- И у тебя есть сын, - напомнила ему княгиня, - ты еще не держал его на руках. Это сын, мальчик, тебе повезло больше, чем Торзе. Он так хотел сына, а родилась я.
- Анатея! - крикнул Теренций, - Анатея, где мой сын?
На лестнице послышались шаги, и вместо Анатеи в покои вошла Ахатта, поклонилась, протягивая спящего мальчика. Настороженно глядя, как отец принимает ребенка в руки, сказала:
- Он только что поел и ему надо спать.
- Ничего, ему не повредит мужская компания.
Он смотрел на круглое серьезное лицо сына, поджатые губы и маленький, но уже крупный носик.
- Мне в радость, что он похож на тебя, князь, - прошептала Хаидэ.
Теренций кивнул.
- Ты сдержала обещание, жена. Подарила мне сына, значит, мое будущее продлилось и оно длится в свет надежды. Сегодня я буду думать, как мы назовем нашего мальчика. На, - он вернул ребенка Ахатте и мрачно посмотрел, как она выходит из покоев.
- Я прикажу найти ему настоящую кормилицу. А эту забирай с собой, чтоб не глядела тут черным глазом, не наводила порчу.
На ступеньках за дверью Ахатта прислонилась к стене, качая ребенка. Прошептала, усмехаясь:
- Видишь? Ты не мой сын. Тебя перебрасывают, куда хотят, как игрушку. Да ты и есть игрушка для них. Или - деньга в кошеле.
Серебряная подвеска холодила живот, покалывая грудь снизу крюками лапок. И казалось Ахатте, всякий раз, когда ей в голову приходят верные мысли, холод становится сильнее. И ласковее. Ложится нежной прохладой на пылающую отравой кожу.
В спальне Хаидэ села перед большим зеркалом, коснулась лежащих на мраморе гребней.
- Пойдешь вниз, пришли Мератос, пусть девочка расчешет меня и разденет, я устала.
И оглянулась, на внезапное молчание мужа. Поймала быстрый взгляд, который он тут же отвел в сторону.
- Ты что, отослал ее в рыбацкий поселок? Она провинилась? Или продал?
- Нет. Я пришлю.
Муж ушел, а княгиня снова стала смотреть на себя в блестящую металлическую поверхность, чуть дрожащую, когда внизу слышались крики или громкие шаги. После заката будет пир, надо сидеть. Как и раньше, куклой кивать приходящим гостям, выслушивать высокопарные речи. А потом, отбыв положенное время, воскурить палочки на домашнем алтаре в перистиле и отправиться в спальню, чтоб до утра слышать, как буйствуют хмельные гости. Судя по мелким кровяным жилкам на щеках мужа и в его глазах - славу о своих пирах он поддерживает по-прежнему.
Она обернулась на звук шагов.
- Мератос! Да ты стала совсем большая! И красивая. Я рада видеть тебя, девочка. Сними украшения. Ты сказала Фитии, чтоб она наполнила ванну?
Мератос поклонилась и, отводя накрашенные глаза, стала освобождать светлые волосы Хаидэ от золотых сеток. Она молчала сама и на веселые вопросы хозяйки отвечала отрывисто и односложно, будто через силу. И, наконец, Хаидэ встревожилась.
- Что случилось? Тебя тут обижали? Ну-ка рассказывай. Может быть, хозяин купил новых девушек и вы ссоритесь?
Княгиня взяла девочку за руку, поворачивая к себе. Удивилась, глядя на крупное кольцо на среднем пальце.
- Мератос… Это же мое кольцо! Как оно… Ты что, взяла его?
Та выдернула руку. И вдруг уставилась в лицо хозяйки вспыхнувшими ненавистью и злорадством глазами.
- Не брала! Хозяин подарил мне! Вот…
- Вот… - повторила Хаидэ, - вот оно что. Как же я глупа. Хорошо, иди. Оставь мои волосы в покое! Иди, я сказала!
Девочка положила резной гребень и быстро поклонившись, пошла к двери, прямо держа голову с переплетенными рыжими косами, украшенными бронзовыми шпильками.
"Хитон на ней тоже мой… И накидка на плечах из той ткани, что я покупала у хитрого купца".
Никого больше не зовя, Хаидэ водила гребнем по волосам. Конечно, мужчина не может долго быть один. Да и взять в постель домашнюю рабыню это не измена жене, так заведено. Тем более если это гуляка Теренций. Но девчонка ненавидит ее всерьез, а значит, все зашло далеко. Какой же он глупец! Если бы это была нежная Анатея. Или смуглая умница Гайя. Но у мужа талант выбирать именно тех, кто способен доставить множество неприятностей. Как же сурово обходится с людьми судьба. И при любых попытках ее изменить - швыряет человека снова на его путь, неумолимо. Нося ребенка, она ждала мужа, ждала как любая женщина, и лежала ночами в палатке, надеясь, а вдруг издалека стукнут копыта и он въедет в круг света костра, сопровождаемый стражами лагеря. Спешится, беря ее руки, положит ладонь на круглый живот. Чтоб поняла - он ждет своего сына. Он уже его любит. И любит ее, оберегая, как мужчина бы должен оберечь свою женщину. А вместо этого он лежал в их постели с тупой и недоброй девочкой рабыней, которая одного роста со своей госпожой, так же сложена и даже волосы укладывает похоже. И носит ее вещи. Только моложе княгини на десять лет.
Она положила гребень и сухо улыбнулась, всматриваясь в свои глаза.
Верно, так ему было легче переносить то, что жена оказалась воином и вождем. Она тоже грешна помыслами. Она думала о египтянине и хотела его. Но именно мысль о муже останавливала ее. Кто-то думает, не делая. А кто-то делает, не подумав…
- Княгиня…
Он пришел. Сам пришел! Почтительно стоял за дверями, за полуотдернутой шторой и ей вдруг стало тяжело дышать. Будто услышал ее мысли - горькие, злые.
- Что тебе, Техути? Войди.
В зеркало ей было видно, как чуть искаженная фигура остановилась посреди покоев. И вдруг исчезла, сгибаясь. Хаидэ повернулась.
Он стоял на коленях, прижимаясь лбом к каменным плиткам, раскинув руки. Темные волосы, давно не мытые, остриями легли в стороны, сгорбилась спина, обтянутая старой рубахой с пропотевшими подмышками.
- Что? Что ты?..
- Прости меня, высокая княгиня. Прости за то, что я посмел обидеть тебя. Прости, что после не имел сил быть рядом, когда был нужен, но тешил свою гордыню, скрываясь. Это от стыда. Я оказался слаб. Я…
Хаидэ слушала глухие слова из-под веера темных волос.
- Я посмел требовать. Когда ты и так под грузом забот. Делай, что хочешь. Со мной. Все приму от тебя.
- Встань. Ты мой советник, помнишь?
- Я раб.
- Нет, Техути, нет. Ты важен мне и нужен. И…
Дыша влажной свежестью вымытого пола, Техути понимал - она не скажет сейчас главного. Потому что - спальня. Потому что она вот такая. Муж забавлялся с рабыней на их супружеском ложе, но сама она не скажет ничего, что ляжет тенью на эти покои. И потому он перебил ее, пока она не остановилась сама.
- Ты знаешь, почему я обезумел. Не говори ничего, просто дай мне прощение и я буду счастлив.
Нагибаясь, она положила руку на жесткое плечо:
- Встань. Я прощаю тебя. А сейчас выйди, ты не должен быть тут, пока я одна. Иди отдыхай и приводи себя в порядок.
Он поднялся и вышел. Спускаясь по узкой лестнице, спросил мысленно.
"Все ли я сделал верно?"
"Да, мой светлый брат темноты. И - вовремя. Теперь просто жди"
Глава 14
Нуба лежал, повернувшись к дощатой стенке и слушал. Видеть обшивку и брусья перед лицом он не мог. Днем, когда с верхней палубы пробивались через щели в досках широкие как лезвия солнечные лучи, не смотрел - очень сильно болел глаз. Которого уже не было. А потом темнело и все равно ничего не разглядеть в чернильном мраке. Но были звуки. Плеск воды под веслами, скрип такелажа и хлопанье парусов, топот на палубе и выкрики матросов, выполняющих поворот или сменяющихся на веслах. Надсадно и привычно кричал рулевой, правя на корме, и подстегивая мерными выкриками гребцов. А те перебрасывались словами, травили скабрезные байки и иногда, понижая голоса, вспоминали схватку со львом, выдумывая все новые и новые страшные подробности.
"Будет его показывать на базарах" - услышал однажды Нуба сказанное вполголоса, и не сразу понял, что это - о нем. Усмехнулся, ворочая ушибленной челюстью. Осторожно ощупал распоротую и после наспех зашитую скулу. Нитки кололи пальцы. А на глазу лежала толстая повязка. Даориций сам приносил свежие отвары, выжимал чистую тряпицу и, кладя на глаз, снова приматывал ее сверху несколькими слоями уже изрядно засаленного полотна. Нуба, прижимая руку к сердцу, благодарил купца и тот величаво кивал, поднимаясь наружу по узкой лесенке. Но оба знали, каждое свое движение купец поставит в счет и Нубе придется отработать лечение.
На пятый день плавания Нуба вылез сам, хватаясь руками за края квадратного люка. Повертел головой и, увидев сидящего в тени у мачты купца, подошел, тоже садясь на корточки. Неловко поворачивая голову, чтоб видеть лицо Даориция, сказал:
- Ты дай мне работу, саха. Я могу.
- Можешь, - согласился купец, вынимая изо рта мундштук кальяна, - но если ты несколько дней отдохнешь, то поработаешь лучше и сделаешь больше. Я знаю свою выгоду. Отдыхай пока.
Он отложил трубку и, пошарив рукой за спиной, достал лакированную доску, украшенную инкрустациями. Поглаживая рисунки, спросил:
- Умеешь ли ты играть в тахтэ-нард, парень?
- Я видел, как играют.
- Хорошо. Садись, научу. Со мной играет только Суфа, прочие слишком глупы, чтобы состязаться по-настоящему. Но Суфа моряк и в плавании у него полно дел. Смотри, вот небесный свод, вот твои темные звезды, что пойдут по небу, и мои светлые. А вот зары их судеб.
Смуглые пальцы покрутили белые кубики, и кинули их на разрисованное длинными зубцами поле.
- Когда устанешь, скажи, я держу обещания, тебе надо отдыхать. Можешь лечь тут, а то внизу душно и нет ветерка.
Яркое солнце стелило искристые дорожки, три пары весел, мерно опускаясь, разбивали их. Хлопал над головой штопаный старый парус. Суденышко шло легко, под еле заметным ветерком, подталкиваемое работой гребцов.
- Когда ветер поднимется, ближе к ночи, парни будут отдыхать, чтоб не мешать ветру нести мой корабль. Ночью идти хорошо, держи себе на звезду, главное, не подходить к берегам, чтоб не наткнуться на скалы. Сколько у тебя выпало? Хорошо. Дай мне зары, я кидаю.
Даориций встряхивал стаканчик с зарами, бросал, они, постукивая, разлетались по гладкой доске. Журчала и всплескивала за бортом вода, и так же мерно звучал голос купца, прерываясь смешками или возгласами, обращенными к гребцам. Иногда, дожидаясь хода соперника, Даориций задавал вопросы, и Нуба, следя за игрой, отвечал машинально. А после, спохватываясь, морщил лоб, вспоминая, что успел рассказать.
- Ты ведь не просто так залюбовался вазой, а парень? За глиняной красотой черные здоровяки навроде тебя не лезут в львиную загородку. Что тебе в ней? Ты ее знаешь?
Нуба кивнул. Открыл было рот, но ничего не сказал, отворачиваясь к сверканию синей воды. Купец похлопал его по руке.
- Ничего. Но и так понятно, парень. Ты думаешь, ну и любопытный попался тебе собеседник, да?
Даориций сделал последний ход и радуясь победе, любовно оглядел доску, поглаживая черную бороду. Он сменил парчовый халат и расшитые шаровары на обычный морской костюм - серого полотна штаны и рубаху, подпоясанную кожаным ремнем с кинжалом в грубых ножнах. А ухоженную бороду навертел на маленькие деревянные палочки, плотно прилегающие к подбородку.
Ссыпая фишки в мешочек, сложил доску. С кормы доносился запах тушеных овощей и сваренного в котелке мяса.
- Пора и поесть. Если погода продержится, скоро придем в порт на краю черной земли. Там я поменяю груз и отправимся дальше. Тогда уж придется тебе поработать, друг мой. Как всем.
После ужина Нуба заполз на свою постель, устроенную между мешками с лечебными травами и садовыми семенами, что пахли степной сладкой пылью и задремал, баюкая боль, слушая, как наверху смеются матросы и тенькает, дрожа, струна, на потертой маленькой лире.
Под качание волн Нубе снилось, что он, войдя в воду по пояс, смеясь, крепко берет коленки княжны, которыми та обхватила его бедра и дождавшись ее возгласа, ныряет, уходя в темную холодную глубину. Так, как ныряли и плавали они, убежав из покоев Теренция ночью, по узкой извилистой улочке, ведущей к порту, а там, свернув к пролому в городской стене, пробирались на крошечный окраинный пляжик.
- Еще, - просила Хаидэ, задыхаясь и отплевываясь, шептала в мокрое ухо, - еще, Нуба, давай! Туда, где большие рыбы!
- Эй, парень… спишь?
Перед открытым глазом стояла плавающая темнота, а за спиной кто-то возился, подталкивая Нубу в спину. Выныривая из сна, он медленно повернулся, щуря глаз на маленький огонек светильника в цепких ладонях. Мигнув, свет показал деревянные закрутки и черные блестящие глаза.
- Пойдем на палубу, парень, я тебе покажу. Что-то.
Нуба кивнул и, стискивая зубы, чтоб не мычать от боли, выбрался из своего логова вслед за качающимся огоньком.
Наверху было почти прохладно. Теплый ветер дул ровно, наполняя парус, и тот круглился, прикрывая собой россыпи звезд. На корме торчал Суфа, клонил неровный тюрбан, обрисованный тусклым светом. Даориций уселся на коврик, постеленный у стенки дощатой рубки, и поставил светильник на палубу.
- Поди ближе, садись. Вот…
Шурша, вынул из большой кожаной сумки свиток, обвязанный шнуром и, размотав, разложил его на коленях, пригнулся, поворачивая к свету пергамен, усеянный темными закорючками.
- Грамоту знаешь?
- Умею читать греческие письмена. И знаю вязь парсу, немного.
- Ишь. Я увидел, сразу увидел - ты не прост. Вот на парсу и писано. Я сам писал. И пишу.
Купец, еле касаясь, провел по строчкам и столбцам ухоженным ногтем.
- Ты думал, я просто торгаш. Но я знаю, умирая, человек оставляет что-то. Кто-то лишь память о добрых делах.
Он тихо засмеялся, качая головой, плотно охваченной маленькой шапкой.
- Добрые люди. Я знаешь ли, не самый добрый человек. Торговля - у нее свои законы. Но и я хочу остаться в этой вечности, которая остается тут. Я уйду. Но пусть мое имя, мое, а не моих сыновей, что сыновья, они могут пропить славу или прокутить ее, расшвыряв то, что я копил для них… пусть мое имя останется, чтоб люди повторяли и повторяли его. Я надумал написать перипл. Пусть в нем будут острова, мели и скалы, пусть на картах точками и крестами указаны будут места, где чудовища сжирают корабли. И стрелками пусть там дуют ветры, которые гонят суда или топят их. Перипл Даориция, а? Сотня писцов сядет писать его снова и снова. Это когда я умру. А пока я сам буду пользовать свою лоцию. И продавать сведения. Они продаются лучше и дороже, чем даже золото и слоновая кость, лучше, чем драгоценные ткани и масла. А места занимают всего ничего, - он постучал себя по выпуклому лбу, - главное тут, и оно же на десяти свитках, что помещаются в сумку.
Нуба кивнул, прикладывая руку к шраму, там, где торчали нитки, сильно чесалось.
- Не тронь, - озаботился купец, - если зудит, то заживает, хорошие травы у местных колдунов.
- Я вижу буквы и слова. Но ведь это, тут, не о море и не про ветры?
- Да. Да! - купец подполз вплотную и, поглядывая на черные фигуры спящих у бортов матросов, зашептал в ухо:
- Я писал и писал. И вдруг что-то еще стало водить моей рукой, парень. Вот я иду по базару и мухи садятся на раздетые туши. Там были газели с белой полосой на боках, и жирные четырехрогие быки. И еще коровы с длинными шеями и мягкими рожками. А такого нет нигде, только на черной земле. Мой голос устанет это рассказывать, а знаки на свитке не устают. Уйду, а они останутся. И люди будут читать и скажут - это Даориций рассказал нам! Слава Даорицию, который не упустил ничего! Теперь и мы видим, что черные плясуньи мажут лица цветной краской и рассекают нижнюю губу, чтоб воткнуть в нее кольцо из белого дерева с бусинами. Видим, как бьются ярмарочные силачи, и в день полулуния тяжелый Крат, который топает так, что трясется земля, победил быстрого Сакаринсу, оторвал его ухо и съел. А было это в год Змея в сезон длинных дождей. Вот, слушай, тут вот у меня…
Он приблизил свиток к огню и шепотом нараспев стал читать:
- На трети пути от побережья Кин находится остров змееголовых людей. Они роют норы и живут в них, а передвигаются, поедая землю и извергая ее из себя сзади. Земля та лучшая, чтоб вырастить семена катамы, а в другой они не взойдут. Я Даориций пишу это со слов матроса, который один выжил после бури и спасся, когда змееголовые хотели удушить его и наполнить ядом, чтоб повесить на ветви дерева, как делают со всяким мясом. Сам же не видел сего, но остров ищу.
Он отвел свиток от лица и уставился на собеседника лихорадочно блестящими глазами.
- А вот еще… тут…
И рассмеялся, остановив сам себя. Свернул пергамен и аккуратно обвил его шнуром. Сунул в сумку.
- И сколько теперь у тебя свитков, саха?
- Я же говорил - не прост! Не про-ост… Угадал, парень. Пять полных мешков. Я попал в плен. И теперь не могу разобрать, что важно, а что нет. Потому что все вокруг - оно важно, понимаешь? Звезды, море, мой парус, и твой вырванный глаз. И то, что моя голова болит, когда приходит северный ветер, а от южного мне хочется смеяться. А у тебя так? Я теперь как верблюд. Таскаю свой горб и он только растет. И потому я всегда задаю вопросы. Понимаешь? Всякие. Где ты жил и куда ты идешь. Сколько женщин лежали под твоим телом и как именно оно веселило их. Как пахнут груди черной женщины и как - той, с востока, у которой кожа медная и глаза узкие, как две янтарных черты. Мой груз мне в радость. С ним я богач.
Нуба кивнул. Он понимал.
- Потому ты мне говори. Все говори, что сумеешь и чего не захочешь скрыть. Я не буду чиркать стилом, слушая тебя, все запишу потом. И хочешь, прочитаешь сам. Там, где будут слова о тебе, там будет написано - писал Даориций, а рассказал ему черный великан Нуба, победивший горного льва в честной схватке.
Нуба засмеялся посулам. И снова кивнул.
- Я понимаю твою страсть, саха. Все, что позволено мне судьбой, расскажу тебе, уважаемый. Можешь даже не писать там моего имени.
- Хорошо. Хорошо! Мы возьмем груз и отправимся в италийское море. А потом к горловине на понт Эвксин. Это длинный путь, при хороших ветрах два месяца луны. Видишь, мы не будем скучать. Тахтэ-нард, хорошая еда, иногда немного вина. Ветер в парусах, и по вечерам - твои рассказы и мои свитки.
Нам предстоит хорошее путешествие, друг мой.
И он не солгал, высокий старик с узким, как наточенное лезвие, профилем. Путешествие и вправду было хорошим.
Через десяток дней суденышко, носившее ласковое имя "Ноуша" (сладкая моя, говорил старик, посмеиваясь, слаще жен мне стал мой кораблик, потому имя ему женское, полное сладости), прибыло в небольшой порт на окраине черной земли. Там всего-то горстка хижин, обвешанных рыбацкими сетями. Но в одной, перед входом в которую томились, играя в кости, черные стражи, Даориция ждали тщательно упакованные мешки. Быстро мелькая полами парадного халата, он расхаживал по жаре, утирая пот над седыми корнями крашеной бороды, махал рукой, распоряжаясь. Когда полуголые носильщики под его наблюдением закончили погрузку, сказал Нубе, что помогал убирать сходни:
- В больших портах люду много, того и гляди шепнут, покажут, где что, ну и ограбят, бегай потом за правдой. А тут, и заплатил всего-ничего, а товар лежал тихо, ждал меня с ярмарки.
- Не побоялся, что продадут сами сторожа, уважаемый?