- Бери, бери, - настаиваю я. - В следующий раз будешь знать, как пропивать деньги, не тобой заработанные.
Она с тяжким вздохом принимает деньги и прячет в карман, а уже через секунду прижимается к моим коленям.
- Настёночек, любимая, ты меня уничтожила… Я не достойна тебя, даже… - она выпрямляется и отодвигается от меня, - даже прикасаться к тебе не достойна! Только вот… - Она берёт мои тапочки и целует их обе в подошву. - Только подмётки твоих тапочек и могу целовать.
- Ладно, - говорю я. - Будем считать, что урок усвоен.
В семь часов мы выходим из дома и идём пешком по уже проснувшимся улицам. Я тихонько беру Нику под руку, и наши ноги шагают рядом: мои - в белых балетках и колготках, и её - в "пацанских" мешковатых штанах с карманами и чёрных с белыми вставками полукроссовках. Наши тени проплывают по асфальту и стенам домов, ломаясь под углом, переходят улицу по "зебре" и бодают свежевыбеленный бордюр головами: с "конским хвостом" на затылке - моя голова, круглая - Никина.
- Настя! - вдруг окликают меня.
У автобусной остановки притормаживает Костина машина, и он выходит.
- Насть, ты что, забыла, что я за тобой заеду? Я приехал, звоню в домофон, а тебя нет.
В самом деле, с этой катавасией вокруг Ники я и забыла, что он обещал заехать и подбросить меня до работы. Он частенько так делает, хотя я его и не прошу об этом. После того, что я ему сказала в больничной палате, другой парень на его месте уж давно махнул бы рукой и завёл знакомство с другой девушкой, а он - нет. Он заезжает за мной утром и подбрасывает до дома вечером, но не лезет с поцелуями и ни на что не намекает, а недавно он поздравил меня с днём рождения и вручил подарочный сертификат, чтобы я сама выбрала себе подходящую вещь в магазине. Я не знаю, что это - дружба или ухаживание, но ничего большего между нами пока нет.
- Костя, извини, так получилось, - только и могу я сказать, не зная, как толком объяснить причину моей забывчивости.
А Ника, прищурившись, тихо цедит сквозь зубы:
- Так… Всё поняла.
Костя, подойдя к нам, говорит:
- Ну, ты могла бы хоть позвонить и сказать, что заезжать не надо.
Ника, глядя на него с холодным прищуром, спрашивает грубовато и враждебно:
- Ты кто такой будешь?
Её "наезд" не имеет на Костю воздействия - он лишь недружелюбно переспрашивает, двинув бровью:
- Кто я такой? С какой стати я должен отвечать на вопрос, заданный таким тоном? Сначала вы потрудитесь представиться.
Ника, усмехнувшись, сплёвывает на асфальт:
- Надо же… Джентльмен из высшего общества! Куда уж нам, обыкновенному быдлу, до вас! - И, переведя взгляд на меня, говорит мне всё с тем же прищуром, глухо и хрипло: - Настя, я пойду. Ещё раз спасибо за всё.
С отчаянием чувствуя, что разрулить эту дурацкую ситуацию у меня не получается, я цепляюсь за её руку:
- Ника, да подожди…
Её взгляд обдаёт меня холодом:
- Иди. На работу опоздаешь.
Она уходит скорым шагом, сунув руки в карманы и низко пригнув голову, а я беспомощно смотрю ей вслед, и на душе как-то гадко оттого, что так всё получилось.
- Это что был за тип? - спрашивает Костя.
- Это не тип, - отвечаю я. - Это Ника.
- Ника? - переспрашивает он, непонимающе морща лоб. - Это от "Николай"? Странно…
- Нет, Ника - это Ника. Она моя подруга.
- Она? - фыркает Костя. - А я её за парня принял! Слушай, но она так одета и подстрижена, что можно и перепутать!
Мне теперь уже ничего не остаётся, как только сесть в машину к Косте и позволить ему подвезти меня. Сначала мы молчим, а потом Костя, чтобы что-нибудь сказать, говорит:
- Ну и подруги у тебя… Брутальная девушка. Чего она на меня так наехала?
Я чувствую себя слишком усталой, чтобы объяснять, кто такая Ника, и поэтому просто молчу. Костя, не получив ответа, озадаченно мычит:
- М-да…
Проходит минута, две, и он вдруг вспоминает:
- Слушай, я же вот что хотел сказать! Мне тут сон странный приснился. Может, и чушь, но… В общем, девчушка маленькая, бегает по травке, рвёт цветочки. Я смотрю на неё и откуда-то знаю, что она моя дочка - просто знаю и всё, а откуда - непонятно. К чему бы это?
Вот мы и познакомились, папа.
Глава 29. Дорогу осилит идущий
Я иду домой, но мои ноги сами сворачивают во двор с серебристыми ивами и качелями, с песочницей и расплавленным золотом солнца в окнах. В песочнице играют дети, девочка с хвостиками прыгает через скакалку, а на скамейке сидит стриженая девушка в широких чёрных штанах с карманами и блестящими молниями, в джинсовой голубой жилетке и белой водолазке. На земле между её широко расставленными ногами в чёрно-белых полукроссовках стоит недопитая бутылка пива из коричневого стекла, в лениво повисших пальцах дымится сигарета. Ребёнок, запутавшись в скакалке, падает и плачет, и девушка говорит:
- Настенька! Ты же большая девочка, а плачешь. Ну, иди сюда.
Я вздрагиваю, услышав своё имя, но эти слова обращены не ко мне. Девушка бросает сигарету и отставляет в сторону пиво, сажает малышку к себе на колени и что-то говорит ласково и тихо, вытирая ей слёзы. Девочка доверчиво льнёт к ней и уже не плачет, берёт конфету, которую девушка достаёт из кармана джинсовой жилетки, мягкими розовыми губками чмокает её в щёку и снова бежит играть. Девушка наблюдает за ней потеплевшим взглядом и ласковыми морщинками у глаз.
Я подхожу и сажусь рядом. Она делает глоток пива, как бы не замечая меня, и мне кажется, что я невидимка. Мы молчим под шелестящими ивами, я дотрагиваюсь до её чёрной штанины:
- Новые?
- Что? - рассеянно переспрашивает она.
- Штаны.
Ника кивает, достаёт новую сигарету.
- Сегодня купила. Да, кстати. - Она расстёгивает карман жилетки и достаёт пятьсот рублей. - Возьми, они не понадобились. Я мамке правду сказала.
Она зажигает зажатую в её губах сигарету, я со вздохом прячу деньги в кошелёк. Мы сидим и снова молчим, она старается выпускать дым в сторону от меня.
- Ника! - слышится с балкона. - Пошли ужинать!
Она оборачивается, отвечает:
- Иду, мам!
- Кто там с тобой? Настя? - кричит голос с балкона.
Я тоже оборачиваюсь и приветственно машу рукой:
- Здрасьте, Надежда Анатольевна!
- Заходите обе, будем ужинать! - зовёт она.
Я встаю со скамейки, а Ника ещё допивает пиво. Я протягиваю ей руку:
- Пошли, мама зовёт.
Допив последний глоток, Ника оставляет пустую бутылку возле скамейки - для сборщиков стеклотары. Сделав напоследок пару затяжек, она бросает сигарету и идёт к подъезду, так и не взяв мою руку. Подавив вздох, я иду следом.
В открытую форточку доносятся голоса детей и шелест ив, кухня наполнена вкусными запахами. Сердце сжимается: разве можно желать чего-то иного, стремиться куда-то прочь, не ценя домашнего тепла? Оно всегда есть и ждёт нас, пока мама дома. Ничего, что она немножко ворчит: она желает добра.
- Мыть руки, девочки… Ника, может, хватит уже надуваться пивом? Вот не буду больше давать тебе деньги - иди, сама зарабатывай, взрослая уже… Бери пример с Насти - она молодец… Не курит, пиво не пьёт, работает, готовить умеет - в общем, повезёт тому, кто на ней женится.
В тарелках дымится борщ, белеет сметана, плавает ароматная свежая зелень - не борщ, а поэма. Отправив первую строфу этой поэмы в рот, Ника бурчит:
- Кто меня с судимостью на работу возьмёт? Сама знаешь…
Маленькая женщина вздыхает, вытирает руки полотенцем.
- Вот заладила - не возьмёт, не возьмёт… А ты пробовала, ходила куда-нибудь? Хоть какую-нибудь работу надо найти - не сидеть же сиднем, пиво дуть да сигареты по пачке в день смолить!
Ника дует на ложку с борщом: горячий.
- Мам, ну не нуди ты… Устроюсь. Ещё недели не прошло, как я дома, а ты уже мне плешь проела с этой работой… Найду я её, найду!
- Ты каждый день обещаешь, - не унимается Надежда Анатольевна. - А сама хоть бы газету купила!
- Да купила уже, вон лежит, - показывает Ника кивком головы на свёрнутую в трубочку газету с объявлениями о работе, лежащую на подоконнике.
- Ну, вижу, купила. Только не видно, чтоб ты её просмотрела!
- Не успела ещё. Сегодня просмотрю. Ох, мам… Неотвязная же ты!
- И не отвяжусь, пока не устроишься.
В уголках губ Ники проступает усмешка, она молчит и ест борщ. Я тоже ем и думаю: трудно же ей будет устроиться. На вышедших из мест заключения смотрят, как на прокажённых. Хорошее место вряд ли удастся найти. А ведь у неё высшее образование. Вот так, из-за одной глупости - вся жизнь наперекосяк.
После борща мы едим котлеты с тушёной капустой - объеденье, Надежде Анатольевне следует поставить пятёрку по кулинарии. На третье - кисель с черникой и овсяное печенье. Ника понемногу добреет от еды, чмокает мать в щёку:
- Спасибо, мамуля… Ты чудо.
Потом мы смотрим телевизор: Надежда Анатольевна в кресле, а мы с Никой - на диване. Идёт сериал, и взгляд Надежды Анатольевны прикован к экрану: она увлечена развитием сюжета, и реальный мир для неё сейчас просто не существует. Пока она не видит, я тихонько прижимаюсь к Нике и кладу голову на её плечо. Я делаю это безо всякой задней мысли, просто потому что мне хорошо и уютно здесь, с ними, а она заметно напрягается от моей близости. Я не знаю, то ли ей это неприятно, то ли слишком волнует её - как бы то ни было, я решаю пощадить её чувства и немного отодвигаюсь. Но мне грустно.
Уже одиннадцатый час, и я говорю:
- Засиделась я у вас… Не хочется уходить, но всё-таки пора и честь знать.
Надежда Анатольевна радушно предлагает мне остаться ночевать:
- Да оставайся, куда ты на ночь глядя пойдёшь? Место есть.
Она намекает на диван, освободившийся после ухода мужа. Мне и вправду хочется сегодня остаться, но какое-то шестое (а может, седьмое или восьмое) чувство подсказывает, что следует всё-таки уйти. Что-то сдвинулось в существующем положении вещей, хотя я пока ещё и сама не могу точно сформулировать для себя, что именно; мне нужно подумать над этим, а для размышлений мне необходимо уединение - клочок личного пространства, в которое никто не вторгнется.
- Да нет, надо идти, - вздыхаю я.
- Ника, тогда проводи Настю, - говорит Надежда Анатольевна.
Ника, язвительно усмехнувшись, отвечает:
- За ней есть кому заехать. Стоит только позвонить, и личный водитель сразу примчится.
- Я не буду сегодня никому звонить, - говорю я. - Прогуляюсь пешком. - И добавляю, обуваясь в прихожей: - И нет у меня никакого личного водителя.
Ника стоит, прислонившись к дверному косяку и сверля меня пронзительным, колючим взглядом.
- Как же нет, когда я видела его своими глазами?
Это портит уютную и безмятежную атмосферу этого вечера, у меня снова становится мрачно на душе. Теперь мне точно нужно уйти, чтобы успокоилась всколыхнувшаяся со дна моей души печаль. Надежда Анатольевна не понимает, в чём здесь дело, и смотрит на Нику с недоумением:
- Ты что стоишь? Проводи Настю хотя бы до остановки. Настя, - обращается она ко мне, - пешком не ходи, садись на автобус или маршрутку.
Ника смотрит на меня пристально.
- Ты хочешь, чтобы я тебя провожала? - спрашивает она.
- Хотела бы, - отвечаю я. - Но не настаиваю, если тебя это затруднит.
Надежда Анатольевна, по-прежнему недоумевая, переводит взгляд с меня на Нику и обратно.
- Девочки, да в чём дело? Что вы рядитесь? Ника, иди, провожай Настю.
Ника без дальнейших пререканий обувает свои полукроссовки и надевает жилетку. Мы выходим на вечерний прохладный воздух, к шелесту ив и стрекоту кузнечиков в траве, Ника молча шагает рядом со мной, держа руки в карманах. В молчании мы доходим до остановки, и Ника, собираясь ждать вместе со мной автобус, закуривает. Я забираю у неё сигарету и кидаю в урну.
- Бросай курить, Ника, - говорю я, дотрагиваясь до её щеки. А про себя шепчу: "Именем Света, изыди, лукавый!" И добавляю вслух: - Это же такая вредная для здоровья гадость!
- Я сама решу, когда мне бросать, - отвечает Ника холодно.
Она закуривает новую сигарету, но внезапно начинает кашлять и давиться. Прижав руку к горлу, другой она хватается за столб остановочного павильона и мучительно, натужно кашляет, потом склоняется над урной, и с её губ падает смолисто-чёрная, тягучая гадость. Понемногу кашель унимается, и нормальное дыхание возвращается к ней. Пошатываясь, она опускается на скамейку, я сажусь рядом и обнимаю её за плечи, и она постепенно приходит в себя.
- Господи, что это было? - хрипит она. - Пакость какая…
- Эта пакость попадала в тебя с каждой затяжкой, - смеюсь я.
- Никогда больше не буду курить, - хрипло шепчет она. - Это ты… Это ты как-то сделала?
- Я только пожелала, чтобы ты бросила эту вредную привычку, - отвечаю я. - Остальное доделал твой организм, откликнувшись на моё пожелание.
- Ф-фу, - ёжится она, передёрнув плечами.
Пачка сигарет летит в урну, я одобрительно киваю.
- Молодец. Мама будет очень рада.
Ника всматривается в меня, и в её взгляде что-то новое - какое-то изумление с примесью испуга.
- Ты сказала "гадость", и я в самом деле почувствовала, какая это гадость, - говорит она. - Ты что, мне это внушила?
- Скорее открыла тебе глаза на правду, - усмехаюсь я. - Потому что это действительно гадость.
- Но как ты это сделала?
Как? Откуда у меня эта способность изгонять из людей всякого рода пакости? Опухоль Дианы, якушевское коварное угощение, вот сейчас - эта дрянь? Я и сама толком не знаю. Может быть, так надо? И что за копьё я держала в руках? Может быть, ту самую святую реликвию, которую все ищут? У меня нет ответов, а количество вопросов день ото дня растёт. Я ничего не могу объяснить Нике: на моих устах лежит печать, наложенная рукой кудрявого мальчика, моего ангела. Я могу сказать только:
- Наверно, я смогла это сделать, потому что я очень, очень тебя люблю.
Проехала моя маршрутка, но я в неё не села: мы с Никой стоим обнявшись, и нам плевать, что кто-то смотрит. Кому какое дело? Мы идём пешком, держась за руки, а над улицей медленно сгущается синева. Звонит Костя, но я не отвечаю: подождёт, никуда не денется. Ника вдыхает полной грудью:
- Дышится-то как! Наверно, это потому что та дрянь из меня вышла. И знаешь, курить совсем не хочется.
Вот уже мой дом, в окнах уютно горит свет. Пора прощаться, но мы всё никак не можем разнять руки. По моему телу пробегают мурашки, у меня вырывается судорожный зевок. Синяя вечерняя мгла склеивает мне веки.
- Слушай, Ник… Я что-то устала сегодня. Я пойду, ладно? Спасибо, что проводила. Иди домой, а то мама, наверно, беспокоится, куда ты запропастилась. И всё-таки просмотри газету… Может, что и найдёшь.
Я глажу её по жёсткому ёжику, она льнёт ко мне щекой, и наши губы на секунду соединяются. Может, это и лишнее, я не спорю. Но каким способом мне ещё выразить мою к ней нежность? Мои пальцы выскальзывают из её руки.
- Пока, Ник.
- Пока, Настёнок.
Я иду домой, а она ещё стоит у крыльца магазина, с золотящимся в свете фонаря каштановым ёжиком, в мешковатых штанах с карманами и молниями, с задумчиво-мрачноватыми глазами в тени тёмных бровей. Очень не хочется оставлять её одну, в моём сердце шевелится к ней что-то тёплое, почти материнское. Это, наверно, её не устраивает, но ничего иного я не могу ей дать.
К своему удивлению я обнаруживаю у крыльца машину Кости и его самого, угрюмо-встревоженного.
- Привет, ты что здесь делаешь? - говорю я ему.
Он не отвечает на приветствие, а сразу обрушивает на меня не очень-то ласковый вопрос:
- Где тебя носит?
- Это что за тон? - усмехаюсь я. - С каких пор я должна перед тобой отчитываться? Ты мне муж, что ли?
- Настя, ты не берёшь телефон, дома тебя тоже нет… Я беспокоюсь, знаешь ли.
Это умиляет меня до глубины души. Он, оказывается, беспокоится обо мне! Я глажу его по голове, очень похожей на голову Ники.
- Костя, солнышко… Ну, я же большая девочка, комендантский час на меня не распространяется. Я была у подруги.
- Это у той, которая стрижётся, как пацан?
- Да, у той. Её зовут Ника. Ни-ка. Запомни. И насчёт её стрижки не советую ехидничать. Это, знаешь ли, не делает тебе чести.
Он пожимает плечами.
- Да мне-то что? Пусть хоть налысо бреется, ей даже идёт. Но я сейчас не о ней, я о тебе. Почему ты так поздно возвращаешься? И почему не берёшь телефон? Тебе не приходит в голову, что я могу беспокоиться?
- Костя, я не твоя жена, - улыбаюсь я. - Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек… Когда хочу, тогда и возвращаюсь.
- Понятно.
То, как он сказал "понятно", вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:
- Насчёт жены… Или ты выходишь за меня замуж, или… Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.
От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.
- Костя… Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.
- Так ты выйдешь за меня?
- Костя, мне надо подумать.
- Ты это уже говорила. Сколько ты ещё будешь думать?
- Сколько нужно. Ты же всё равно ни на ком не женишься, так чего мне торопиться?
- Ты смеёшься надо мной!
- Нет, Костенька, я серьёзно.
- Ч-чёрт!
Я прижимаю пальцем его губы.
- Не чертыхайся. Я этого не люблю. - И, щёлкнув его по лбу, говорю: - С этого момента каждый раз, когда ты захочешь чертыхнуться, вместо этого ты будешь чихать.
- Прикалываешься! - смеётся он.
- А вот попробуй, чертыхнись.
- А вот возьму и чер…
Он спотыкается на полуслове и щурится, как будто что-то попало ему в нос, морщится, и…
- Апчхи!
Я хлопаю в ладоши и смеюсь, а он опять чихает. Двумя разами это не ограничивается, и он чихает снова и снова, как из пулемёта, а я загибаюсь от смеха.
- Слушай, это… апчхи! Не смешно! Апчхи! - чихает он.
- Так тебе и надо, сквернослов! - хохочу я. - Будешь теперь думать, прежде чем поминать нечистого!
- А-а… апчхи! Слушай, прекрати это! Апчхи! Я больше… апчхи! не могу!
- Будешь чертыхаться?
- Не бу… апчхи! не буду!
У него уже слезятся глаза, и я решаю сжалиться.
- Ладно, хватит, - говорю я, положив руку ему на лоб.
- А… а-а… - набирает он воздуха, но на сей раз чихнуть не получается, и он расслабленно выдыхает: - Уф-ф… Фу, вроде отпустило.
- Ну, то-то же, - говорю я.
Он смотрит на меня почти с испугом.
- Насть, ты как это делаешь? Какого чёр…
В тот же миг у него страдальчески перекашивается лицо, и он разражается новой очередью чиханий. Между ними он умоляет меня:
- Насть… апчхи! Ну хва… апчхи! Я больше не… апчхи!
- Ну, теперь ты понял, как это серьёзно?
- Я по… апчхи!
- Ладно, на сей раз прощаю. Хватит.
Чиханье прекращается, и Костя, потрясённый и измученный, вытирает нос и глаза. Он опускается на край сиденья своей машины и шмыгает носом, а я, стоя рядом, усмехаюсь: