У девушки прекрасные светлые волосы, убранные под сетку, покрытую мелкими жемчужными бусинами. Голубое платье с белым узким поясом открывает плечи и руки. Она смотрит на меня, в её взгляде - смесь сожаления и отвращения, как будто я хорошенький щенок и она с радостью взяла бы меня на руки, да только я весь в грязи и по мне прыгают блохи, а ей не хочется пачкаться.
Её кавалер, высокий, молодой, со щегольскими усиками, в ослепительно белом костюме и лаковых туфлях перехватывает её взгляд, смотрит на меня и со снисходительной усмешкой лезет в карман брюк. Я молча смотрю на них, я смотрю прямо на них, но мне они кажутся какими-то прозрачными, нереальными. Мне кажется, что я смотрю сквозь них.
Франт бросает мне серебряную монету, сверкнувшую в луче электрического фонаря, и я ловлю её.
Она с удовольствием смотрит на него, поправляя прядь волос, выбившуюся из-под сетки.
- Дай Бог вам счастья, добрые господа, - говорю я, кланяясь.
- Дай бог счастья вам обеим, - повторяю я им вслед.
Я тоже добрый сегодня. Я устал, я весь день на ногах, но я добрый и Бог добрый - ведь я столько раз за день повторял его имя и обещал всем, что он их вознаградит. Какой добрый Бог! Я всем обещал счастье и всевозможные блага от его имени. Какой добрый Бог! Добрые люди, швыряющие нам мелочь на ярко освещенных улицах, добрые, богатые, хорошо одетые люди, бросающие нам деньги, чтобы мы поскорей убрали свою вонь и грязь с их ухоженных, чистых, ослепительных улиц. Какой добрый Бог! Наша кружка потяжелела. Видно, Бог был добр к нам сегодня. Но тут он решает, что хватит для нас добра - законник в парадном мундире и белых перчатках повелительно машет нам жезлом, чтобы мы поскорей убирались отсюда. Мы повинуемся доброте закона. Закон тоже добр, мог бы огреть дубинкой, забрать мелочь, да и вообще врезать раз-другой ботинком по ребрам, а он просто прогоняет нас. Какой добрый Закон, какой добрый Бог, провались они все в ад, к чертовой матери, ко всем чертям, к дьяволу!
Бешенство переполняет меня, но я молча иду по светлым улицам. "Подайте Христа ради. Благодари вас Бог".
Темнеет и мы возвращаемся домой. Бешенство, охватившее меня, перешло в усталость. В первом же темном переулке я стаскиваю с себя "корсет" и с наслаждением сгибаю и разгибаю затекшую ногу. Мне кажется, что ни одно наслаждение мира не может сравниться с этим ощущением свободы. В наступившей темноте я почувствовал себя так, как будто носил весь день на спине сорокакилограммовый мешок и только теперь смог его сбросить.
- Ночь на порог - заботы с плеч, - говорит Саймон и я полностью согласен с ним.
Мы взбираемся на холм и, когда я вижу темнеющую глыбу замка Артура, я чувствую что-то очень и очень знакомое. И только тогда, когда лязгнули запоры и замки на воротах, и когда из осветившегося дверного проема на меня пахнуло теплом, и мой голодный нос, как у собаки, учуял запахи готовящегося ужина, я понял, что это было за чувство.
Я вернулся домой.
Глава 3. На улице
Так я ходил всю зиму. Зима была сравнительно теплой, но слишком дождливой. Дождь шел непрерывно, так, по крайней мере, мне казалось. Дождь и ветер, ветер и дождь - и так день за днем. С утра до вечера на знакомом месте у собора, вечером - рейд по центру и домой.
Дни были похожи друг на друга, как костяшки молитвенных четок. Я выучил все улицы и переулки Фритауна, я бредил ими, они снились мне во сне. В снах улицы были пустыми и безлюдными, и я бродил по ним без конца в каких-то бесплодных поисках. Наяву переполненные улицы Фритауна были частью моей жизни и работы, я был их плотью и кровью, их неотъемлемой частью. Я перезнакомился со всеми нищими Фритауна, узнал, как они живут, и понял, как мне повезло, что я попал к Артуру. Я видел, как люди перебиваются с хлеба на воду, подбирая гроши, небрежно швыряемые к их ногам. Я видел, как люди катятся всё ниже и ниже, как они болеют и умирают, как беспощадный закон преследует их безжалостно и неумолимо. Я увидел всю грязь улиц, но я увидел несколько вещей, достойных уважения. Я познал всю жажду жизни обитателей улиц. Каждый день готовил им боль и страдания, но как же они хотели жить! Просто жить, дышать, видеть это серое зимнее небо. Просто жить...
Зима заканчивалась, дождь шел всё реже. Грязь на улицах превратилась в пыль, зазеленела трава и весь Город ожил, воскрешенный моей первой весной на улице. Я стал другим, мое тело и душа покрылись рубцами ран и сомнений. Долгие размышления при постоянном стоянии на костыле наталкивали меня на странные мысли.
Однажды мы укрылись от дождя под настилом у входа в собор, я стоял, бессмысленно глядя на плотную пелену дождя. Саймон, развлекавший меня свежими уличными сплетнями и давно уже не получавший внятного ответа, замолчал и стал перекладывать товар в коробе. Я думал, как же я, теперешний, отличаюсь от того, кем я был четыре месяца назад. Четыре месяца... Для меня они казались вечностью, прошлая жизнь - неясным сном, родители - светлым воспоминанием, светлым, но смутным. Их лица постепенно меркли в моей памяти и часто я вообще не мог вспомнить, какого цвета были у мамы глаза.
- Ты всё молчишь в последнее время, - сказал Саймон.
- Ты не заболел, малыш?
- Нет, - тихо ответил я, глядя как струя воды из водосточной трубы буравит мостовую.
- Что у тебя на уме, малыш?
Я не ответил.
- Мы ведь через многое прошли, малыш. Ты можешь сказать мне, что мучает тебя.
Да, мы действительно прошли через многое. Четыре раза мы дрались с конкурентами, два раза со строккерской шпаной из-за нашей выручки, просидели два дня в пересылочной тюрьме, попав в облаву. Чарли выкупил нас и стоило это недешево. Так что мы действительно прошли через многое. Мига поручил мне охранять Саймона и в двух последних переделках мне здорово досталось. Хоть ничего существенного не сломали. Нос не в счет, нос это ерунда. Ихору сломали руку, a Миге - пару ребер. Я дрался, как мог, а на последнем из нападавших просто висел, как бульдог, вцепившись в него зубами. Держался до тех пор, пока мне не врезали по голове. Так что шрамов у меня прибавилось, но я не жалел. Нечего тут жалеть. Жизнь такая, вот и всё.
Парни ничего не говорили мне, вытаскивая меня из отключки, но я знал, что я всё делаю, как надо, и что они довольны мной. Помню, как-то мы засиделись за столом, вернувшись после драки из города. Мига рассказывал всем, как я орудовал челюстями, все ржали, как лошади. Даже я смеялся, хотя у меня всё тело болело и во рту всё ещё стоял привкус крови. Тогда мы все порядочно выпили и Марта прижала меня к себе:
- Ты классный парень, малыш, ты классный парень.
От неё пахло так же, как от мамы, и я прижался к ней, как к маме, обнял ее изо всех сил. Когда Марта обняла меня, я увидел на тыльной стороне ее левой ладони черную шестиконечную звезду. Тогда Саймон рассказал мне о "звёздах" - девушках, которых ещё девочками сделали бесплодными в Карпенуме. Это было сделано, когда возникла угроза перенаселения Города. Тысячи девочек из социальных групп низкого уровня были пропущены через лаборатории центра и всем им после операции выжгли на ладонях черные звезды.
Марта была одной из них. Когда она оттолкнула меня легонько, улыбаясь, чтобы я шел спать, я увидел в её глазах слезы.
Вот так стоял я под навесом, смотрел на дождь и думал о всяких невеселых вещах.
- Что ты молчишь? - в голосе Саймона скользнула нотка раздражения.
- Мне нечего говорить, Сай, - ответил я.
Он сплюнул в сердцах:
- Тьфу ты, "говорить ему нечего", - буркнул он и замолчал, раздраженно звеня товаром.
- Надоело мне всё это, Сай, - бросил я, не оборачиваясь.
Звяканье прекратилось.
- Надоело мне "стрелять", Саймон, надоело, - вздохнул я.
Вода неслась по тротуару, сметая мелкий мусор и закипая на водостоках.
- Уходишь? - тихо, одними губами, спросил он.
- Нет, Сай, от вас я никуда не уйду, вы мне, как семья. Работа мне эта надоела и всё. Точка.
- Что собираешься делать?
- Не знаю, Сай, только не это.
- Поэтому молчишь?
- Да.
Мы замолчали. Вечерело. Мы прошлись по центру, увернулись от патруля и окраинами вернулись домой. Вымывшись, я спустился вниз.
Картина повторялась. Был вечер, на столе горели лампы. Артур и Чарли снова вели совещание, Арчер точил небольшой, но очень внушительно выглядевший нож. Лис, Нино, Пако и Блэк играли в вист, а Любо, как всегда, что-то тихо напевал себе под нос, полузакрыв глаза. Я подошел к Артуру и Чарли и встал напротив них. Они замолчали и Артур небрежно выпустил дым:
- Привет, Аль! Как нос, зажил?
Я кивнул.
Артур молча курил, а Чарли что-то медленно писал в своей книжке, отчетливо выводя каждую цифру.
- Я больше не могу, Артур, - сказал я негромко.
Парни продолжали играть, потертые карты с размаху шлепались на стол. Любо тихо пел:
" Ветер, ветер мореходный, он несет меня вперед, надувает паруса, расправляет грот. Ветер, ветер мой холодный, пламя не растопит лед".
- Не можешь что, Аль? - жестко спросил Артур, не глядя на меня.
- Христарадничать.
Чарли с интересом взглянул на меня. "Недобор в пиках", ухмыляется Лис. Нино темпераментно швыряет колоду на стол, карты разлетаются веером.
"Ветер, ветер мой холодный, ты мою не греешь грудь. Ветер, ветер мой свободный, держишь ты куда свой путь?"
- Что говорит Мига? - спрашивает Артур у меня.
- Ничего. Он ещё не знает.
Артур переводит вопросительный взгляд на Чарли. Тот небрежно пожимает плечами:
- Выручка в порядке, Саймон хвалит его не нахвалится. Ихор говорит, что если бы не малыш, то ему разбили бы голову. Мига не говорит ничего, - он поднимает палец, - подчеркиваю, ничего плохого...
Артур и Чарли ухмыляются и Артур продолжает:
- Что значит, что он чертовски доволен малышом, иначе бы он ворчал каждый вечер. Все довольны тобой.
- Я недоволен собой, Артур.
Он удивленно смотрит на меня, но в его глазах я вижу, что мои слова, не вызвали у него слишком большого недоумения, что ему даже в какой-то мере нравится то, что я говорю, и как я говорю.
- Поясни, - говорит он, затягиваясь и со вкусом выпуская дым.
- Я хочу другую работу, Артур.
Шлепанье карт прекращается. Краем глаза я вижу, как Лис собирает карты в колоду, ухмыляясь уголком рта. Нино барабанит пальцами по столу, выстукивая румбу. Пако и Блэк о чем-то тихо переговариваются, поглядывая на меня. Только один Любо сидит всё так же в кресле, всё также прикрыв глаза.
"Ветер, ветер мой прекрасный, ты летаешь по земле. Ветер, ветер мой несчастный, прилетай ко мне во сне".
- Надеюсь, ты не хочешь стать законником, малыш? - говорит серьёзнейшим тоном Артур.
Хохот сотрясает зал. Не смеются только Артур, Чарли, Любо и Арчер. Он, не мигая, смотрит на меня, нож с тихим звоном скользит по точильному камню, ширк-ширк.
- Сомневаюсь, что ты дашь мне рекомендацию, - отвечаю я.
Теперь смеются все, кроме Любо, даже Арчер улыбается, небрежно вытирая лезвие о тряпку. Артур бросает окурок в пепельницу. Чарли смотрит на меня и что-то неясное в его взгляде. Может быть, это уважение?
"Шесть пик", - со стола с картежниками.
"Ветер, буйный ураган, обойди нас стороной. Видишь, кровь моя из ран, кровь моя течет рекой".
В зал начинают сходиться домочадцы.
- Как только я увидел тебя, малыш, я понял, что не создан для "Подайте Христа ради", - мягко говорит Артур, наклоняясь ко мне, - ты не сможешь долго притворятся тем, кем ты не можешь быть.
Он с каким-то непонятным мне удовольствием смотрит на меня:
- Ты быстро вырос, малыш.
- Может, это мир стал меньше? - ехидно спрашиваю я.
- Ты видишь, Чарли, Саймон вырастил ещё одного чертового философа в моем доме, - поворачивается на стуле Артур.
Чарли улыбается, закрывая записную книжку и пряча в неё карандаш.
- Завтра встань пораньше, Алекс, нам нужно будет кое-что сделать, - утомленным голосом усталого лорда говорит мне Чарли.
Он всегда говорит мне "Алекс" и мне всегда немного смешно оттого, как он полностью произносит мое имя. Иногда мне хочется быть таким же умным и недоступно далёким в своей немного натянутой вежливости.
- Кому "нам"? - спрашиваю я.
- Тебе, мне и Артуру.
Я порываюсь спросить о том, что же мы должны будем делать, но Чарли, предугадав меня, поднимает вверх указательный палец правой руки, ладонью, повернутой ко мне - его излюбленный жест.
- Завтра узнаешь.
Иногда я просто завидую Чарли. Иногда мне кажется, что он видит меня насквозь.
Девушки накрывают на стол. Артур начинает расспрашивать меня о проведенном мною дне и тут к нам подходит Саймон. Я, не оборачиваясь, узнаю его шаги.
- Не обижайся, Саймон, - глухо мямлю я.
- Тут не что обижаться, малыш, - его голос, как всегда тёпл, - всё идёт, всё меняется, ничего не стоит на месте.
Он пожимает мое плечо уже ставшим привычным для меня движением и проходит к своему месту.
Мне грустно, кошки скребут на душе. Мне очень грустно, но возвращаться не хочется. За эту зиму "Христа ради" встало мне поперек горла. Я не хочу возвращаться и Саймон понимает это, как никто другой. Есть люди, способные терпеть долго, и есть те, кто умирает, если долго сидит на одном и том же месте каждый день с одной и той же оловянной кружкой в руках. Саймон знает, что я принадлежу ко вторым. Он всегда знает всё.
Мне грустно...
Встал я рано. Вокруг всё ещё было серым, неясным. Я спустился во двор и мои шаги были непривычно громкими в звенящей предрассветной тишине. Я подошёл к колодцу, набрал воды в ведро и вытащил его наверх, роняя вниз капли воды. Вода была холодной и когда я погрузил в ведро руки, то проснулся по-настоящему. Я умылся, фыркая от удовольствия.
Дом постепенно просыпался: было слышно, как в конюшне ходит кто-то из конюхов, как скрипят доски под его сапогами, было слышно, как лошади в стойлах переходят с места на место, в кухне было слышно, как выгребают из плиты сгоревший уголь - ширк-ширк.
Я вытер лицо полотенцем и сразу захотел есть. В последнее время мне хотелось есть всегда, даже ночью. Я поспешил на кухню. Там уже была Марта, ещё сонная, с розовым рубцом от подушки на щеке. Она сладко зевала, потягиваясь, как кошка.
- Доброе утро, - сказал я.
- Ты чего так рано? - удивлённо посмотрела она на меня.
- Есть хочу, - ухмыльнулся я.
Она улыбнулась уголком рта, что значило у неё ироническую усмешку.
- Ты всегда хочешь есть.
Я раскрутился по направлению к столу, на котором лежала коврига хлеба, накрытая полотном.
- Яичницу будешь? - спросила меня Марта.
- Ага.
Я взял нож и отрезал себе ломоть. Сзади послышалось чирканье спички и в плите, куда уже был положен уголь, загудело пламя.
- И Артур сегодня поднялся ни свет ни заря. С чего бы это?
Я пожал плечами: рот был уже набит хлебом.
Она сняла со стойки над плитой сковороду и поставила её на плиту, потом подошла к шкафу, достала из него глиняный кувшин со свиным жиром и деревянный ящичек с яйцами. Из ларя с селитрой для хранения мяса она достала ветчину, положила её на разделочную доску. Набрала из кувшина ложку жира и бросила его на сковороду, а затем начала нарезать ветчину небольшими кусками. Жир яростно кипел на сковороде, как будто бы злился. Я жевал хлеб, болтал ногами и смотрел на Марту. Точно так же как каждое утро смотрел на маму, как она делает завтрак. Мне всегда нравилось смотреть на Марту, когда она готовит, как из хаоса начищенной картошки, лука, моркови, зелени и серых кусочков мяса получается жаркое, или как кипит суп на плите, суп из курицы, заправленный укропом. Марта казалась мне волшебницей. Я очень любил её.
Марта бросила на сковороду ветчину и накрыла сковороду крышкой. Потом она разбила десять яиц в глубокую фаянсовую миску, добавила молока, посолила, бросила щепотку соды, пригоршню муки и принялась взбивать полученную смесь венчиком.
В кухню вошли Артур и Чарли. Увидев меня, сидящего за столом в ожидании завтрака, Артур довольно улыбнулся.
- Хорошо, что не надо тебя будить, Аль.
Его ноздри, чуткие, как у собаки, втянули воздух.
- О, завтрак, - он довольно потёр руки, - это хорошо.
- Чайник поставь, "хорошо", - сказала Марта.
- Слушаю и повинуюсь, - он сложил руки по бокам.
Настроение у него было неплохое, судя по всему. Чарли тем временем вытащил из шкафа с посудой четыре тарелки, расставил их на столе.
- Аль, - сказала Марта, выливая яйца на сковороду, - нарежь хлеб.
Завтрак получился на славу. Я съел тарелку омлета с аппетитно поджаренными ломтиками ветчины и корочкой хлеба начисто вытер тарелку.
Любопытство съедало меня заживо и ещё до того, как Марта налила всем чай, я подсел к Артуру.
- Так куда мы пойдем, Артур?
Он снисходительно посмотрел на меня.
- В порт.
- А зачем?
- Там узнаешь.
У него натура такая - когда не хочет, то из него слова клещами не вытащишь. Придется терпеть.
Я наскоро выпил чашку чая и вышел во двор. Дом уже проснулся: слышался скрип открываемых дверей, голоса. Девушки входили в кухню, надевали фартуки, растапливали плиты, чтобы приготовить завтрак для остальных. В дверях кухни, выходящих во двор, стоял Артур, в одной руке у него была чашка, в другой - зажженная сигарета.
Наверное, я был похож на охотничьего пса, который с нетерпением крутится у ног хозяина, потому что Артур улыбнулся и сказал:
- Ладно, сейчас выходим. Марта, - крикнул он, - мы уходим!
Она поцеловала его на прощание и махнула мне рукой. Я помахал ей в ответ и выбежал со двора. За мной, не торопясь, шли Артур и Чарли.
Я был полон сил, какая-то светлая, мощная струя била внутри меня ключом, мне казалось, что я могу летать, короткий разбег, толчок - и земля останется подо мной, и небо примет меня, и я полечу наперегонки с ветром.
Мы вышли из ворот и Чарли сказал, посмотрев на алеющее небо:
- Неплохой денёк будет.
- Да, - сказал Артур, закуривая.
Я смог только вздохнуть в ответ, потому что слов не было, потому что за мгновение до этого, я летел в небе, подталкиваемый ветром. Всё казалось мне таким светлым, таким прекрасным, что у меня не хватало слов, и я готов был обнять весь мир, тогда у меня хватило бы на это и сил, и времени.
Мне казалось, что ничего нет более прекрасного в то момент, когда я любил весь мир, я любил всех и всё вокруг. Мне казалось, что нет ничего более прекрасного, но я ошибался.
Взошло солнце и осветило весь мой мир, и весь Город, и это было по-настоящему прекрасным...
Мы стояли на высоком песчаном гребне, а внизу под нами лежал порт. В бухте, отгороженной от океана волноломом, стояли корабли, много кораблей. Рыбацкие шхуны стояли там бок о бок с торговыми кораблями, паруса соперничали белизной с облаками в небе, а мачты казались лесом, выросшим из дерева палуб.