Мельница вертелась, просыпаясь в пять часов вечера, под чистым сервисом спала маленькая белая мышка, мылом пахло повсюду, особенно от рук. Иволга кричала ему в ухо, пытаясь его напугать, а он не пугался, вспоминая, что он самый лучший в мире лоббист, в полосу стеснялся своей прерогативы, ассоциируя себя с услужливой зеброй. "Дикие женщины, что взращиваются в глубинках деревень, конкретны и не тонки. Дикие женщины, грубые, все некогда, все в первую свадьбу, все напоказ, завидуй да плачь, людской глаз, замуж выходит дикая женщина. Дальше рукоприкладство, животные роды, да стерва работа", – вот так и думал проснувшейся Волчий, глядя в поданную ему чашку кофе со сливками. Дальше аннулировал мысль и переключился на социальную сеть. Волчий любил пространство и шелк, особенно когда тот на нем болтается, не знал французского языка, но частенько картавил в стиле жу-жу-жу, вот так, напеть советскую песню, примазывая хлеб черненькой икрой, икнуть и завестись после вчерашнего – дело стильное. Волчий из тех, кто в полном расцвете сил, оттого такого этакого везде пихали, просовывали, подставляли, знаете ли, а он возмущался, глядя на тех, для кого он стал неприятностью: "А это вы? Ну, если вы есть и вы уже, как видно, среди нас, значит, кто-то кого-то удачно трахнул и уже спешит сообщить на весь свет наиприятнейшее, а главное же – что? Заразить мозги, очень правильно заразить". Бывали дни, когда Волчий откровенно рыдал, да, бывало и такое. Плакал, размышляя, что многое упустил, что ведь мог бы охватить более значительное, более глубокое, после чего рвал все мягкое и снова икал, объедаясь черной икрой. Иногда в его голове проплывали величественные образы, он видел себя в амплуа Александра Освободителя, Александра Македонского. О да, Македонский! Весьма к месту окончание "ский". Видя себя на красивом коне, он так и разбивал войска Тутанхамона. "Нет, этого… как его", – крутил пальцем, вспоминая. Дария? Ария. И чтобы непременно золотая. Да, золотая… Золотая. Очень золотая? Золотая Орда. Верно! Я – Золотая Орда! Татаро-монголы… голы …голы… голы… Голый Вася и оранжевый галстук? Нет, лучше воевать в Бородинском сражении, звучит более гордо. Или же лучше участвовать, нет возглавлять и участвовать, точнее, править, возглавлять и принимать тесное участие в итальянских и швейцарских походах. Нет, хочу больше – стать героем, главным героем сражения при Аустерлице! Верно, Аустерлице – очень красиво, устраивает, беру. А еще лучше заседать в Венском конгрессе. Или же учредить. Чего учредить? Сенат, например. Я учредил Сенат. Я учредил. Сенат – мое учреждение! "Я" вообще моя буква. Вот так часа на два, параллельно жаловался на то, что не родился женщиной, причем красивой. "Ей везде легче", – думал он. "Устала я", – говорил сам себе и замолкал после нервных слез, едва успокоившись.
"Сердечный друг, жду привета, как попрошайка монету", – подписывал он некой "Мартышке" и удалялся в широту коридора, начиная свой встревоженный день. Еще чем-то заел свои рассуждения и внезапно остановился, почувствовав вопиющую странность. "Что это мне вдруг страшно?", – притормозил Волчий, сервируясь на неожиданность. "Чую страх. Где он?". Он продолжал вспоминать, мотаясь по кругу. "И что?", – тихо добавил, щелкнув костью руки. Крутится на языке. "Ну, давай же". В голове вскочила женщина с квадратным веером, шлепнув его по щеке. Picasso? Кажется, это ваша картина? Родинки… "Что это я? Что это со мной? О чем это я беспокоюсь, все при мне, все под спокойствием тайника, что это я? Не надо Волчий, удача с тобой, ты первый, что это ты, нет, что это я?". Он забоялся снова и снова, бросившись в тайную комнату двойных полок. Уже пересчитывая количество пузырьков с нефтью, раскладывал всякого рода кабинетную предметность, роясь в своих ценных бумагах. Терзаясь и злясь, причитал: "Изъяны, изъяны, все не то, не то". "Кто?", – молчал, не соглашаясь с самим собой. Съел малиновый мармелад, зачерпнув из розетки несколько сладких штучек, и прочно разжевал их, заливаясь слюной. Следом небрежно раздел графин, чтобы залпом выпить лимонной водки. Удивился, что так смог, подчеркнув свое особенное настроение. Обратил внимание на поведение сердца. Не понравилось, и он решительно задался постановкой давления. Что это? Стал звать девушку, но та все не отзывалась, тогда он честно себе сказал: "Всем вам – два на два". И не сразу опомнившись, припомнил, что эта фраза явно не его. Тогда чья? Ведь так и бьет в голову. Он положительно ощутил на вставленном двадцать девятом не растворенную больную ему сахаринку, слетевшую с малинового мармелада, и здесь же очнулся с выкриком: "Это же сахар! Волчий! Сахар!". Вот в этот момент все и перевернулось.
Февраль Сатанинский
"Так вы квартируете?", – спросил, посасывая табак.
"Si".
"А скажите мне, милость моя, разве не набережная в окнах ваших?"
"Si".
"Аллегория – мысли, будто аллегория", – и здесь его глаза покраснели, услышав сквозь спрессованные из камыша перегородки шепот девственного сада. "Луи-Луи", – прошептал безразлично демон и стащил с нее шелковый шарф, подчеркнув аккуратно, что Луи, но не Шестнадцатый, тем более что в жару защита уместна, но, увы, бесполезна в огне. Голуби беспечно кружили, превращаясь в змей, сделанных из тени вчерашнего дня, если падает зренье и закинута вверх голова, так и кажется, что все это блуждание состояний вертится в знойной панораме жары, отпуская концентрацию нервов и дыма переработанных движений. В Москве разразилось суровое лето, множественность глаз сквозь стекла глядело печально. Старые окна отчаянно пропускали сухую поднятую пыль. На широких проспектах тряслись старые новые юбки, что проспали на полках всю осень, зиму, весну. Запахи яств опережали желания, испытание, а не лето, если не за город умчаться, если не спрятаться в смысле древесной тени. Я знала, что он от меня что-то скрывает, я слышу, как обманывает меня его сердце, и этот стук есть попытка запутать все прочее. Он почти ничего не взял, он только скидывает с полок ненужные ему вещи. Шуга едва обернулся домашним, как вдруг исчез с этой страницы, без всяких на то объяснений.
Еще один тяжелый вздох вырвался из глубины его тела в тот момент, когда он пытался заправить надоевшую ему постель, но ткань все как-то не так складывалась. От старости простынь приняла форму гармошки, уже некрасиво отдавала желтоватым оттенком, не смея правильно расстелиться. Слабые руки забивали уголки белья под матрац, но скудная свежесть хлопка кривилась под его тщетными усилиями, на что он отчаянно раздражался, испытывая слабость. "О Боги!", – вскрикнул мутный голос, и, вспотев, он бросил дело, чтобы присесть на стул. Небывалая странность – это стесненное выражение окружающих его вещей, и он отметил для себя, что за столько лет он впервые произнес с чувством глубины, словно некогда раскаявшись, это магическое слово – Боги. Ранним утром он пытался вымыть кофейник, но его ослабевшие руки не удержали предмет, кофейник улетел в пол, распорядившись своей судьбой основательно – превратился в бессвязные осколки. Ближе к полудню он три часа рвал на себе волосы, истошно рыдая, словно дитя. "Слава, моя слава", – тихо пищал в помутнении памяти. Телефоны бежали в его голове, некогда пропавшие из его жизни номера. И посреди разогретого коридора загорался маленький черный телефон, установленный еще в прошлом столетии, он издавал свой пробивающий фон нервного звука, и холодная опухшая рука тянулась к пылающей трубке, дабы спросить в отношении дел. Голос, заключенный в суть телефонного провода, над чем-то смеялся, вызывая у хозяина номера еще ранее посеянный страх, что не имел конкретной цели и не обличал себя очевидной причиной возникновения. Шум намного хуже, чем бой часов сообщающих, что уже двенадцать, он морщился, раскачиваясь в кресле, зажимая руками голову.
Ночью ему снились позолоченные цифры, горы медных ключей, он бросал их в пекло, но брошенные им предметы в стихию огня не горели. И снова цифры утомляли его зренье, он брал их руками, чувствуя их необъяснимую тяжесть. Раскладывал сплавы из цифр вдоль пыльной дороги, всматриваясь в каждый блестящий под солнцем метр из меди. "Что это?", – едва спрашивал, шевеля слабо губами. "Возраст ада!", – плутовал вредностный голос. Он падал и зрел виденье, в котором гордо шли кавалерии, избивая дорогу начищенными ботфортами. "Кто вы?", – слабо кричал, и те всей силой своей выкрикивали одно лишь слово: "Смех!", а далее целостно, своеобразно, отрывисто: "Ха-ха-ха!". Он поправил халат, снявшись с места, протянул белую руку навстречу осколкам кофейника и нелепо вскрыл указательный палец. Неудача проскользнуло где-то рядом. Ему захотелось хорошенько вымыться, ощущенье чистоты манило его, заражая. "Зажги свет, и все, что вокруг, станет лучше", – неуверенно тешил сам себя. Взяв в руки белую пластмассовую бутыль, нечетко прочел ее названье: "Лопух" и с болью вспомнил, что от этого шампуня у него бренно путаются волосы. "Когда это все произошло? Когда я испытал свое первое безумие?", – думалось ему. Бегающий по его телу пот напоминал ему непрерывность индийского дождя, ему грезилось, будто источником этой непрерывности служит нечто из того, что у него под языком во рту. Он снял с себя засаленные одеянья, предварительно развязав все веревки, что были с глупостью намотаны на краны. Пустил горячую воду и счел это очень красивым, ванная почти иссохла в едкой ржавчине эмали, он расслабил тело, видя, как количество воды проломило легкость дна, собравшись в несдержанную глубину. Этим жарким июльским днем в состоянии необратимого помешательства человек под буквой "У" вскрыл себе вены.
Двигалась ночь, гремели замки в пустоте извилистых коридоров, задвигались щеколды, как вдруг: "Да, так все и было! Ключ был украден в стенах общественной бани! Он руки к венику, а его хвать голенького и унесли прямиком через весь Звонарный переулок!".
– Что за глупость, любезный? Позвольте мне! – цитировал сам себя ревностный господин Соболь.
– Позволяю! – хриплым басом произнес мутный старик.
– Побрезгуйте торопиться, если уж и посещал Ключ баню, да не общественную, к тому же весил он более ста килограмм, скорее он уплыл, и нет его больше, украли, одни пузырьки остались!
– Кого вы слушаете? Я вам так скажу, как могло произойти такое жутчайшее свинотейство, вчера я пронумеровал свои странички, а сегодня, гляньте, чисел и след простыл!. – На круглый габаритный стол, выписанный в прошлом из Италии, взлетели форматные листы, их было порядком десяти. Кому-то из присутствующих в этой комнате они приземлились на живот.
– Да что вы мелете? По-вашему, это дело? При чем здесь листы, будете ли вы, наконец, мать вашу, предлагать иль опять яйца крутите! – вступился деловито господин Манжет, отложив в сторону приобретенное им намедни очередное коллекционное яйцо Фаберже.
– Спокойно, господа! Давайте без паники. Начнем с самого начала. Прежде всего, необходимо признаться самим себе, что нет более того, что служило определением нашему рискованному благополучию нашей заразительной стабильности. Вот что сейчас самое наиважнейшее для нас! Нас здесь шестеро, не правда ли, ироничное число? Думаю, что все решится этой же ночью. Давайте признаемся в том, что Ключа больше нет, нужно придумать нечто новое, и как можно быстрее. Пока все наши состоянья не канули в неизвестность.
– Думайте, прежде чем глагольствовать. Все эти проклятые темы! – взвыл темный старик, развернув на редкость сухие руки. Не позднее сентября Ключ вернется в наши карманы.
– Да-да, уже завтра прибудет слепок его третьего зубца…
– Что-то господин Соболь переливается шубкой, предупреждая нас с вами о третьем зубце. Несколько категорично и уверенно. Обвиняйте еще, что дубликат не сделали!
– Хочу заметить, что последнее предложенное Ключом я, к счастью своему, не подписывал… Значит, я вообще ни при чем, – грамотно остерегался господин "Дело".
– Тише! Собаки не пишут, они только в рай попадают, – посмеялся Соболь, и ненавидящая друг друга шестерка разбилась в смехе.
– Господа! – переключил только наглаженный господин "Мажет", теряя удобное место. – Позвольте по существу, возможно ли такое, что Ключ вовсе не похищен, категорично не спрятан, а скорее, убит? – И он с фокусом достает из белеющего рукава накрахмаленный деловой платок, вальяжно отмахивая от себя летящий табачный дым, что тянулся от сигары мутного старика.
– Что заставляет вас, господин Манжет, так рискованно думать? – предотвратило внезапно Дело. – А вот моя версия такова: Ключ престижно спрятался.
– Да это все враки, сплошные враки. Да вы только учуйте! Кто бы желал нашей раздробленности? – заверял Соболь. – Клянусь шубой в жаркий июльский день, нас желают покорить! И это только начало. Беда в дом стучится. Мы должны держать свою верность в кулаке.
– Что-то ваша соболиная верность несколько исчерпывает себя при распределении процентов… Я поддерживаю Дело. Ключ скрылся, дабы возвести перед нами проблему.
– А может все-таки Ключа спрятали, дабы возвести пред нами проблему? – диктовал свое господин Манжет.
– Ну, как можно спрятать Ключа! – лепетал старик, утомленно прикрываясь рукой. – Вы вот на это лучше посмотрите, мистер Крестик последние месяцы все где-то путешествует, говорят, Ватикан навещал, может он где Ключа по дороге встретил, иль того кортеж мимо пронесся? А? Подскажите нам, любезный! – Все присутствовавшие устремились в конец стола, пристально цепляясь в молчаливого мистера Крестика.
– Не нравится мне ваш галстук, мистер Крестик… С таким фасоном и цветом у вас однозначно депрессия. Что за вшивость? Иль англиканство наружу просится? – докучал старик, потирая пережатое браслетом запястье, преднамеренно сдвинув надоевшее ему изделие. – Кажется мне, что во рту твоем вечно сладкая салфетка, и ты ее все сосешь, сосешь.
– Да он свят, господа! Был бы я свет, перекрестился бы, – с любовью ехидничал Соболь.
– Обратите внимание на оттянутые коленки мистера Крестика. Слухи ходят, что по храмам ползает.
– Позвольте, но как?
– Так и ползает, господа, интенсивно ползает! Говорят, что это после того как, наш мистер Крестик обманул еврея, – хриплым приступом кашля разводил господин "Манжет".
– Ну, полно! – приостановил темный старик, – лучше спросите у Федота, как тот Париж навестил.
Фисташковый свет проходил тонким лучом, слабо падая на восточное панно. Под ним же блестела изогнутая кушетка. Все располагалось в скромной библиотечной комнате, где по самому центру за липким от рук столом заседало пять фигур, разностного телосложения, взгляда, позиций, но между ними было то, самое многое, что крепко их связывало. Федот же располагался на яркой кушетке, вытянувшись во все великолепие своего нового атласного костюма. Было воистину смехотворно глядеть на его же сапоги "Аляска".
– Зимняя коллекция, еще в Париже как следует не развилась, а уж на мне… В июльский зной! – констатировал Федот, небрежно почесывая одну из штанин и все более от любви к себе закидывал ноги друг на друга. В наслаждении, глубоко восхищаясь собой, всячески расслаблялся.
– Какая глупость, – стыдливо промолвил Соболь, пряча глаз в потемки своей властолюбивой руки.
– Да, чтобы вы знали, бизнес начинается с хорошего костюма! – уверенно наставил Федот, проверяя на себе качество пиджака.
– Однозначно опоздал. Скольких я знал людей, что так уверенно пророчили. И все же подчеркну, что знал.
Мистер Крестик вздохнул в тишину, ослабевая здоровьем. Последние месяцы он худел по часам, его впалые огромные глаза обернулись чернеющими кругами. Тонкие белые руки не ведали солнца, оттого что стал бояться его, оттого что подолгу носил руки в карманах, опасаясь, отравиться подставленным ему уколом. И вовсе не чистил зубы, воображая, как подмешивают мышьяк в пасту.
В действительности страхи терзали его не напрасно, слишком многое способствовало тому, одно лишь явление самого Сатанинского заставило пересмотреть несчастного свою и без того отвратительную жизнь. Мистер Крестик опирался на слабую руку, воспроизводя сложнейшие воспоминания, едва сглатывая в естестве, трогал шею свою, вдаваясь в недавнее нападение в тот самый момент, когда поблескивали серебристые перышки чешуйки, крутившиеся в более темной стороне библиотеки. "Прелесть" – гласила экспрессивность иероглифов, уходя вместе с ними в очередную звездную ночь.
Звездные ночи уносили мирской караван во мрак торжества. Воздушный ямщик захлебнулся в ярких созвездиях, пульсирует вся поднебесная, теряя свет на плоскости соприкосновений. Смотри глубоко, но ослепнешь. В диковинку фальшивый меценат Леди Скипвис зажала в тонкой руке платок, и ее красный искусственный оттенок щеки словно бардовым обратился. Чудеса? Вряд ли. Эффект долгого просмотра? Нет. Шипит внутренний голос в темноте. Это игра полотна. Мистер Крестик поперхнулся льдом, глядя в приобретенную им подделку. "В стеклянном ящичке остался спирт. Ну-ну, протру мозоль, да и дерну все. Наполни мои коридоры звуком своих шагов", – вдруг так захотелось ему, но в плетеньях корзин не нашлось подходящего фрукта, чтобы угостить ее смирение. И тогда она пришла как Юдифь, с диким мечом в руках, и безжалостно покарала мистера лезвием в шею. "В тот момент я потерял от тебя голову. Поцелуй от меня свой старый носок, тот, что ты штопала под Рождество для камина, тогда я был еще солдатом, очень жаль, что у нас нет детей. Мы бы читали им на ночь Бодлера, приучив к стихотвории, и тогда бы, возможно, мудрость посетила бы их на заре жизни без сожалений. Все та, солидная дама, что не из дешевых, о которой нам только мечтать при всем состоянии дел". Ночь утрировала свой истинный цвет. Глаза мистера Крестика печально глядели в синюю гуашь окна. Начался первый июльский дождь, и тот, кто сидел один на один со своим настроением, внезапно разволновался. Галстук ослаб, он только прикоснулся к нему своей влажной рукой. После себя он всегда оставлял отпечатки пальцев, будь то редкая мебель иль салоны кортежа. "Нервы… Мои изъеденные нервы", – шепталось как-то само собой. Кто-то вставил заветный ключ во входную дверь, и он оцепенел в ожидании чего-то сущего неопределенного.
"Вся вселенная, что во мне обернулась рассерженной фреской. Микеланджело. Вот так глядит страх в самое дно тебя. Некуда деться".
Дерево, что росло напротив окна, стало биться в стекло предупрежденьем, он оглох на секунды, и в золотую гостиную вошла темная тяжелая фигура – "Инкогнито". Было весьма странным, что некто, свободно вошедший в квартиру мистера Крестика, этой пропаренной летней ночью снял с себя соболиную шапку и бренно скинул с плеч богатую шубейку. Крупная сильная фигура почти достигала висящего под потолком ампира. Во мраке темной комнаты светились камни, что украшали его множественные перстни. Инкогнито кашлянул хрипотцой и, надменно прищурившись, взглянул в самое дно испуганной жертвы.
"Как живешь?" – дремучим голосом ополоснул неизвестный, испытывая дальнейшую минуту.
"Я не знаю вас… Я бы мог сказать, подите прочь, но я не знаю вас… Мне очнуться нужно", – и худощавый человек, манерно закрылся рукой, одновременно вспоминая, что прошлой ночью ему приснился развратный сон и что, видимо, сейчас он явно перебрал.
"Кто? Кто здесь? Я? Вон!", – мистер Крестик кинулся в сторону голландского расписного столика, где по-сумасшедшему тянулась кокаиновая дорожка, но, внезапно скрутившись от боли, он услужливо замер, отпуская свое частое дыхание к ногам незнакомца.
Инкогнито пригнулся, ударив жертву сапогом в грудь. "Что ж ты звал меня так долго, а теперь отказываешься встречать?", – заявил неизвестный, все больше опаляя сложнейшим взглядом.