Мне хотелось надеяться, что благодаря этому он все простит и забудет. Ничуть не бывало.
Как-то днем, спустя год и месяц, у меня в квартире раздался звонок: на пороге, обливаясь слезами, стоял Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн.
- Почему я тогда тебя не убил? - простонал он.
- Потому, что не догнали, - ответил я.
- Ах, ja. Действительно.
Вглядевшись в мокрое от дождя и распухшее от слез лицо, я спросил:
- Кто-то умер?
- Ко мне пришла смерть. Или за мной? Ах, к черту эти тонкости. Перед тобой, - всхлипнул он, - существо, пораженное синдромом Румпельштильтскина!
- Румпель…?
- …штильтскина! Две половинки, рассеченные от горла до паха! Дерни меня за волосы, ну же! Увидишь, как я развалюсь надвое. С треском разойдется психопатическая "молния", и я развалюсь: был один repp Doktor-Адмирал, а станет два - по бросовой цене одного. Который из них - доктор-целитель, а который - адмирал, он же автор бестселлера? Тут без двух зеркал не разберешься. И без сигарного дыма!
Умолкнув, он огляделся и сжал голову руками.
- Видишь трещину? Неужели я вновь распадаюсь на части, чтобы превратиться в безумного моряка, алчущего денег и славы, терзаемого пальцами безумных женщин с раздавленным либидо? Страдалицы-камбалы, так я их прозвал! Однако брал с них деньги, плевался и транжирил! Тебе бы так - хотя бы год! Нечего скалиться.
- Я не скалюсь.
- Тогда терпи, пока я не закончу. Где тут можно прилечь? Это кушетка? Уж больно коротка. Куда девать ноги?
- Свесить набок.
Фон Зайфертиц улегся, свесив ноги на пол.
- А что, неплохо. Садись за изголовьем. Не заглядывай мне через плечо. Отведи глаза. Не ухмыляйся и не кривись, покуда я буду выдавливать психоклей, чтобы заново склеить Румпеля и Штильтскина, пожалуй, так и назову, с божьей помощью, свою вторую книгу. Чтоб ты провалился ко всем чертям, а заодно и твой проклятый перископ!
- Почему мой? Ваш. Вы сами хотели, чтобы я в тот день с ним ознакомился. Подозреваю, вы не один год нашептывали забывшимся в полудреме пациентам: "Погружение, погружение". Но не устояли перед своим же оглушительным криком: "Погружение!" Это в вас проснулся тот самый капитан, алчущий славы и денег, каких хватило бы на содержание конюшни чистокровных скакунов.
- Господи, - прошептал фон Зайфертиц. - Как я ненавижу, когда тебя тянет на откровенность. Мне уже легче. Сколько с меня причитается?
Он поднялся с кушетки:
- Пожалуй, будем убивать не тебя, а монстров.
- Монстров?
- У меня в кабинете. Если сможем пробиться сквозь толпы душевнобольных.
- Хотите сказать, душевнобольные заполонили не только ваш кабинет, но и все подходы?
- Я тебе когда-нибудь лгал?
- И не раз. Впрочем, - добавил я, - самую малость, для пользы дела.
- Пошли, - скомандовал он.
На лестничной площадке нас встретила длинная очередь почитателей и просителей. Между лифтом и дверью баронской приемной ожидало никак не меньше семидесяти человек, прижимавших к груди сочинения мадам Блаватской, Кришнамурти и Ширли Маклейн. При виде барона у толпы вырвался вой, как из открытой топки. Мы ринулись вперед и прошмыгнули в приемную, не дав опомниться страждущим.
- Полюбуйся, что ты наделал! - указал пальцем в сторону двери фон Зайфертиц.
Стены приемной были обшиты дорогим тиковым деревом. Письменный стол наполеоновской эпохи, редкостный образчик стиля ампир, стоил не менее пятидесяти тысяч долларов. Кушетка так и притягивала мягчайшей кожей, а на стене висели полотна Ренуара и Мане, причем подлинники. Боже праведный, подумалось мне, это миллионы и миллионы!
- Итак, - начал я, - вы говорили о чудовищах. Что, мол, будете убивать их, а не меня.
Старик вытер глаза тыльной стороной ладони и сжал руку в кулак.
- Да! - выкрикнул он, делая шаг в сторону блестящего перископа, изогнутая поверхность которого нелепо искажала его лицо. - Вот так. И вот этак!
Не успел я ему помешать, как он наотмашь хлопнул по медному агрегату и замолотил по нему сразу двумя кулаками, раз, другой, третий, не переставая грязно ругаться. А потом, словно желая задушить, сдавил и начал трясти перископ, как малолетнего преступника.
Затрудняюсь сказать, что именно я услышал в этот миг. То ли обыкновенный треск, то ли воображаемый взрыв, будто по весне раскололась льдина или в ночи полопались сосульки. Наверно, с таким же треском ломается на ветру рама исполинского воздушного змея, прежде чем осесть на землю под лоскутами бумаги. Возможно, мне послышался неизбывно тяжелый вдох, распад облака, начавшийся изнутри. А может, это заработал безумный часовой механизм, выбрасывая дым и медные хлопья?
Я припал к окуляру.
А там…
Ничего.
Обычная медная трубка, линзы и вид пустой кушетки.
Вот и все.
Ухватившись за перископ, я попытался направить его на какой-нибудь незнакомый удаленный объект, чтобы разглядеть фантастические микросущества, которые - не исключено - пульсировали на непостижимом горизонте.
Но кушетка оставалась всего лишь кушеткой, а стены взирали на меня с неподдельным равнодушием.
Фон Зайфертиц ссутулился, и с кончика его носа сорвалась слеза, упав прямо на рыжеватый кулак.
- Подохли? - шепотом спросил он.
- Сгинули.
- Ладно, туда им и дорога. Теперь смогу вернуться в нормальный, здравомыслящий мир.
С каждым словом голос его падал все глубже, в гортань, в грудь, в душу, и, наконец, подобно призрачным видениям, роившимся в пери-калейдоскопе, растаял в тишине.
Он сложил перед собой истово сжатые кулаки, словно ища у Господа избавления от напастей. Закрыв глаза, он, наверно, опять молился о моей смерти, а может, просто желал мне сгинуть вместе с видениями, что теснились в медном аппарате - трудно сказать наверняка.
Одно знаю точно: мои досужие россказни привели к страшным, необратимым последствиям. Кто меня тянул за язык, когда я, распинаясь о грядущих возможностях психологии, создавал славу этому необыкновенному подводнику, который погружался в пучину глубже, чем капитан Немо?
- Сгинули, - шептал напоследок Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн. - Сгинули.
На этом почти все и закончилось.
Через месяц я снова пришел туда. Домовладелец весьма неохотно позволил мне осмотреть квартиру, и то лишь потому, что я сделал вид, будто подыскиваю жилье.
Мы стояли посреди пустой комнаты, на полу еще оставались вмятины от ножек кушетки.
Я поднял глаза к потолку. Он оказался совершенно гладким.
- Что такое? - спросил хозяин. - Неужели плохо заделано? Этот барон - вот блаженный, право слово! - пробил отверстие в квартиру выше этажом. Он ее тоже снимал, хотя, по-моему, безо всякой нужды. Когда он съехал, только дыра и осталась.
У меня вырвался вздох облегчения.
- Наверху ничего не обнаружилось?
- Ничего.
Я еще раз осмотрел безупречно ровный потолок.
- Ремонт сделан на совесть, - заметил я.
- Да, слава богу, - отозвался хозяин.
Меня часто посещает вопрос: а что же Густав фон Зайфертиц? Не обосновался ли он, часом, в Вене, прямо в доме незабвенного Зигмунда - или где-нибудь по соседству? Или перебрался в Рио, взбодрить таких же, как он сам, командиров-подводников, которые, мучаясь бессонницей, ворочаются на водяных матрацах под сенью Южного Креста? А может, коротает дни в Южной Пасадене, откуда рукой подать до тех мест, где на фермах, замаскированных под киностудии, обильно плодоносит махровый бред?
Кто его знает.
Могу сказать одно: случается, по ночам, в глубоком сне - ну, пару раз в году, не чаще - я слышу жуткий вопль:
- Погружение! Погружение! Погружение!
И просыпаюсь в холодном поту, забившись под кровать.
1994
Unterderseaboat Doktor
© Перевод Е.Петровой
Опять влипли
Эти звуки возникли среди лета, среди тьмы.
Около трех часов ночи Белла Уинтерс села в постели и прислушалась, а потом снова легла. Через десять минут она услышала все тот же шум, доносившийся из мрака, от подножия холма.
Белла Уинтерс жила в Лос-Анджелесе, неподалеку от Эффи-Стрит, на Вандомском холме, в квартире первого этажа; обитала она здесь всего ничего, несколько дней, поэтому все пока было ей в диковинку: этот старый дом, старая улочка, старая бетонная лестница, поднимавшаяся круто в гору от самого подножья - ровно сто двадцать ступеней. И как раз сейчас…
- Кто-то поднимается по лестнице, - заговорила Белла сама с собой.
- Что такое? - сонно переспросил ее муж Сэм.
- На лестнице мужские голоса, - сказала Белла. - Разговоры, крики, едва ли не до драки доходит. Я и прошлой ночью их слышала, и позапрошлой, но…
- Кого? - не понял Сэм.
- Ш-ш-ш, спи. Я сама посмотрю.
Она выбралась из постели, подошла к окну, не зажигая света - и в самом деле увидела двух мужчин, которые переругивались, ворчали, кряхтели - то громко, то приглушенно. До ее слуха донеслись и другие звуки: глухие удары, стук, скрежет, будто в гору затаскивали какой-то громоздкий предмет.
- Неужели в такое время кто-то надумал переезжать? - спросила Белла, обращаясь к темноте, к оконному переплету и к себе самой.
- Это вряд ли, - пробурчал Сэм.
- А похоже…
- На что похоже? - Сэм только теперь окончательно проснулся.
- Как будто двое тащат…
- Господи помилуй, кто кого тащит?
- Двое тащат рояль. По лестнице.
- В три часа ночи?
- Двое мужчин и рояль. Ты только прислушайся.
Муж, заморгав, сел и насторожился.
В отдалении, где-то на середине склона, раздался протяжный стон, какой издают от резкого толчка рояльные струны.
- Убедился?
- Надо же, так и есть. Но кому придет в голову красть…
- Они не крадут, они доставляют по адресу.
- Рояль?
- Я тут ни при чем, Сэм. Выйди, поинтересуйся. Нет, погоди, я сама.
Кутаясь в халат, она выскочила за дверь и пошла по тротуару.
- Белла, - яростно прошипел Сэм ей вслед. - Куда тебя понесло?
- Женщина в пятьдесят пять лет, толстая и страшная, может смело гулять по ночам.
На это Сэм ничего не ответил.
Она бесшумно добралась до кромки склона. Где-то внизу - у нее не осталось сомнений - двое ворочали неподъемный груз. Временами он издавал протяжный стон и умолкал.
- Эти голоса… - прошептала Белла. - Почему-то они мне знакомы.
В непроглядной тьме она ступила на лестницу, которая мутной полосой уходила вниз, и услышала разносящийся эхом голос:
- Опять из-за тебя влипли.
Белла замерла. Где же, недоумевала она, я слышала этот голос, причем тысячу раз!
- Ау! - окликнула она.
Отсчитывая ступеньки, Белла двинулась вниз, но вскоре остановилась.
И никого не увидела.
Тут ее пробрал холод. Незнакомцам просто некуда было деться. Склон шел круто вниз и круто вверх, а они волокли тяжелое, громоздкое пианино, ведь так?
"С чего я взяла, что это пианино? - удивилась она. - Я ведь только слышала звук. Однако сомнений нет, это пианино. Причем в ящике!"
Она медленно развернулась и пошла наверх, преодолевая ступень за ступенью, медленно-медленно, и голоса тут же зазвучали вновь, будто только и ждали, чтобы она убралась восвояси после того, как их спугнула.
- Ты что, спятил? - негодовал один.
- Да я хотел… - начал другой.
- На меня толкай! - закричал первый.
"А второй-то голос, - подумала Белла, - он ведь мне тоже знаком. И я даже знаю, что сейчас последует!"
- Эй, ты, - сказало ночное эхо далеко внизу, - не отлынивай!
- Так оно и есть! - Белла закрыла глаза, откашлялась и едва не упала, присаживаясь на ступеньку, чтобы отдышаться, перед ее мысленным взором проносились черно-белые картины. Почему-то ей привиделся 1929 год: она сама, еще девочкой, сидит в кино, в первом ряду, а высоко над головой мелькают светлые и темные кадры, она замирает, потом смеется, потом опять замирает и опять смеется.
Она открыла глаза. Где-то внизу перекликались все те же голоса, скрежетал груз, в ночи разносилось эхо, незнакомцы выходили из себя и сталкивались шляпами-котелками.
Зелда, подумала Белла Уинтерс. Надо позвонить Зелде. Она знает все. Кто, как не она, объяснит мне, что происходит. Зелда и никто другой!
Вернувшись в дом, она набрала З, потом Е, потом Л, Д, А и только тут сообразила, что делает не то; пришлось начать сначала. Телефон звонил очень долго, пока ей не ответил досадливый спросонья голос Зелды, жившей на полпути к центру Лос-Анджелеса.
- Зелда, это я, Белла!
- Сэм умер?
- Нет, что ты, мне прямо дурно стало…
- Ах, тебе дурно?
- Зелда, ты, наверно, решила, что я схожу с ума, но…
- Ну, сходишь с ума, а дальше что?
- Зелда, в прежние времена, когда в окрестностях Л.-А. снимали кино, натурные съемки проходили прямо здесь, в самых разных местах, так ведь? В калифорнийской Венеции, в Оушен-Парке…
- Чаплин снимался именно там, и Лэнгдон, и Гарольд Ллойд.
- А Лорел и Гарди?
- Что?
- Лорел и Гарди - у них были натурные съемки?
- А как же, в Палмсе - они частенько снимались в Палмсе, и на Мейн-стрит в Калвер-Сити, и на Эффи-стрит.
- На Эффи-стрит?
- Белла, разве можно так орать?
- Ты сказала, на Эффи-стрит?
- Ну, да. Помилуй, сейчас три часа ночи!
- На самом верху Эффи-стрит?
- Совершенно верно - там, где лестница. Известное место. Там еще Гарди убегал от музыкального ящика, который в конце концов его догнал и перегнал.
- Конечно, Зелда, конечно! Боже мой, Зелда, если бы ты это видела, если бы слышала то, что слышу я!
Даже у Зелды, на другом конце провода, сон как рукой сняло.
- Что происходит? Ты не шутишь?
- Господи, конечно нет! По лестнице - я только что слышала, и прошлой ночью тоже, и вроде бы позапрошлой, да и сейчас слышу - двое тащат в гору… это… пианино.
- Кто-то тебя разыгрывает.
- Нет-нет, они там. Я вышла - никого и ничего. Но эти ступеньки - как живые, Зелда! Чей-то голос говорит: "Опять из-за тебя влипли". Это надо слышать!
- Ты напилась и решила меня подразнить, потому что я от них без ума.
- Ничего подобного! Перестань, Зелда. Вот, слушай внимательно. Что скажешь?
Минут через тридцать Белла услышала дребезжание допотопной колымаги, притормозившей на заднем дворе. Этот драндулет Зелда купила исключительно из любви к старому кинематографу, чтобы можно было раскатывать по окрестностям, заряжаясь вдохновением для статей по истории немого кино, исключительно по истории: подъехать туда, где командовал Сесиль Демилль, исследовать владения Гарольда Ллойда, с треском и грохотом покружить по съемочным площадкам студии "Юниверсал", отдать дань уважения оперным подмосткам из "Призрака оперы", заказать сэндвич в открытом кафе мамаши и папаши Кеттл. Такова по натуре была Зелда, сотрудница журнала "Серебристый экран"", своя в немом мире, в немом времени.
Она полностью заблокировала собой парадную дверь: над необъятным туловищем, которое поддерживали ноги-колонны, словно изваянные самим Бернини для собора Святого Петра в Риме, маячило луноподобное лицо.
На этой круглой физиономии сейчас в равных долях отражались подозрение, сарказм и скепсис. Но, заметив бледность и отрешенный взгляд Беллы, она только и смогла воскликнуть:
- Белла!
- Теперь ты веришь? - спросила Белла.
- Верю!
- Не кричи, Зелда. Мне и боязно, и любопытно, и жутко, и радостно. Пойдем-ка.