- Настя… Настёнок, ну что ты… Ну, встань! Да, я дура… Дура, так мне и надо. Я не боюсь… И ты не бойся. Ну, прости меня…
Из дома кто-то вышел, встревоженно покосился на нас, что-то буркнул. Скрипя снегом, пошёл деловым озабоченным шагом, прикрываясь воротником от метели, - какой-то мужчина. Ему не было никакого дела до нас. Чёрная птица закрыла крыльями весь свет, стало душно, тоскливо и очень страшно. Ника села рядом со мной и снова закурила. Стащив с головы шапку, подняла лицо к небу и молчала.
Наверно, мороз щипал лицо, но я этого не чувствовала. Из подъезда вышел ещё один человек; увидев нас, тоже что-то пробурчал и побежал по своим делам - наверно, на работу. Чёрная птица махнула крыльями, обдав меня ледяной волной. Меня осенило.
- Откуда ты знаешь, что он умер? А если он остался жив?
Ника посмотрела на меня как-то странно. Жутко: губы улыбались, а глаза - дикие, пустые и тёмные.
- Ты когда-нибудь слышала хруст костей? Вот… У него висок хрустнул, как вафля, и кровь ручьём… Он упал, как подкошенный. Бутылка тяжёлая, из толстого стекла… Донышко массивное, прямоугольное. Так вот, удар пришёлся как раз углом… кажется.
- Где эта бутылка?
- Не знаю. Бросила… Там.
Мертвящий холод засел в груди, вымораживая душу. Я подняла голову, сказала твёрдо:
- Ты защищалась. Они пристали первыми. Может быть, не окажи ты сопротивление, они бы тебя… изнасиловали. Или даже убили. Понимаешь? Это была самозащита. Превышение пределов самообороны. За это много не дают. Года два, максимум. Может быть, даже условно.
- Ты что, адвокат? - усмехнулась она.
- Нет, но уголовный кодекс читала.
Через десять минут на плите уютно шумел чайник. Колени Ники были широко раздвинуты, я стояла между ними, а она зарылась лицом в мою грудь. Я гладила её стриженую голову, а её руки забрались мне под халат.
- Никуда не ходи, - сказала я. - Возможно, тебе показалось, что он умер. Он мог остаться жив.
- Я его убила, - повторила она. - Тот, второй, уже мог заявить в ментовку. Наверно, меня уже ищут.
- Они первые на тебя напали. Ты защищалась.
- Это ещё надо доказать.
- И докажем.
Я заварила чай, нарезала лимон. "Это я виновата", - колыхались чёрные крылья. Это я довела её до такого. Пока она пила чай, я пошла в ванную, сняла халат, рубашку, трусики. Снова надев халат на голое тело, я вернулась на кухню и села к столу. Минуту мы молча пили чай.
- Я сдамся, - сказала Ника. - Я не хочу прятаться.
Я встала, откинув полу халата, и она увидела, что я без трусиков. Я ополаскивала кружки, а она неотрывно смотрела, прямая, как стрела, даже побледнев от волнения. Встав, она подошла ко мне сзади и запустила руку мне под халат, прижав рукой мою грудь. Я обернулась, и наши губы встретились. Я обняла её за шею, а она неуклюже и грубовато просунула язык мне в рот: целовалась она неумело, но яростно. Я распахнула полы халата и позволила её рукам трогать всё, что они хотели.
- Нет, - сказала она через минуту, садясь. - Мне не нужно одолжений.
Глупо, глупо, грязно. Чушь, низость. Как по-идиотски всё вышло! Я уронила голову на руки и заплакала - ничего другого не оставалось. А ей не оставалось ничего, как только смотреть на мои слёзы. Ни она не могла меня утешить, ни я её. Она открыла форточку и закурила.
- Смертельно устала, - вздохнула она. - Можно прилечь на полчасика?
- Спи, сколько хочешь, Ника.
Через пять минут она уже спала в комнате на диване, а я сидела рядом и разглядывала её, как будто видела впервые. Усталые морщинки и лёгкая желтизна возле губ, обломанные, слоящиеся ногти, длинные ноги. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Её я знаю пятнадцать лет, а Альбину - меньше полугода, но почему-то получилось так, что Альбину я успела за полгода полюбить каждой своей клеточкой и каждой фиброй души, а Никина молчаливая любовь за все эти пятнадцать лет не сумела достучаться до моего сердца. Нет, её я тоже по-своему люблю, но не так, как как она того достойна. И вот, теперь я её теряю. Ужасная чёрная птица по-прежнему застила мне свет своими крыльями, на сердце лежала корка ледяного отчаяния.
Она проснулась в пол-одиннадцатого, долго сидела, обхватив руками голову. Наконец спросила:
- У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Башка трещит…
Я дала ей таблетку, и она приняла её доверчиво, как ребёнок. Улыбнувшись виновато и смущённо, она потёрла ладонью лоб.
- Ну и напилась же я… Никогда ещё такого не было.
Потом, что-то вспомнив, Ника разом подобралась, её лицо окаменело. Встав, она подошла к балконной двери, устремив взгляд в серую заснеженную даль. Между её бровей пролегла складка, лицо приняло выражение угрюмой напряжённости. Одной рукой вцепившись в край подоконника, другой она медленно растирала себе затылок и шею сзади. Не зная, что сказать, я предложила:
- Хочешь кофе?
Она не ответила. Вздохнув, я пошла ставить чайник.
Кофе чернел в белых чашках, сахарно поблёскивала горка печенья, жарилась колбаса. Стоя у плиты, краем глаза я заметила Нику: она стояла на пороге кухни, опираясь о косяк, и смотрела на меня.
- Господи, какая же ты красивая, - сказала она с незнакомой, задумчивой нежностью и восхищением.
- Да ну, - смущённо улыбнулась я. - Не такая уж…
Мне стало не по себе. Ника раньше никогда не говорила мне таких вещей, это было ново и необычно. Мы мирно пили кофе, и то, что случилось этим утром, теперь казалось страшным сном. Может быть, и не было всего этого: беспокойной ночи, удара бутылкой, встречи на крыльце в морозном утреннем сумраке? Я спросила:
- Слушай, а тебе всё это не померещилось с пьяных глаз?
По тому, как сразу изменилось, посуровело её лицо, я поняла: это был не сон, а явь. Сердце повисло в груди ледяной глыбой, и даже кофе не мог согреть мне нутро. Щемящая тоска подступила к горлу, мне было холодно и страшно.
И вот, подперев лоб рукой, Ника думает, и я ей не мешаю. Ручка в её руке то приближается к бумаге, то удаляется от неё. И снова - буква за буквой красивым почерком прилежной школьницы пишет она своей маме, чтобы та прочитала и заплакала. Опять задумчивая пауза, Ника медленно поглаживает голову, ерошит волосы. Наконец, поставив точку, она кладёт ручку и сворачивает листок. Я стою у окна, делая вид, что смотрю на бредущую по колено в снегу собаку - худого пса с облезлой по бокам шерстью, а голос Ники говорит у меня за плечом, отдаваясь эхом в холодной пустоте:
- Пожалуйста, отнеси вечером ко мне домой.
Передо мной - листок, исписанный с одной стороны, свёрнутый пополам и ещё раз пополам. Я почему-то не могу взять его.
- Может, ты лучше сама зайдёшь домой и оставишь там? - неуверенно предлагаю я.
Ника качает головой.
- Я не буду заходить домой. Прямо отсюда пойду в ментовку. Пожалуйста, ты можешь исполнить мою просьбу?
- И как я должна смотреть в глаза твоей маме? - взрываюсь я. - Ты хочешь переложить это на меня? Она будет спрашивать, и как я ей это скажу? Как я ей объясню, почему ты напилась? Ведь я должна буду рассказать… ВСЁ ЭТО!
- Всё не обязательно рассказывать, - говорит она тихо.
- А сама ты не хочешь ей всё рассказать? - кричу я. - Духу не хватает? Пить и искать приключений на одно место ты можешь, а как держать ответ - прячешься!
Лицо Ники, всегда открытое и доброе, теперь становится чужим и холодным; я никогда не видела её такой. Опустив руку со свёрнутым листком, она отступает назад.
- Хорошо, нет так нет, - говорит она сухо. - Я пойду.
Она идёт в прихожую одеваться, а во мне что-то страшно рвётся, как не выдержавшие груза канаты. Дыхание, слова и слёзы вместе застревают в горле, огромная железная лапища стискивает мою грудь. Шатаясь, я иду следом в прихожую и останавливаюсь в дверях, ухватившись за косяк. Я вижу спину Ники в чёрной куртке, над чёрным воротником - стриженый затылок, под курткой - ноги в сапогах. Она тянется за шапкой и видит меня. Её лицо смягчается, брови вздрагивают, она бросается ко мне и обнимает.
- Настя! Ну что ты… Не надо, успокойся! Ну… - Она стискивает меня крепче. - Ну.
Её губы с неуклюжей нежностью тянутся ко мне. Мои пальцы вцепляются в чёрную скользкую ткань её куртки. Её затылок - под моей ладонью.
- Не пущу…
Её губы заглушают мои слова, поцелуем сплющивают их безжалостно и нежно. Я цепляюсь за письмо.
- Дай… Я отнесу.
Она качает головой.
- Не надо. Ты права, я не должна перекладывать это на тебя. Сама наломала дров - сама буду отвечать. Только не плачь, пожалуйста… А то я не смогу уйти.
Её пальцы вытирают мне слёзы, она улыбается, но от её улыбки мне ещё больше хочется плакать. Я стискиваю её что есть сил, а она гладит меня по спине.
- Настенька… Ну, пусти. Мне правда надо идти.
Я плачу, бормочу глупое и ненужное "прости". Она устало улыбается.
- За что?
- За то, что так всё получилось…
Она целует мои мокрые ресницы.
- Ты не виновата. Просто так получилось.
- Я очень тебя люблю, - всхлипываю я.
Она сначала замирает, потом тихо гладит меня по волосам. Отпускает, надевает шапку, надвинув на глаза козырёк. Я хватаюсь за дублёнку:
- Я провожу тебя!
- Нет, не надо, - мягко говорит она. - Не стоит.
Я всё-таки провожаю её. Мы идём по снежному накату, скрипя каблуками. Я поскальзываюсь, Ника меня подхватывает и предлагает опереться на её руку. Стоим на остановке, ждём транспорт, и она заслоняет меня собой от пронзительного ветра. Влезаем в маршрутку. По радио - весёлая песня. Люди едут по своим делам, никого не интересует, куда едем мы. Обычный день.
Когда выходим из маршрутки, она подаёт мне руку. Наши шаги снова скрипят по снегу - последние шаги, которые мы делаем вместе. Вот оно, крыльцо, и вот дверь, в которую Ника должна войти. Две милицейских машины во дворе, расчищенные ступеньки. Где-то едут автобусы, идут люди, и им нет дела.
- Ну, вот и всё, - говорит Ника. - Дальше не надо провожать.
Я ёжусь: пронзительный ветер.
- А может…
Она качает головой.
- Нет, всё. Спасибо тебе.
Её губы прижимаются к моим, хотя нас видят. Их прощальная тёплая ласка пронзает мне сердце, слёзы снова катятся по холодным щекам, а она вытирает их мне, сняв перчатку.
- А письмо? - спохватываюсь я.
- Не надо.
Она рвёт свёрнутый листок, и клочки летят по ветру. Я вздрагиваю:
- Зачем ты?..
- Маме я позвоню, - говорит Ника. - Если разрешат. Ну, всё… - Она набирает воздуха в грудь, выдыхает, решительно глядя на дверь. - Я пошла. Ты иди, не жди меня.
- Я подожду, - говорю я.
- Нет, не стоит ждать, - качает она головой. - Неизвестно, как всё обернётся. Иди домой. Иди и не вини себя ни в чём. Ты не виновата.
Она поднимается по ступенькам, берётся за ручку двери. Я хочу броситься за ней, но её взгляд меня останавливает. Перед тем как её чёрная куртка, кожаная шапка с козырьком и сапоги скрываются за дверью, она в последний раз мне улыбается.
До Нового года остаётся неделя.
Глава 10. Чудо
Тащу из магазина тяжёлый пакет, и как раз в этот момент - поразительная точность! - из снежной пелены выныривает чёрный джип. Дверца открывается, и на снег ступает нога в зимнем ботинке - удобном и тёплом, но с женской точки зрения не слишком-то изящном: его обладательница - не кокетка. Она носит брюки и короткую стрижку, не пользуется косметикой, а духами - самую малость, но зато водит шикарный чёрный джип.
- Здравствуй, золотце. Что такая невесёлая? Новый год на носу.
- Здравствуйте, Диана Несторовна, - отвечаю я, останавливаясь. - И вас с наступающим.
Поставив машину на сигнализацию, она подходит ко мне, в чёрной короткой шубке и широких чёрных брюках - клёш от бедра. Ей достаточно одного взгляда на меня, и она сразу делается серьёзной.
- Пойдём-ка, угостишь чаем. Заодно на пару слов.
Ей возражать бесполезно. Она несёт мой пакет, другой рукой приобняв меня за плечи, и на нас сыплется из низких туч снег. "Пара слов" начинается ещё по дороге к подъезду.
- Ну, что случилось? Зачем Альку мучаешь? Почему не разговариваешь с ней? Что за блажь?
Всё-таки она иногда бывает резковатой. Вот так - с ходу в наступление - её привычная манера, которая не всегда приятна. Мне тяжело отвечать, когда на меня "наезжают", я тоже становлюсь в позу.
- Вы специально приехали ко мне, чтобы об этом спросить?
Она хмурится, её глаза - как льдинки.
- Но, но, полегче, дорогуша… Кто тебя учил так со старшими разговаривать? - В голосе тоже льдистый перезвон.
- Извините, - бурчу я.
- То-то же, - смягчается она. - Отвечаю на твой вопрос… Приехала я просто так, чтобы тебя увидеть. Ну, и заодно узнать, что у вас с Алькой случилось. Что за обиды? Поссорились, что ли?
Мы поднимаемся по лестнице: я - чуть впереди, чтобы справиться с внезапно навернувшимися на глаза слезами до того, как Диана Несторовна их увидит. Но от неё ничего нельзя скрыть, она тут же всё подмечает.
- Так-так, всё вижу, не отворачивайся, - говорит она. - Что за слёзки?
Её рука просовывается под мой локоть, прижимает ласково, но крепко. Объяснений не избежать. Торопливо смахиваю солёные капли, открываю дверь.
- Проходите…
Я раздеваюсь, она тоже скидывает шубку. Я тащу пакет на кухню, она следует за мной. Видимо, она привыкла, чтобы на её вопросы отвечали незамедлительно, поэтому требует:
- Ну-ка, посмотри на меня. Что случилось, солнышко?
- Всё в порядке, - пытаюсь соврать я.
Она неодобрительно качает головой.
- А врать не умеешь, милочка. Хватит валять дурака, говори правду.
- Нет, правда, - вздыхаю я. - Никаких обид, мы с Алей не ссорились. У нас всё по-прежнему.
- Если бы это было так, ты бы не пряталась от неё, - возражает Диана Несторовна. - Ты бы, моя лапушка, перестала наконец передо мной притворяться!
Всё-таки её обращение действительно жестковато, ничего не поделаешь. Но если к этому привыкнуть и не принимать близко к сердцу, она вполне славный человек. Теперь, когда она сняла шубку, я замечаю, что её фигура изменилась: она похудела и стала меньше сутулиться, костюм сидел на ней гораздо лучше и был подогнан плотнее по силуэту. Она выглядела элегантно.
- С Алей это не связано, - объясняю я. - Просто я чувствую себя неважно… Ни с кем не хочется разговаривать.
- Так, в чём дело? - озабоченно спрашивает она, заглядывая мне в глаза. - Ты что, заболела? Что с тобой?
- Да нет, не в том смысле, - морщусь я. - Не физически… На душе скверно. Просто когда мне плохо, я залезаю в свою раковину… Что я хотела? Ах да, чай. Сейчас заварю. Вы присаживайтесь, в ногах правды нет.
Я ставлю чайник. Некстати вдруг вспоминается, что точно так же я заваривала чай, когда приходила Ника, и пожалуйста - глаза опять на мокром месте.
- Так, сядь, - говорит Диана Несторовна властно.
В сущности, я человек строптивый и не люблю, когда мной командуют, но властность в её голосе не раздражает, потому что в её глазах - искренняя озабоченность. В отличие от прохожих на улице, ей не всё равно. Я сажусь, и Диана Несторовна накрывает мою руку своей тёплой ладонью с крепкими, ровными пальцами хорошей формы.
- Рассказывай, что случилось.
Хоть Ника и сказала, что не обязательно рассказывать всё, но именно Диане Несторовне я чувствую потребность выложить всё как есть, потому что уверена: она поймёт. И я рассказываю, ничего не утаивая, а она слушает - серьёзно и не перебивая.
- Тот человек хоть и не умер, но получил тяжёлую черепно-мозговую травму… Он сейчас лежит в коме, исход пока неизвестен. На Нику завели дело, она под арестом. Её обвиняют в нанесении тяжких телесных повреждений, а адвокат будет доказывать самооборону. Опять же - она была пьяная, когда ударила этого парня, и это вроде бы отягчающее обстоятельство, но она пришла с повинной, и это - смягчающее. Напилась она, после того как… - Я проглатываю шершавый ком в горле и всё-таки договариваю почти шёпотом: - После нашего разговора.
Рассказав всё до конца, я больше не могу сдерживаться - роняю голову на руки и плачу. Выслушав, Диана Несторовна говорит задумчиво:
- Да, жалко девчонку.
- Это я виновата, - рыдаю я. - Не надо было её отпускать… Надо было удержать!
- Так, голубка, давай сейчас без истерик, ладно? - говорит Диана Несторовна нарочито грубовато. - Слезами горю не поможешь. Она как вообще - пьющая?
- Нет… - всхлипываю я.
- Ну вот, - кивает Диана Несторовна. - Откуда тебе было знать, что она пойдёт и напьётся? Как ты могла это предвидеть и удержать её от этого?
- Всё равно я чувствую себя виноватой, - прошептала я, зажимая ладонями глаза. - И ответственной…
- С какой стати ты отвечаешь за глупости другого человека, лапуля? - возражает Диана Несторовна. - Этак можно до абсурда дойти. Похоже, ты любишь изводиться. Не годится так, моя голубка, совсем не годится. Какая твоя вина в том, что она пошла шататься ночью по улицам, да ещё и в пьяном виде? Вот и нашла приключения.
- Я ей сказала, что люблю Алю…
- Ну и что? Вешаться теперь? Ведь как известно, сердцу-то не прикажешь. Ну, не могла ты ответить на её чувства - что тут поделаешь? В общем, дурочки вы обе, вот что я тебе скажу.
- Что теперь делать, Диана Несторовна? - спрашиваю я беспомощно.
- "Что делать"! - усмехается она. - Ничего, моя милая, ты не можешь сделать. Остаётся только надеяться, что тот отморозок не отдаст концы, и что этой глупышке не впаяют по полной. Если он останется жив, года два дадут - и то слава Богу. А если адвокат не лопух, то и условным может отделаться. И не изводи себя, никакой твоей вины во всём этом нет. - Диана Несторовна погладила меня по руке. - Ну всё, вытри глазки и наливай чай.
За окном валит снег, крупный и густой. Замело и крыльцо, и весь двор, голые деревья ёжатся вдали: "Что, неужели и правда не виновата?" "Похоже, что так", - отвечает им снег.
- Настенька, - окликает меня голос Дианы Несторовны.
Я оборачиваюсь и встречаюсь с ней взглядом. Она смотрит ласково, выражение суровости пропало, и от этого всё её лицо озаряется внутренним светом, становясь почти красивым.
- Знаешь, а головные боли меня больше не беспокоят, - говорит она. - Раньше часто голова болела, а теперь вообще не болит.
- Я рада, - отвечаю я. - Вы прямо преобразились. Вы по-прежнему считаете, что это сделала я?
- Считаю, - улыбается она. - Врач не смог толком это объяснить. Знаешь, отчего были эти боли? У меня была опухоль размером с грецкий орех. А недавно мне сделали томографию, и опухоли не обнаружили. Её просто нет.
- Ну, наверно, рассосалась, - пожимаю я плечами.
Диана Несторовна встаёт и подходит ко мне. Положив руки мне на плечи и глядя на меня серьёзно и ласково, она говорит: