно никуда не пойду.
- Но ведь она должна знать.
- Я напишу ей записку. Дай мне листок и ручку.
Склоняясь над столом, как прилежная школьница, она пишет строчку за строчкой. В её до боли знакомой - ещё со школы - манере держать ручку я узнаю прежнюю Нику, с которой мы вместе считали птиц в небе и загадывали: если пролетят три птицы, будет то-то, если одна - будет другое. Красивым почерком выводя слова, она строго поджимает губы - она всегда так пишет, и это тоже мне знакомо и дорого. Ручка останавливается и отрывается от листка: Ника задумалась, облокотившись на стол и обхватив пятернёй голову. Я не мешаю ей думать…
Дело было под Новый год - двадцать второго декабря. Ника по телефону сказала кратко: "Надо поговорить". Это меня слегка встревожило, и я ждала её с мурашками волнения. На всякий случай поставила чайник.
Ожидая, я успела вскипятить его два раза. Когда заверещал домофон, я вздрогнула всем телом.
- Я, - услышала я голос Ники в трубке.
Я открыла дверь, она вошла. Мы не виделись уже два месяца, и я всматривалась в неё, примечая все изменения, произошедшие с ней. Она была в чёрной короткой куртке, чёрных брюках и высоких чёрных сапогах.
- Привет, - сказала я.
Она сняла перчатки и кожаную шапку с козырьком, ответила:
- Привет.
Она смотрела на меня прямо и пронзительно, серьёзно, без улыбки. Подстрижена она была по-прежнему коротко, даже немного короче, чем раньше.
- Можно пройти?
- Да, конечно, - спохватилась я. - Раздевайся, проходи. На улице, наверно, холодина… А у меня чайник вскипел. Чай будешь?
Она не отказалась. Я заваривала чай, а она сидела, сцепив на столе руки в замок и глядя прямо перед собой сквозь задумчивый прищур. Такой мрачной я её ещё не видела.
- Что-нибудь случилось? - спросила я, встревожившись. - Ника, ну не молчи так!
Я накрыла её руку своей ладонью, но она через секунду убрала её. Сегодня она была какая-то бледная, вся холодная и подобранная, как пружина.
- Ладно, не буду вокруг да около, - вздохнула Ника наконец. - Скажи мне… Только честно и откровенно. Ты её любишь?
Я не могла врать ей и ответила со всей честностью:
- Да. Очень.
- Понятно, - сказала она.
Встав из-за стола и открыв форточку, Ника достала пачку сигарет, зажигалку и закурила. Сигареты были не "дамские", тонкие и изящные: теперь она курила крепкий "Бонд". Мне это было неприятно и огорчительно видеть: она втянулась.
Я налила чай, а она докуривала.
- Но это не повлияет на нашу с тобой дружбу, - сказала я. - Ты как была моей лучшей подругой, так и останешься.
Она улыбнулась, но как-то невесело. Села к столу, подвинув к себе кружку с чаем, но пить не спешила: горячий.
- Ты очень изменилась, Ника, - сказала я ей. - Я тебя просто не узнаю.
- Ты тоже изменилась, - ответила она глухо.
Мы молча пили чай. Разговор не клеился. Похоже, мы действительно изменились, потому что уже ничего не было по-прежнему. Мы не могли болтать обо всём подряд, как когда-то, вместо этого между нами встало звенящее, как струна, злое молчание. Уставившись перед собой неподвижным взглядом, Ника медленно приглаживала себе волосы то одной рукой, то другой, а потом, проведя по голове обеими ладонями, поднялась.
- Я пойду.
- Погоди, ты же хотела поговорить, - встала я за ней следом, недоумевая.
- Да я уже всё выяснила, - ответила она, направляясь в прихожую.
Я смотрела, как она одевается. Застегнув молнию куртки до самого верха, надев перчатки и надвинув на глаза козырёк шапки, она словно бы облачилась в холодный непроницаемый панцирь, сразу став чужой, незнакомой, усталой.
- Я тебя больше не потревожу, - сказала она.
От этих слов меня пробрал по коже мороз: они прозвучали, как прощание навсегда. Ника держалась вроде бы спокойно и сухо, но её глаза - мёртвые, пустые - привели меня в ужас.
- Ника, пожалуйста, не уходи так, - пробормотала я. - Ну… Мы ведь можем и дальше быть подругами, зачем ты так сразу?
Она покачала головой, положила руку на дверную ручку.
- Да нет, не можем мы быть подругами…
- Почему же, почему?! - чуть не плача, вскричала я. - Всю жизнь могли, а теперь не можем? Как так?
- Да вот так… - Она запнулась, вздохнула и закончила: - Ты не подруга мне, а любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Пойми меня правильно, я так не могу. Мне тяжело оставаться… подругой. Я не могу так, прости. Если ты любишь её, - Ника сделала особое ударение на слове "её", - что ж, я тебе не стану мешать. Будь счастлива. Извини, если… Если что не так.
Ошарашенная её словами, я даже не удержала её, просто тупо смотрела, как она уходит. Опомнилась я, лишь когда послышался стук двери подъезда. Бросившись к окну, я увидела её: она спускалась с крыльца - чёрная стройная фигурка на белом фоне снега. Пройдя несколько шагов, она остановилась, и у меня сжалось сердце: неужели вернётся?! Нет: она остановилась, только для того чтобы закурить, и пошла быстрым шагом прочь, не оборачиваясь.
На столе ещё стояли кружки, из которых мы пили чай. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. В старой пепельнице - её окурок. Будь счастлива.
Отец, придя вечером с работы, спросил, хмурясь:
- Это что там за окурок?
- Это Никин, - ответила я.
- Она что, курит?
- Ну да.
Он помолчал, потом спросил холодным, неприятным тоном:
- А ты с ней за компанию не смолишь?
- Что ты, я не курю.
- Смотри у меня!
Он поужинал приготовленной мною едой и включил телевизор, а потому не слышал, как я у себя в комнате плакала в подушку. Несколько раз я набирала номер мобильного Ники, но она не отвечала. А потом женский голос сказал, что абонент временно недоступен. Это было в двадцать два сорок.
А в одиннадцать вечера раздался звонок - не мобильного, а домашнего телефона. Отец уже крепко спал и не слышал, как я взяла трубку и сказала:
- Да…
- Настя, извини за поздний звонок, - услышала я тихий женский голос. - Это мама Ники говорит.
- Добрый вечер, Надежда Анатольевна, - ответила я вежливо и спокойно, а внутри у меня всё сжалось и похолодело.
- Ника случайно не у тебя?
У меня оборвалось сердце: так и знала. Что-то случилось.
- Нет, её у меня сейчас нет, но она была… Некоторое время назад.
- А когда она от тебя ушла?
- Да уже давно… Ещё днём. А что?
- Да её дома всё ещё нет, а мобильный не отвечает. Звоним, звоним - всё без толку. Не отвечает… Господи, куда же она могла деваться? Обычно она всегда предупреждает, если не придёт ночевать домой. Она тебе не говорила, куда пойдёт?
- Нет… Ничего не говорила.
Я ничего не сказала Никиной матери о том, какой у нас был разговор, и как мы расстались. Она ещё повздыхала в трубку и попрощалась. Я попросила:
- Как объявится, пусть позвонит мне… Я тоже беспокоюсь.
Всю ночь бушевала метель, и всю ночь я не сомкнула глаз от тревоги, гадая, что могло случиться. Сердцем я чувствовала неладное, и с каждой минутой это страшное предчувствие становилось всё сильнее, заглушая голос надежды на то, что, может быть, всё и обойдётся. Измучившись, под утро - под завывание метели - я задремала.
Разбудил меня звонок. Было ещё темно, и я, вскочив спросонок за телефоном, не могла понять, утро сейчас или всё ещё ночь. На дисплее высвечивалось "Ника", и от радости и облегчения я чуть не уронила телефон.
- Да! - воскликнула я. - Ника, это ты? Ты где?
Голос, который я услышала в ответ, я даже не сразу узнала: такой он был тихий, усталый и подавленный.
- Настя… - прошелестел он. - Настя, ты можешь выйти ко мне? Я здесь…
Я никогда не слышала у Ники такого голоса и в первую секунду даже усомнилась в том, что это она звонила. От испуга мне стало нехорошо.
- В чём дело? Это кто вообще? Ника, это точно ты?
- Да, я, - простонал странный голос. - Выйди ко мне, пожалуйста… Мне нужно тебя увидеть. Я здесь, на твоём крыльце.
С бухающим, как строительный копёр, сердцем я кинулась к балкону и выскочила, в чём была, на холод. Всё ещё бушевала непогода, в свете фонарей вилась пурга. На крыльце горел свет, и я смогла разглядеть девушку, которая стояла, устало облокотившись на железные перила. В этой поникшей, измученной фигуре я узнала Нику и перепугалась окончательно.
- Ника, что случилось? Где ты всю ночь пропадала? - обрушилась я на неё по телефону. - Твоя мама вчера вечером мне звонила - они там с ума сходят. И я тоже почти всю ночь не спала!
- Настя… - Усталый, неузнаваемый голос, как будто ей трудно говорить то ли от боли, то ли от чего-то ещё. - Пожалуйста, выйди, я жду… Мне нужно с тобой увидеться.
- Послушай, так ты лучше заходи! - Я пыталась с балкона разглядеть её лицо, но она стояла с низко опущенной головой, укрываясь от вьюги. - Чего на улице-то мёрзнуть? Вон, погода какая! Нажми кнопку домофона, я открою!
- Нет… Я к тебе… не буду заходить, - ответила она с запинкой. - Спустись сюда, прошу тебя. Возможно… Возможно, мы долго не увидимся. Я должна тебя увидеть, перед тем как я… Пожалуйста, Настя.
- Ладно, я сейчас!
Я стала торопливо одеваться: от волнения два раза уронила дублёнку, а потом долго не могла попасть в рукава. Перед тем как выскочить из квартиры, я мельком глянула на часы в прихожей: семь двадцать утра. Тапочки отца стояли на своём месте у двери. Схватив ключи, я побежала вниз по ступенькам, едва не падая: подкашивались колени.
Ника стояла на крыльце, широко расставив ноги, одной рукой держась за перила, а в другой у неё дымилась сигарета. На лице - ни кровинки, а глаза - ох, я прямо-таки обмерла, когда в них взглянула. Она была похожа скорее на ходячий труп, чем на живого человека. Я схватила её за плечи.
- Ника, что с тобой? На тебе просто лица нет! Тебе что, плохо?
- Да, хреново, - улыбнулась она бескровными губами, и я почувствовала от неё алкогольный запах.
- Ты что, пьяная? - нахмурилась я.
- Сейчас уже почти нет… Но этой ночью я была очень, очень пьяная. - Ника обхватила сухими губами фильтр и затянулась, выпустила дым, потом бросила сигарету и закрыла глаза. - Ох, расстаёмся мы, Настюха… Теперь уже по-настоящему расстаёмся. Не увидишь ты меня лет пять… А может, семь. Не знаю, сколько. В общем, сколько дадут.
- Почему? В чём дело? - накинулась я на неё с вопросами. - Что значит "сколько дадут"? Кто даст?
Теперь, когда я видела её живой и невредимой, у меня чуть отлегло от сердца, но от того, как Ника выглядела, и что она говорила, меня затрясло мелкой дрожью. А она ответила:
- Кто даст? Ну… судья, наверно.
Мне показалось, что она бредит.
- Ника, пойдём ко мне, - сказала я, стараясь говорить мягко и убедительно. - Какие судьи, какие пять лет? О чём ты вообще? Тебе надо отдохнуть, прийти в себя… Проспаться. По-моему, ты всё ещё пьяная.
Я взяла её за локоть, приглашая войти в подъезд, но она не двинулась с места.
- Не такая я уж и пьяная… К тебе я не пойду, мне идти надо.
- Куда? Куда ты пойдёшь в таком состоянии?
- В милицию.
- Зачем ещё тебе в милицию?
Она посмотрела на меня жуткими, пустыми глазами.
- Сдаваться. Я человека убила.
- Что?! Ты?!
Она усмехнулась, снова обдав меня запахом алкоголя.
- А по мне и не скажешь, что я могу убить, да? А вот оказалось, могу…
Меня трясло - и от ужаса, и от холода. Ника со странной ухмылкой всматривалась в моё лицо, потом ухмылка исчезла, а её глаза раскрылись шире.
- Настёнок… Ты чего трясёшься? Ты что, думаешь, что я и… тебя?.. Нет, не бойся… Я пришла, только чтобы с тобой увидеться, перед тем как идти сдаваться. Бог его знает, свидимся ли мы ещё…
- Ника, что ты такое говоришь? Кого ты убила? Когда? Что за бред вообще?
Эти вопросы задал мой несчастный, испуганный голос, а попахивающий спиртным полушёпот Ники ответил:
- Это не бред, я его правда убила. Бутылкой в висок. Там кость тонкая, сама знаешь… Их было двое, они ко мне пристали на улице… Стали хватать меня. Ну, одного я треснула бутылкой… Второй погнался за мной, но поскользнулся… Не догнал. Я бродила, бродила… Ждала, пока хмель выветрится. И пошла к тебе. Меня посадят, Настюха… Ну и пусть. Я того заслуживаю. Ты мне туда не пиши, не надо… Забудь меня вообще.
- Ника!
Голова шла кругом, щёки пылали, сердце замерло в груди ледышкой, а ноги не держали меня. Какой-то бред, стучало в висках. Бред, не может этого быть.
А потом большая чёрная птица коснулась меня ледяным крылом: ЭТО Я ВИНОВАТА. ЭТО ИЗ-ЗА МЕНЯ ОНА НАПИЛАСЬ И НАТВОРИЛА ВСЁ ЭТО. Я осела на крыльцо, застыв в немом крике, с разорванной пополам душой и вырванным из груди сердцем. Буря завывала, лёд сковал мои губы.
Холодные руки гладили моё помертвевшее лицо, сухие губы прижимались к моим.