Марго смотрела, как он идет и как смерть пылает в его золотых глазах. Смотрела, вцепившись замерзшими пальцами в дрожащие плечи. Запоздало понимая, что ей не следовало сюда приходить. И если сейчас она развернется и побежит, это ничего не изменит. Ни в том, что уже произошло, ни в том, что произойдет несколько секунд спустя - когда волк, медлительно и неохотно растягивающий свой каждый шаг, подойдет достаточно близко…
Ей не следовало приходить сюда. Ей многое не следовало делать в своей жизни… Интересно, почему она всегда понимала все слишком поздно для того, чтобы что-ни-будь изменить?
Волк припал к земле на напрягшихся перед прыжком лапах. И в этот миг Марго, уже почти утонувшей в адовом пламени его глаз, показалось… Всего на миг, наверное, последний, оставшийся… Показалось, что все, происходившее с ней и волком, просто привиделось - в завораживающей пляске золотистого костра, куда она засмотрелась слишком долго. И сейчас в ее дрожащее плечо вцепится костлявая и властная старухина рука, и язвительный, с хрипотцой голос поинтересуется:
- Ты опять не слушаешь меня, Марго?
Марго (12). Май
- Ты опять не слушаешь меня, Марго? - старухин голос каркнул в самое ухо сгорбившейся возле костра двенадцатилетней девочки, заставив ее вздрогнуть.
- Может, ты думаешь, что я совсем выжила из ума и решила развлечь пустой болтовней саму себя и окрестные камни, а, девочка? - ехидно поинтересовалась старуха. - А может, ты думаешь, что я сварю похлебку из твоих горючих слез? Чтоб все это добро не пропадало даром?
- Я и не думала плакать, - сердито сообщила Марго, щуря слезящиеся (от дыма, конечно же) глаза.
- Да ну? - изумилась старуха. - Может, я сослепу перепутала слезы со смехом? И то, девочка, в иных обстоятельствах это до того похожие вещи… По бессмысленности, во всяком случае.
Марго украдкой покосилась на ее морщинистое задумчивое лицо, от удивления раздумав плакать. И попыталась сообразить, смеется ли над ней старуха - или говорит серьезно. Иногда это было очень трудно понять.
- О чем я только что говорила, Марго? - резко спросила старуха. Марго вздрогнула. Потому что старухин голос вдруг перестал быть хриплым и неторопливым, а вдруг помолодел и затвердел. Вопрос обжег Марго, как щелчок плети.
- О… о том, что мы должны дождаться луны, - запнувшись, ответила девочка, немного испуганная этим незнакомым и звонким, как клинок, старухиным голосом.
- Ну? Дальше, - потребовала старуха, уставившись на Марго черными провалами глаз, в которых плясал огонь. - Почему?
- Потому что ты собираешься… - неуверенно начала Марго, чувствуя себя маленькой и глупой девчонкой, которая сделала что-то не так. И теперь робеет и запинается перед этой строгой женщиной с огненными глазами, совершенно непохожей на прежнюю сгорбленную старуху.
- Потому что ты всегда пропускаешь мимо ушей самое главное, Марго. И когда-нибудь это будет стоить тебе жизни. Я говорила, что луна - это зеркало. И время от времени необходимо смотреть в зеркало, Марго. Чтобы узнать, кто ты и какая ты на самом деле. И чтобы не забыть это. Ты поняла?
Марго торопливо кивнула.
- Ты должна понимать, что ты делаешь, девочка. Иначе это все не имеет смысла, - старуха вздохнула. Бездонная глубина ее глаз как будто приблизилась и немного потускнела, но голос все еще был резок и юн, когда она спросила: - Что ты видела в этом огне, который заставил тебя плакать, девочка?
- Не знаю, - растерянно пробормотала Марго, сбитая с толку неожиданным вопросом, и попыталась припомнить, что ей почудилось в завораживающей пляске костра. Кажется, кажется…
- Не надо, - вдруг оборвала ее мысли старуха, и ее голос снова был тих и немного хрипловат, будто она внезапно постарела. - Иногда лучше не вглядываться слишком сильно… Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь. Ты о чем-то думала, девочка, перед тем, как перестать слушать меня?
- О маме, - отозвалась Марго, наконец, решившись посмотреть в глаза, которые так напугали ее. И увидела, как затягивается в них черный головокружительный омут обманчиво-безобидной безмятежностью - как пленкой ряски; и тяжелые старухины веки прихлопывают и гасят пылающий в ее глазницах огонь.
Старуха снова стала старухой. Сгорбилась и даже словно уменьшилась ростом. Хмыкнула, с оханьем и кряхтеньем усаживаясь возле Марго, - на лысый как пятка, с объеденной жуками корой, ствол поваленного дерева. И, сунув в огонь еще одну ветку, задумчиво посмотрела, как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.
Старуха, ведьма без имени
"Я устала", - подумала старуха, неожиданно ощутив тяжесть на своих скрюченных плечах. Тяжесть многих десятков лет, со счета которых она часто и сама сбивалась, пытаясь припомнить и уложить в своей памяти рядком, как бусины на нитке, свои воспоминания. Только нитка, видно, уже подгнила - и бусины рассыпались, выскальзывали из непослушных узловатых старухиных пальцев. А иногда вдруг шлепалась в ладонь какая-нибудь особенно яркая сияющая драгоценность. Старуха разглядывала ее и так и эдак, вертя в дрожащей руке - и тщетно пытаясь узнать себя в черноволосой, ясноглазой, сильной женщине на искрящемся дне нежданного воспоминания.
Она не помнила своего имени. "В имени весь смысл… иногда имя - это единственное, что остается", - однажды сказала она девчонке… или еще скажет - когда-нибудь. В последнее время прошлое и будущее перемешивалось в ее глупой старой голове - и еще не исполнившееся будущее казалось иногда яснее и определеннее прошлого.
Она не хотела помнить свое имя. "Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь". Старуха много чего не хотела вспоминать. Много имен, лиц, слов… смеха и слез, от которых так быстро прибавляются морщины на юном женском лице… Интересно, от чего больше - от смеха или слез? Странно, сейчас даже почти невозможно поверить, что раньше у нее совсем не было морщин. Раньше, когда она была черноволосой, ясноглазой и сильной… Нет, не так.
Раньше, когда она БЫЛА.
А потом, еще не понимая, что это бесполезно, она изводила себя бесплодными воспоминаниями и сожалениями. О том, каким могло бы быть ее прошлое. До тех пор, пока не поняла, что это все уже определено, окончательно и неизменно. И прошлое - и тем более, как это ни странно звучит, будущее. Будущее, пожалуй, иногда даже больше определено и неизменно. Потому что с ним ничего нельзя поделать. Его можно просто ждать. А прошлое можно забыть. Иногда - вместе со своим именем.
…Она не будет говорить девочке, что иногда не остается даже имени. Ничего. Только горсть блестящих бусин на подгнившей нитке. Стекляшки - или алмазы? И стоят ли они того, чтобы пытаться удержать их дрожащими усталыми пальцами и осторожно, бережно и нежно, по одной переложить из костлявой старческой ладони в детские, доверчиво протянутые руки? Руки, которые еще толком не знают, что делать со всем этим добром…
"Я устала, - думала старуха, - и скоро помру". Вглядываясь сквозь прикрытые веки в сердце пляшущего возле ног пламени, разглядела: "Пожалуй, осенью. Да, определенно, этой осенью". Вздохнула, открыла глаза. Поежилась от пристального взгляда Марго, будто нетерпеливо подтолкнувшего под старые ребра.
"Не смотри на меня так, Марго", - захотелось сказать старухе, но она промолчала. Что же делать, если у Марго такие глаза. Что же делать, если она сама научила девочку ТАК смотреть. "Я устала. И я не хочу делать то, что собираюсь. Потому что, наверное, не имею на это права. Но ведь, кажется, у меня нет выбора. И я уже все решила".
Она посидела еще немного неподвижно, осознавая, что просто тянет время. Ей хотелось сидеть вот так всю ночь - щурясь в огонь, как сытая кошка, греть старые кости. Ей не хотелось поворачиваться и снова смотреть в глаза маленькой девочки, в которых было ожидание и, что хуже всего, - надежда. Самое скверное, когда чьи-то глаза смотрят на тебя вот так - с надеждой и верой, а у тебя уже не осталось ни того, ни другого. И даже смелости - сказать в глаза, что надежда обречена.
Старуха снова вздохнула, тяжело и натужно, с трудом проталкивая вдруг потяжелевший воздух между старых ребер, которые как будто сопротивлялись очередному вздоху, продлевающему старухину жизнь. Еще на несколько минут. Еще на несколько часов, за которые она собиралась сделать непоправимое. "До осени", - подумала она. Как бы то ни было, отступать было некуда. И ей придется сделать то, что собиралась.
Она повернулась к девочке, сидящей неподвижно и настороженно, как нахохлившийся птенец на ветке. Самоуверенный слеток, который еще толком не научился летать, но уже топорщит бесполезные крылья и грозно чирикает в морду подкрадывающейся кошке. О-ох.
- Марго, - позвала старуха.
Гневный и блестящий невыплаканными слезами взгляд девочки.
- Они сожгли ее, - сказала Марго.
- Ох, Марго, - старуха положила костлявую, в узловатых переплетениях вен, руку на сжатые вместе кулачки Марго. И подумала, что время когда-нибудь превратит эти маленькие детские ладони в уродливые и высохшие, похожие на птичьи лапы, обтянутые темным потрескавшимся пергаментом. Такие, как у нее.
- Время, - пробормотала она, - если бы у меня было время… может быть, я не стала бы делать того, что собираюсь. Но я не могу оставить тебя одну, Марго.
- Они сожгли ее, - повторила Марго, и старуха почувствовала, как маленькие кулаки под ее рукой сжались еще сильнее. - Дядя Владислав говорит, что это был случайный пожар, но я знаю, они сожгли ее. Они не очень-то торопились на помощь, когда она горела в своей спальне.
- Марго… - старуха прижала девочку к своему плечу, преодолевая сопротивление ее напряженно выпрямленной спины. - Тебе будет трудно жить, Марго. Нельзя помнить о мертвых так, как о живых. Нельзя уметь делать то, что ты умеешь. Нельзя быть непохожей на других, Марго. Люди боятся таких. Боятся и ненавидят. Сотню лет назад таких жгли на кострах. Таких, как твоя мать - и как ты.
- И как ты, - глухо сказала Марго. Старуха не ответила. Замолчала, и несколько минут они обе сидели молча, глядя в огонь, и его языки плясали в глубине их зрачков.
- Да, - согласилась старуха.
- Это несправедливо, - почти крикнула Марго.
Ей опять хотелось расплакаться и накричать на старуху, которая никогда не хотела отвечать на этот вопрос.
"Почему? Почему они сожгли ее?" - а старуха в ответ молчала, кривила губы не то в усмешке, не то в гримасе - или говорила непонятные вещи.
- Несправедливо, - подтвердила старуха.
Вот тебе еще одна бусина, девочка. Стекляшка, похожая на алмаз. Драгоценность, которую так хочется назвать стекляшкой… Возьми ее и сохрани… или разбей вдребезги. Как хочешь.
- Жизнь вообще несправедлива, девочка. А люди одиноки. Особенно те, кто не похож на других. Бывают… бывают люди, Марго, которые родились не в том месте и не в то время. Иногда, очень редко, девочка, они достигают вершин мира. Иногда они становятся завоевателями или поэтами… или бродягами и всю жизнь пытаются отыскать в дорожной пыли то, что они и сами толком не могут понять. Может быть - то место и то время, где им следовало родиться и жить. Беда в том, что это почти невозможно…
Застывший взгляд старухи тонул в огне. И огонь тонул в старухином взгляде - в черных, бездонных, бесконечных провалах глаз. Марго вдруг стало страшно - в тот миг, когда она поняла, что старуха, горько кривя дрожащие непослушные губы, говорит сейчас о себе. И о ней, о Марго, двенадцатилетней, темноглазой, перепуганной девчонке с исцарапанными коленками, которая зачем-то родилась не в то время - и совсем не в том месте.
- Иногда… очень редко, - старухин голос стал едва слышен, почти умер, перешел в шелестящий, беззвучный шепот: - Иногда, очень редко они достигают вершин…
Старуха замолчала, дыша сипло и натужно, и хрип ее торопливых вздохов вдруг показался Марго началом плача. Пока еще беззвучного плача, уже сотрясающего впалую старухину грудь и заполнившего провалы ее глаз блеском невыплаканных слез.
"Что мне делать? - испугалась Марго, никогда до этого не видевшая старуху такой. - Что же мне делать?", - растерянно думала она, глядя в морщинистое, страдальчески застывшее старухино лицо.
Старуха никогда не плакала. Она была всегда строга и язвительна, иногда - суховато-ласкова, успокаивая расстроенную Марго. Старуха умела утешать девочку - словами или насмешкой, или небрежным поглаживанием своей твердой, костлявой - и необыкновенно нежной - руки. Старуха не могла плакать. Как не могла плакать безупречная в своей красоте и спокойствии мраморная богиня возле парадной лестницы дома. Снисходительно и вечно усмехавшаяся статуя, у которой Марго пыталась выучиться безмятежности и спокойствию - еще в раннем детстве, когда она не была знакома со старухой. И сейчас слезинки в уголках старухиных глаз показались Марго такими же невероятными и невозможными, как слезинки на безупречно гладкой прохладе мраморной щеки изваянной в камне богини.
- Иногда они достигают вершин, - продолжила старуха - так же глухо и хрипло, - но обычно, Марго, обычно они сходят с ума от своего одиночества. Или погибают. Обычно их сжигают на кострах, Марго. Или забивают камнями.
- Сжигают на кострах, - эхом повторила Марго. И вдруг, сама того не ожидая от себя, положила ладонь на морщинистую старухину руку. И погладила ее - очень осторожно и нежно, как обычно это делала сама старуха, успокаивая плачущую Марго. И добавила еле слышно, с трудом преодолев заморозившийся в горле вдох: - Или забивают камнями.
Пан Владислав
- …Забивают камнями, - тихо повторила женщина, и было непонятно, от чего блеснули ее глаза - то ли от слез, то ли от злорадства.
Пану Владиславу показалось, что этот отвратительный прыщ на ее уныло поникшем носу еще больше распух и налился синюшно-багровым оттенком. Опустив лицо и поджимая губы, она, видимо, старалась изобразить почтительный и виноватый вид - но старалась очень плохо. Может быть, потому, что не чувствовала ни вины, ни почтения, ни страха перед грозно сведенными бровями и гневным взором пана Владислава. А может, чувствовала, что сам пан перепуган до полусмерти.
- Что? - вздрогнул он, вдруг сообразив, что не расслышал ее слов.
- Ведьм, светлый пан, обыкновенно забивают камнями, - повторила она. Медленно и, как ему показалось, с удовольствием. И ее внимательный взгляд с любопытством мазнул по сморщенному, как от зубной боли, лицу "светлого пана". Взгляд - без тени почтения или страха.
- Это моя племянница, - глухо сказал он, сморщившись еще больше и почувствовав себя еще глупее и гаже.
Не могло быть ничего более глупого, чем стоять в гостиной собственного дома и вместо того, чтобы отчитывать нерадивую прислугу, вроде бы, оправдываться перед ней. Перед этой толстой уродливой деревенской бабой с кошмарной бородавкой на носу. И не могло быть ничего гаже, чем иметь несчастье называть своей племянницей это отродье, спящее сейчас в соседней комнате.
- И ей всего семь лет, - добавил он непонятно для чего. Как будто этот факт мог быть неизвестен стоявшей перед ним женщине, нянчившей упомянутую племянницу почти с самого рождения.
- Все в руце божьей, светлый пан, - назидательно сообщила длинноносая нянька. То ли сочувствуя, то ли издеваясь, и бордовая бородавка на ее носу качнулась в такт важному, исполненному достоинства кивку. А пану Владиславу захотелось ударить ее - по толстому, круглому, как блин, самодовольному лицу.
- Я велел тебе следить за ней, - вместо этого сказал он, с трудом сдерживая срывающийся в крик голос.
Крик прорывался некрасивый - визгливый, бабий, истерический. Беспомощный.
Потому что пан Владислав, в который уже раз за время общения со своей племянницей (семь лет без малого, спасибо братцу за наследство), не знал, что делать. То ли войти в соседнюю комнату, где, наверное, уже вовсю сопит наревевшаяся всласть племянница (дети должны спать крепко - ЛЮБЫЕ дети) и наконец-таки, дав волю давно чешущимся рукам, придушить проклятое отродье. Подушкой, чтобы никто не слышал. А кто из челяди услышит - наверняка сделает вид, что оглох - после всего, что было. Так легко и просто. И закончится вся история.
"Начнется, светлый пан. Как раз только начнется", - доброжелательно-издевательски возразил знакомый голос, все чаще в последнее время влезающий в размышления светлого пана. Возможно, голос собственного рассудка, который в последнее время все чаще покидал пана. Пан Владислав не сходил с ума - еще нет - просто иногда он чувствовал, что разрывается изнутри на две части. Между тем, что ему очень хотелось сделать, и тем, что сделать было разумно - и единственно возможно. "История только начнется, - хихикнула его разумная часть, - когда они станут являться тебе по ночам - уже ОБЕ".
То ли пойти в деревню и перевешать на ближайшей осине… "Кого, светлый пан? - совсем уж развеселился его рассудок, почти заходясь в беззвучном истерическом хохоте: - КОГО, по-твоему, перевешают на ближайшей осине, если ты сейчас сунешься туда - один?"
…То ли - самое простое - унять зудящие кулаки о ехидную физиономию нерадивой няньки.
- Я велел тебе не спускать с нее глаз, - прорычал пан, видимо, склонившись к последнему варианту.
- Все в руце божьей, светлый пан, - бестолковой курицей, кудахтающей одну и ту же песню, повторила нянька. И почтительно потупила наглые глаза. Кулаки светлого пана бессильно разжались.
- Иди, - глухо буркнул он. - Иди, посмотри, как она там, - и отвернулся, чтобы нянька больше не пялилась на его бледное и испуганное лицо.
И едва сдержался, чтобы не сказать вслед - в широкую спину толстой уродливой няньки (потому что больше никто, никто не хотел быть ЕЕ нянькой), утиной неуклюжей походочкой шлепающей к двери детской: "А лучше придуши ее, если сможешь". То, что он хотел бы сделать сам. И не решался.
Пан Владислав никогда не считал себя нерешительным или трусливым. Способным только на то, чтобы беспомощно смотреть в спину глупой деревенской бабе - вместо того, чтобы устроить ей выволочку за наглость и непослушание. Способным бояться семилетнего ребенка.
Пан Владислав, щеголеватый красавчик и покоритель женских сердец (лет двадцать назад), лихой наездник (и поныне), несмотря на седину и сорокалетнюю усталость от жизни, все чаще гнувшую плечи вниз, - был все еще молодцеват и строен. И брови его были черны и густы, и взгляд строг и пронзителен… до тех пор, пока не сталкивался с внимательными глазами малолетней племянницы.
Ай, подложил братец наследство…
Пан Владислав хмуро посмотрел на дверь детской, захлопнувшуюся за нянькиной спиной. Припомнил нянькины слова, снова поморщился. "Сама ты ведьма", - зло подумал он. Велел же ей глаз не спускать… Ан не уследила-таки, дура.