"Уж не розенкрейцер ли вы, сэр?" - спрашивает у него один из спасенных им простаков, сунувшийся в западню, расставленную силами зла. Сайленс, в полном соответствии со своим именем, отвечает на этот вопрос фигурой умолчания, но вдумчивый читатель вправе предположить, что "оккультный детектив" и впрямь принадлежит к таинственному Братству Розы-Креста, последней подлинно инициатической организации Европы. Не исключено, что "розенкрейцеры действительно обладали сверхъестественными способностями, которые им приписывались, что они действительно были гражданами двух миров: их физические тела были материальными, но они были способны, благодаря полученным ими от Братства инструкциям, функционировать в таинственном эфирном теле, не подверженном временным и пространственным ограничениям. Посредством этой "астральной" формы они были способны проникнуть в невидимый мир Природы, и именно там, невидимые для профанов, они обитали в своем храме".[11] Стоит добавить, что этот надмирный храм розенкрейцеров, обитель "белых светоносных существ", с поразительной убедительностью воссоздан в последних главах романа Густава Майринка "Ангел Западного окна", где главный герой попадает в "фантастическую лабораторию, по темно-синим стенам которой движется вечный хоровод мерцающих созвездий, а в глубине, в недрах земных, видно, как кипят эссенции алхимического действа…".[12]
Джон Сайленс, подобно вездесущему Хызру мусульманских легенд, появляется всюду, где сгущаются инфернальные испарения, угрожая жизни и рассудку человека. Сам облеченный в незримые духовные доспехи, он всеми силами старается облечь в них и тех, кого взял под свое покровительство: "Упорно внушайте себе, что вы защищены прочным панцирем, выкованным вашим воображением, мыслью, волей, и что в этом панцире вы совершенно неуязвимы для какого бы то ни было нападения"; "Укрепите свой мысленный панцирь", - то и дело внушает он своим подопечным.
Беда неукрепленного, необузданного человеческого сознания в том, что оно, подчас во вред своему обладателю, мечется из стороны в сторону, забредая в такие сферы, откуда ему не выбраться без посторонней помощи: "Что бы ни сделал враг врагу или же ненавистник ненавистнику, ложно направленная мысль может сделать еще худшее", - говорится в Дхаммападе. Персонажи Блэквуда нередко позволяют себе мысленные шатания, опасные еще и тем, что напряженная, страстная, но сбивчивая, а то и сумасбродная мысль способна порождать фантомы, оборачивающиеся против нее самой. Те устрашающе конкретные "мыслеобразы", которые описаны в тибетской "Книге мертвых", могут получить призрачное воплощение не только в потустороннем мире, но и в земной реальности.
Скромный торговец шелками из рассказа "Тайное поклонение" с такой живостью, такой интенсивностью воссоздал свое прошлое, что сразу же вошел в контакт с силами, которые вне этой "игры ума" оставались бы бесплотными тенями минувшего. Школа, где когда-то учился мистер Харрис, давно спалена по приказу старейшин общины, но "двойники, призраки главных участников тех событий, все еще творят свои дьявольские дела". Творят в своем, потустороннем пространстве, в "заколдованном месте", не соприкасающемся с миром людей. Однако достаточно одной неосторожной, опрометчивой мысли, чтобы все эти "братья-дьяволопоклонники" вновь объявились на пепелище своей "школы". И вот мечтательный торговец остается один на один со сборищем "сильных, духовно развитых, но исполненных зла людей… которые и после смерти стараются продлить свое гнусное, неестественное существование", в ситуации, весьма напоминающей атмосферу быличек, где по заброшенной деревне "люди ходят, все как будто живые", а в оскверненной, переоборудованной в склад церкви является женщина "вроде как в саване, волосы длины вот такой". Ожившие призраки, "осененные темной звездой, облеченной всем могуществом духовного зла", набрасывают удавку на шею мистера Харриса, и, лишь мысленно - опять-таки мысленно! - воззвав к таинственному незнакомцу, случайно встреченному им в гостинице, бывший питомец сатанинской школы избавляется от зловещих чар, а заодно и от собственных опасных мечтаний. Стоит ли напоминать, что незнакомцем этим оказывается Джон Сайленс, словно бы заранее предвидевший и ход мысли Харриса, и действия воскрешенных этой мыслью поклонников "брата Асмодея"?
Еще один пример спонтанной материализации "мыслеобраза" приведен в рассказе "Лагерь зверя", где дана попытка более или менее вразумительного толкования таинственного феномена, известного под названием "ликантропия", то есть превращение человека в волка. Былички, связанные с ликантропией, известны со времен античности: еще Геродот писал о племени невров, которые "ежегодно на несколько дней обращаются в волков, а затем снова принимают человеческий облик". "Меня эти россказни, конечно, не могут убедить, - добавляет здравомыслящий автор, - тем не менее так говорят и даже клятвенно утверждают это".[13] Слухи о волкудлаках, вервольфах, броксолаксах были распространены по всей Европе. "По русским поверьям, вовкулаки бывают двух родов: это или колдуны, принимающие волчий образ, или простые люди, превращенные в волков чарами колдовства".[14] Слухи и поверья не всегда оставались пустым звуком: так, в 1603 году суд города Бордо приговорил к сожжению Жана и Пьера Гренье вместе с их сообщниками, которые признались, что получили от "Лесного владыки" - всадника в черной одежде и на вороном коне - возможность оборачиваться в волков и в таком обличье рыскали по окрестностям, похищая и пожирая детей.[15]
Если раньше считалось, что человек может "скинуться волком", напялив на себя его шкуру или натеревшись его салом, то современная оккультная литература объясняет феномен ликантропии "проецированием эфирного тела или эктоплазмы". Подобное описание такого "выброса" содержится, например, в книге Дион Форчун "Психическая самозащита": "Один человек, которому я бескорыстно оказала значительную помощь, причинил мне серьезный вред, и я воспылала жаждой мести. Однажды вечером, лежа в постели, я размышляла о своей обиде и во время этих размышлений погрузилась в дрему. Мне на ум пришла мысль отбросить все ограничения и дать волю своему неистовству, подобно древнескандинавскому воину. Передо мной встали древние нордические мифы, мне вспомнился волк Фенрир, ужас Севера. Я немедленно ощутила, будто из моего солнечного сплетения что-то вытягивается, и вот рядом со мной на постели материализовался большой волк… Я чуть-чуть пошевелилась; очевидно, твари это не понравилось, так как она повернула морду и зарычала, оскалив зубы. Тут я по-настоящему испугалась…"[16] Сходный процесс расчеловечивания, только не предумышленный, а, как уже говорилось, спонтанный, описан в "Лагере зверя". Джон Сайленс становится свидетелем того, как под влиянием неутоленной любовной страсти некий молодой человек начинает проецировать ее во внешний мир, где она обретает форму твари, похожей на огромного пса или волка: "Сказать, что в человеке проснулся зверь, - это не всегда просто метафора". Поясняя природу этого явления, Сайленс говорит, что "двойник" или астральное тело человека при определенных условиях получает возможность воплощаться в иные, нечеловеческие формы, обусловленные теми идеями и желаниями, которые являются для человека основными. Об "астральной проекции" пишет и современный православный богослов Серафим Роуз, подчеркивая негативный характер этого феномена, который "часто вызывается бесами, чья конечная цель - соблазнить и погубить человеческие души".[17]
Как все это понимать? Как оккультный бред, как "продукт суеверного сознания"? Но давайте-ка вдумаемся в тот факт, что, вопреки постулатам материализма, все человеческие феномены так или иначе порождаются не чем иным, как сознанием. Ребенок предсуществует в страстных грезах любовников, "Архипелаг ГУЛАГ" смутно мерещился еще Платону и Томмазо Кампанелле, космические ракеты были зачаты воспаленным воображением калужского юрода Циолковского. Понятно, что воплощение идеи - это всего лишь возможность, один шанс из миллиона и что, может быть, вся необъятность запредельных миров битком набита "абортированными", несостоявшимися помыслами и страстями. Но коль скоро то, что мы называем "материальным миром", существует, нельзя не признать, что наиболее жизнеспособные, всепоглощающие желания все-таки материализуются. И почему бы не предположить, что в отдельных, исключительных случаях материализация эта свершается в обход известных нам "законов природы"? Неужели сгусток "эктоплазмы", не вполне отделившийся от "тела страстей", должен считаться большим чудом, чем новорожденный ребенок, появившийся на свет благодаря тем же самым телесным страстям?
Для Джона Сайленса, как, впрочем, и для самого Блэквуда, все эти вопросы показались бы пустой риторикой. "Я никогда не сталкивался с проблемами, - утверждает он устами своего героя, - не имеющими естественного объяснения. Необходим только соответствующий объем знаний - и та смелость, которой должен обладать исследователь".
Эту фразу можно считать ключом ко всему творчеству Блэквуда, лишь по легкомыслию критиков числящегося в рядах "фантастов". За редкими исключениями, его повести и новеллы отнюдь не "игра воображения" и не религиозные притчи, поданные в форме сказок, как это имеет место, например, у К. С. Льюиса, а своего рода "рассказы о необычайном", магические былички, основанные на личном опыте писателя, приобретенном в тайном обществе Золотая Заря, и глубоко проработанные в психологическом отношении.
Трудно представить, чтобы та сцена из рассказа "Огненная Немезида", где Сайленс и его подопечные выманивают из подземного логова дух огня с помощью миски, наполненной свиной кровью, могла быть "придумана", "сочинена" даже самым незаурядным "фантастом", наверняка загромоздившим бы ее массой причудливых подробностей, не идущих ни в какое сравнение с подчеркнуто приземленными и оттого особенно убедительными реалиями Блэквуда. К тому же в этом эпизоде, при внимательном его прочтении, можно усмотреть рискованную перекличку с легендами о Граале, Священной Чаше, в которую, по легенде, была собрана кровь Христова. Грааль - "Чаша благословения", пьющий из нее "пьет жизнь вечную". Эманации, исходящие из миски со свиной кровью, - это "тот материал, из которого существа бестелесные могут создать себе временное обличье". "Припоминая" эту сцену, Блэквуд не мог заодно не вспомнить те строки из Первого послания к Коринфянам (10: 20–21), где апостол Павел говорит, что "язычники, принося жертвы, приносят бесам, а не Богу. Но я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами. Не можете пить Чашу Господню и чашу бесовскую". Писателю-фантасту просто не пришли бы на ум столь глубокие и контрастные параллели: "Чаша Господня" - и "чаша бесовская", миска со свиной кровью; "вечная жизнь", обещанная смертному человеку, - и "временное обличье", обретаемое "бестелесным существом"; "жертва Богу" - и "жертва бесам"… Будь герой Блэквуда ортодоксальным христианином, его передернуло бы при одной мысли о таком жертвоприношении, но для посвященного, возвысившегося над буквой Писания, куда важнее оказать непосредственную помощь попавшему в беду человеку, чем соблюсти экзотерические религиозные предписания. "Есть и другие, менее неприятные методы, - оговаривается он, - но они требуют времени, а события зашли, на мой взгляд, слишком далеко, чтобы можно было думать об отсрочке". "Иоанн Молчальник", "божий человек", одно имя которого наводит ужас на "собратьев Асмодея", не пьет, разумеется, "чашу бесовскую", но ему, целителю человеческих душ, волей-неволей приходится пользоваться "неприятными методами", вышибать клин клином. Кроме того, в данном случае речь идет, собственно, не о борении с нечистой силой, а об укрощении "слепой природной стихии", которая "по своей сущностной природе безлична, но может быть сконцентрирована и одушевлена теми, кто обладает таким умением, а именно магами, для определенных целей, точно так же, как пар и электричество используются практичными людьми нашего столетия".
Вообще говоря, мотивы явной, "классической" бесовщины, звучащие в таких рассказах, как "Тайное поклонение" и "Древние чары", нельзя считать главными в творчестве Блэквуда. Куда чаще он обращается к центральной теме быличек, как бы они ни назывались, - к теме столкновения двух миров, встречи обычного, ничем не выдающегося человека с неведомыми, непостижимыми и непредсказуемыми явлениями и существами. Эта встреча обычно происходит на том участке земной поверхности, который принято называть "заколдованным" или "гиблым" местом, - именно там особенно активно проявляют себя стихийные энергии и олицетворяющие их духи.
В старом Китае существовало (а на Тайване и в Гонконге существует и по сию пору) учение о силах "фэн шуй" ("ветер и вода"), своего рода прикладная сакральная топография, позволяющая избегать таких мест и избирать для постройки жилищ и храмов, для полей и пастбищ более благоприятные местности, где гармонично сочетаются силы "инь" и "ян", сплетаются "вены тигра" с "венами дракона", жар уравновешивается прохладой, сухость - влажностью, ветер - затишьем.[18] Незавидной считалась участь самонадеянного невежды, который, не посоветовавшись со жрецами, сведущими в этой священной "геобиологии", решился бы поставить дом или распахать участок в том месте, где космическая энергия "ци" утрачивает гармоничность и превращается в круговерть какой-нибудь одной, ничем не уравновешенной и необузданной силы. "Как считали верующие, силы "фэн шуй" гораздо чаще оказывали вредное действие, чем благодетельное, ибо сами были злонамеренны по своему существу. Но это их вредное действие могло быть приостановлено и даже изменено в благоприятную сторону, если удавалось призвать на помощь другую, высшую силу".[19] Традиционная китайская наука, в полном соответствии с эзотерическими доктринами Запада, утверждала, что человеческий организм, "микрокосм", во всем аналогичен "телу Земли", "макрокосму", и что оба они пронизаны некими "силовыми полями", по которым струится энергия "ци", "мировой эфир". Попадая под воздействие "гиблого места", человек начинает испытывать недомогание, ничем не объяснимую слабость или, наоборот, повышенное возбуждение, поскольку вибрации "мирового эфира" в его теле перестают соответствовать вибрациям этой энергии в "теле Земли". Иногда подобный разлад достигает такой остроты, что у человека, забредшего в "геопатогенную зону", прорезывается нечто вроде болезненного "шестого чувства", позволяющего ему воочию увидеть обитающих там стихийных духов или хотя бы смутно ощутить их присутствии. Об этом вполне определенно пишет и сам Блэквуд: "Только тем немногим, чьи внутренние чувства обострены каким-то странным глубинным страданием, выпадает на долю нелегкое знание о близости этого огромного мира и о том, что в любой момент сочетание разнонаправленных сил и устремлений может заставить нас перейти его зыбкую границу".
Именно такое случилось с героями рассказа "Ивы", которые бездумно "нарушили границу, вошли в мир, где им быть нельзя". Это произведение целиком построено на символике "фэн шуй", в которой прекрасно разбирался Блэквуд, всю жизнь интересовавшийся восточными эзотерическими учениями, особенно даосизмом и мистическими аспектами махаяны. Образы "воды и ветра" омывают и пронизывают весь этот текст начиная с самых первых страниц: "Дунай шумно гонит свои воды по широким протокам, крушит песчаные берега, унося целые куски вместе с ивами"; "березы просто ревут на ветру"; "ветер дул против течения, пытаясь хотя бы замедлить поток"; "вода поднимается, ветер будет еще сильнее". Попав на крохотный, заросший ивами островок посреди разбушевавшегося Дуная, герои рассказа чувствуют, что они ненароком раздразнили могучие и таинственные силы, держащие их в своей власти. "Смутный ужас" исходит от ивовых зарослей, "сомкнувшихся над водой, словно допотопные чудовища на водопое". Они "настойчиво бередят душу самим своим количеством, так или иначе представляя воображению какую-то новую силу, очень большую, а главное - довольно враждебную". "Мы вторглись в чужой мир, - подытоживает рассказчик, - мы сами тут чужие, незваные, нежеланные, и нам, быть может, грозит большая опасность".
Почему действие новеллы происходит именно посреди Дуная, а не Рейна или, скажем, Сены? Во-первых, потому, что Рейн и Сена - реки, так сказать, цивилизованные, "прирученные", вдоль их берегов негде разгуляться силам "фэн шуй". Во-вторых, и это очень важно, потому, что само название Дуная "употребляется как нарицательное для всяких больших и малых рек":[20] арийский языковой корень "дун-дан" обозначает просто-напросто воду, реку, "шуй". Таким образом, герои оказываются не только посреди реальной реки, но и как бы в символическом средоточии водной стихии, стремящейся размыть, пожрать, растворить в себе все твердые, устойчивые элементы Космоса, начиная с клочка суши, где разбита палатка путешественников, кончая их рассудком. Вода - источник жизни, средство очищения и возрождения, но она же, в своем негативном аспекте, символизирует подсознательные, стихийные порывы души, тягу к саморазрушению и смерти. В работе замечательного русского фольклориста Александра Потебни "О некоторых символах в славянской народной поэзии" есть главка под названием "Вода и ветер". Потебня, скорее всего, не был знаком с китайским толкованием этого понятия, но тем важнее, что в его заметке "ветер приносит человека, ветер и уносит человека, вода тоже".[21] Крайне любопытно, что в качестве иллюстрации этой формулировки ученый приводит строки из украинской песни, где выражение "заплыть за Дунай", то есть, как поясняет сам автор, "бог знает куда", значит "погибнуть".
А при чем тут ивы? В старом Китае это дерево служило символом необыкновенной живучести, долголетия и в конечном счете бессмертия. В Европе же, как Западной, так и Восточной, с ивой связаны мотивы печали ("плакучая ива"), смертной тоски и, наконец, самой смерти: об иве поет перед гибелью несчастная Дездемона, в ее зарослях застревает тело утопленницы Офелии. Ива - воплощение вечной жизни стихий и в то же время напоминание о смертной участи человека. "Только стихии бессмертны!" - в отчаянье восклицает один из героев рассказа, очутившись среди "иного, чуждого мира, где обитают только ивы да души ив". "Завеса между мирами здесь истончилась; через это место, как через скважину, глядят на землю незримые существа. Если мы задержимся здесь, они перетащат нас за эту завесу, лишат того, что мы называем "нашей жизнью"". Духи стихий, населяющие это "заколдованное место", стремятся расчеловечить путников, увести их "дорогой ветра и воды" в свой запредельный мир, вернуть в элементарное, стихийное состояние, приобщить к бессмертию природных сил ценой отказа от человеческого "я": "Это гораздо хуже смерти, тебя даже не уничтожат, ты изменишься, станешь другим, потеряешь себя".
Обезбоженный человек, как об этом уже говорилось в начале статьи, - отличный объект для расчеловечивания. "Братья Асмодея" силятся превратить мистера Харриса в "живого мертвеца", канадец Сангри из новеллы "Лагерь зверя" сам подсознательно стремится высвободиться из своей человеческой оболочки, принять обличье хищного зверя, полковник Рэгги из "Огненной Немезиды" вполне подготовлен к тому, чтобы в него вселился дух древнеегипетского бога Гора. В тех рассказах Блэквуда, где не участвует "божий человек" Джон Сайленс, подобные метаморфозы нередко доходят до своего логического конца.