Подземный Венисс - Вандермеер Джефф 3 стр.


Глава 2

Еще неделя проходит будто в сером тумане. Жизнь похожа на медленный сон, осенний заморозок, судно с обвислыми парусами. Мысли ворочаются лениво, неохотно, точно тяжелая глубоководная рыба, привязанная к поверхности нитью воспоминаний.

У тебя вечеринка. Стоит зима, обширные стены обвили город-подарок подобно искристым лентам из металла, и ты затерялась в этих лентах: особо заказанный ради праздника зал был встроен прямо в них. На зов явились все твои приятели - с работы, знакомцы из других городов и, конечно, голограммы. Как их зовут? А какая разница? Ведь они взаимозаменяемы, взаимоподменяемы. Темные блюдца лиц, жаждущие света. Со всех сторон, окружая тебя, приятно звякают серебряные приборы, журчат беседы. Вина, горы кальмаров и лобстеров. Смех. Сетования. Споры по работе. Судачат о новом начальстве, о соревнованиях, о последних увеселениях в районе Канала.

Этой ночью Ник не отпускает тебя. Он везде - в тени мужчины на стене с чайными обоями, в полузабытых разговорах о голоискусстве. Запавшие щеки дебютанта, небрежное высокомерие юного композитора, кислая улыбка его смущенной жены - всюду он. Как и тот неловкий официант, брат вечно возился с бутылками, не умея вытащить пробку с первого раза.

Ты ждешь, чтобы кто-нибудь, кто угодно, спросил про Ника, хочешь излить накопившуюся тревогу. "А, мой брат? - сказала бы ты. - Не знаю. Правда, понятия не имею. Мы собирались вместе поужинать, а он не пришел. Думаете, нарвался на неприятности? Может, я зря беспокоюсь?"

Однако никто не спрашивает, ведь Ник - пустое место для всех, кроме тебя.

До слуха доносятся волны ленивых и оживленных разговоров, остроумные, но чересчур предсказуемые шутки, вычурные ответы, и сердце спохватывается: ведь оно хотело забыть, что, по сути, ты всего лишь… в лучшем случае чье-то бледное воспоминание, а в худшем - давно угасший призрак. Ты царишь над этим торжеством, будто щедрый хранитель времени, часовщик, отмеряющий и отмеряющий минуты вплоть до самого конца.

Взгляд устремляется к мерзлому краю мира. Рядом с тобой стоит один приятель, его зовут Рубен, и он голограмма, след от прозрачного облачка.

Тоска. Вдруг накатывает тоска, и ты сама не знаешь отчего. Где-то снаружи прыгают среди угрюмых волн псевдокиты, плодятся сейлберы и дремлют акулы брюхом на песке, акулы, чьи миндалевидные глаза упоены грезами. Мало кто задумывается или подозревает, что и там вершится круг жизни.

Весь этот круг жизни свершается в неизвестности, которая никого не раздражает, не расстраивает - разве что стаи серебристой рыбешки то здесь, то там проворными стежками прошивают океанскую гладь и вновь исчезают.

Почему же Ник стал похож на серебряных рыбок? Что отняло у него покой и чувство полноценности, способность быть счастливым, не прилагая тяжких усилий?

- Тебе надо было пойти в голохудожники, - сказал он однажды. - Страшно подумать, что бы ты натворила.

Вот именно, братишка. Страшно подумать. Например, создала бы котенка с гранеными глазами на пяти ногах. А если я хочу проплыть по жизни никем не замеченной, невидимой, невесомой? Что, если так жить проще, приятнее?..

Ты уходишь с вечеринки пораньше, удаляешься в комнату, где есть кровать и полно сексуальных игрушек. Твой спутник очень хорош в постели, хотя и голограмма. Шепнув на ушко два-три слова, он разом снимает болезненное напряжение, страх. Ты извиваешься под гипнозом эфемерных ласк и думаешь: "Ничего-то здесь не случается", сама не зная, о тебе ли речь или о городе.

* * *

Две недели ты просто ждешь: по утрам добираешься на работу, высиживаешь десять часов над байтами, битами, цифрами, кодами, а вечерами бредешь домой, иногда вместе с Тиной или Джорджем, товарищами по работе. Порой ходишь на виртуальные или реальные свидания, познакомившись через Сеть. Но некая часть тебя постоянно ищет Ника: в толпе, на уличных перекрестках, даже во время виртуальных поездок в Циндел и Балтаказар.

На рабочем месте ты вдруг забываешь о подпрограммах и подподпрограммах и начинаешь тревожиться за брата. Полусонно танцующее сияние голографических экранов окутывает тело подобно одежде, наряду, мундиру. Это твои боевые доспехи. Бывает, манипулируя реальностью и меняя ее конфигурации, ты вроде бы чувствуешь, как шипит и потрескивает сухой электрический воздух.

Но в конце концов техника простовата - либо старые коды, которые нужно вводить, барабаня по настоящим клавишам или используя систему, распознающую голос, либо машины полувековой давности с лимитированным ИИ (люди с большой осторожностью поработили и усмирили их), которым ты не довернешь и которых практически не понимаешь: последние пережитки единого разума, некогда управлявшего городом. "Современные" технологии - голограммы и все их племя - созданы сто лет назад, однако с ними ты почти свыклась. Тебе нравятся чипы в ногтях и собственный вид, как у музыкантши, из пальцев которой струятся данные в виде световых потоков.

Хорошие программисты теперь наперечет, ведь город съеживается и все отчаяннее погружается в забытье вымирания. Не будь на свете тебя и тебе подобных, машина власти со скрежетом застопорилась бы - тысячи поездов сошли бы с рельсов, сто тысяч поливально-моечных установок ожили бы в полночь, не дожидаясь полудня, транспортные средства на воздушной подушке немедля принялись бы сталкиваться и вспыхивать подобно кратковечной металлической моли.

Нынче звание программиста говорит о чистой власти - вы жестокие хирурги, деликатные мясники, и здание, где вы работаете (его еще кличут Бастионом), внушительно отражает эту самую власть. Уходит в небо громадный белоснежный цилиндр высотой около двухсот этажей; на сто двадцатом находишься ты, как частичка его железной плоти.

Бастион и работа - ты в них души не чаешь, ведь это не игра, не простое дело. Все очень серьезно. До ужаса. Ты чувствуешь себя живой, лавируя среди старых и новых кодов, ища места, где можно что-то срастить, переписать, изменить направление… Ты обожаешь этот абстрастный мир, имеющий столь тяжелое, ощутимое влияние на мир конкретный. Всюду вокруг Бастиона город разрушается, подземные уровни давно потеряны для гражданского правительства, внеземные колонии так одержимы вопросами сиюминутного выживания, что на глазах одного поколения каналы охлаждения для нужд космофлота начнут использоваться в целях куда более прозаических, наземные уровни настолько раздробятся, что путешествие по городу из конца в конец потребует восемнадцати остановок на контрольно-пропускных пунктах.

Среди этого хаоса успокоением служат ясность и стремительная четкость собственного занятия. И потом, тебе кажется по-настоящему важным поддерживать, восстанавливать, останавливать наступление варварства хотя бы еще один день, неделю, месяц, год.

Так вот, о работе. Иной раз у тебя за плечом возникает начальник - вернее, подосланная им крошечная голограмма, вроде чертика с вилами, чтобы подсматривать за тем, что творится на экране и в программном обеспечении. Не зная точно, когда он может явиться и даже - наказывают ли здесь за отлынивание, примерно посередине трудового дня ты решаешь заняться поисками Ника в компьютерных системах при помощи кода.

Находишь его идентификационный номер. Оказывается, брат не платил за квартиру два месяца. Он задолжал по всем счетам. Неоднократно занимал деньги в так называемых финансовых службах и ссудных кассах весьма сомнительной репутации. Проверяешь карточки - кредит исчерпан. Покупки сделаны как минимум пять месяцев назад. И тогда ты прибегаешь к самому крайнему и трудоемкому способу - незаконно входишь в его банк, чтобы обследовать банковские кредитки. Находишь одну, выпущенную три недели назад… наконец натыкаешься на довольно свежую трату, и сердце екает… но потом читаешь внимательней. Как выясняется, последнее приобретение - лаваш с авокадо и креветками у бродячего торговца - совершено не где-нибудь, а на десятом подземном уровне. Ты даже не представляла себе, что такой существует, и вот теперь начинаешь волноваться всерьез. Ника могли обчистить и убить, а теперь его карточка в руках грабителей. Или он прячется - ввязался в какое-нибудь слишком грязное дело, доставил хлопоты окружной полиции… В последний раз, когда брат просил денег, ты отказала. К тому времени на нем уже висел солидный долг… Но самый глубокий страх тебе внушает даже не судьба Ника, а подземка. Стоит подумать обо всех этих беззакониях, и делается дурно… Куда же брат мог отправиться после вашей встречи, куда?

Ответ приходит немедленно: к Шадраху.

* * *

Вспоминается день, когда этот мужчина объявил тебе, что собирается поступить на службу к Квину. Шадрах провел в городе двенадцать месяцев, половину из них - с тобой, на твоей квартире. Подрабатывал тем, что водил грузовые поезда в Балтаказар и прочие места. Что значило - бороздить бесконечные мили химических свалок, проходя грубые ловушки бионеров, и далеко не всегда он возвращался цел и невредим. Слушая Моцарта, он видел сквозь натертое до блеска стекло, как взлетают автоматические бомбы, как стаи чудиков и диких животных кидаются на поезд, разъяренные внезапным вторжением ярких красок и музыки, - и часто задавался вопросом, не происходит ли все это во сне, из которого невозможно вырваться. В те самые дни, как рассказывал сам Шадрах, он уяснил, что красота и ужас могут быть синонимами. Возвращаясь, он выплакивал мысли, невыносимо терзавшие его всю дорогу: "А вдруг я не выживу и больше не увижу тебя?!" И ты принимала мужчину в объятия, и тот делился своими страхами: что, если город никогда по-настоящему не примет его, что, если сам язык рассыплется в руке сколками пустоты?

Шадрах понимал - и в то же время ничего не понимал в надземной жизни. Он постоянно хотел стать иным, не тем, кем являлся. Мечтал о свободе. Поэтому, на первый взгляд, тебя должна была обрадовать его смена работы. Но ведь он даже не говорил, какие поручения будет получать от Квина.

Вы сидели вместе в крохотном кафе "Туссен", выходившем на просторный аквариум с голубовато-зеленой водой, где каждый мог выловить себе угощение: красножаберника, брюхопарусника, рыбу-марианку. По ту сторону располагался ресторан, которому и принадлежал аквариум; сквозь мутное стекло, среди бурых водорослей, точно рожи утопленников, колыхались бледные лица клиентов.

Шадраха не занимала рыба: он неизменно поворачивал свой стул так, чтобы видеть привычную гладь каналов, и толковал о Квине.

Вернее, ходил вокруг да около, оживленно шевеля темными бровями, бойко и быстро жестикулируя и хитро изогнувшись всем телом, периодически поворачиваясь мельком взглянуть на тебя и тут же впиваясь взором в темную воду. Как же он был красив: озаренное солнцем лицо, сверкающие от возбуждения глаза. Работая на Квина, Шадрах надеялся сколотить целое состояние. Разумеется, скоро он уже будет материально тебя поддерживать (ты слабо возразила, что не нуждаешься ни в какой помощи), а настанет день, и вы позволите себе переехать в собственный дом или даже в одну из процветающих внеземных колоний (настолько процветающих, уточнила ты, что многие из них декадами не дают о себе знать). Ну да, верно, правильно, и все-таки мечтать не вредно, правда ведь? Правда? Он улыбнулся так откровенно, так нахально, что ты покраснела, улыбнулась в ответ и отвела глаза.

Краски аквариума все ярче горели в лучах послеполуденного солнца, общество друг друга разморило вас обоих; вначале громкие и приподнятые голоса звучали все спокойнее, тише, словно у заговорщиков. Наконец ты прямо спросила, что же Шадрах будет делать на службе у Квина.

- Делать? - удивился он и недоверчиво хохотнул, покачав головой и глядя на воды каналов. - В смысле - делать? Он как-то не сказал, а спросить я не догадался.

Глава 3

Все-таки здесь тайно идет иная жизнь. Зеркала не желают повторять твой образ буквально, да и двигаешься ты не так, как эти другие, чужие. Отражения в окнах не совпадают в точности - наоборот, краешком глаза ты успеваешь уловить нечто совсем незнакомое. И в каждой тени чувствуешь присутствие Ника. Кто-то все время заглядывает через плечо. Смотрит вокруг твоими глазами. Такое ощущение, будто бы это уже происходило. А значит, нужно действовать, нужно что-то предпринимать…

* * *

Тогда ты решаешь проверить квартиру брата. Между вашими районами - Леевее и Толстого - еще шесть других, и каждый претендует на независимость, везде свои меры охраны. Там, где заканчивается один и начинается другой, непременно найдется уйма пропускных пунктов, а полицейских хлебом не корми, дай поиграть административными мускулами. Повсюду одно и то же, прямо тоска берет. В десятый раз проводя запястьем с идентификационной бляхой мимо сканера, ты начинаешь понимать, как он действует. Уже на пятом пункте отвечаешь на нескончаемые вопросы быстрее, чем их задают, и выворачиваешь карманы, не дожидаясь очередного бессмысленного обыска. Вот кретины, думаешь ты, покидая серый, лишенный трения тоннель. Безмозглые обломки разветвившейся бюрократии, которая и держится на плаву во многом благодаря тебе. Как же им не хватает воображения, столь важной приметы подлинной человечности. Лоснящиеся лица без улыбок, зато с неизменно равнодушным, отчужденным выражением. Цвет формы повторяет на все лады вечную тему все отрицающей черноты. Даже попахивает от них одинаково: начищенной обувью и чистыми отглаженными рубашками.

Одна радость - это последнее нововведение в полиции, придуманное в целях экономии: на некоторых пропускных пунктах служат ганеши Квина - маленькие синие человечки с головами, как у слонов и четырьмя тонкими ручками. Под каждым ощупывающим хоботом скрывается подобострастная улыбка. Все веселее. Следует отдать бюрократам должное за эту приятную для глаза и прочих чувств перемену. Сутолока рекламных голограмм, без передышки марширующих по тоннелям метро, нудные сизые пункты контроля - а тут яркие необычные краски, хоть ненадолго развлечешься. И ты раздаешь им ответные улыбочки, точно сласти.

Наконец толпа суетливых пассажиров выносит тебя на улицу в районе Толстого. А он ничуть не изменился. Грязь, разруха, зараза. Узкие улицы сконфуженно кривятся между приземистыми кирпичными зданиями. Местами даже главные дороги не приспособлены для транспорта на воздушной подушке: подумать только, их крыли асфальтом, а то и хуже - мостили булыжниками! Возведенный в то время, когда повальное увлечение древностью потребовало воскресить немало опасных анахронизмов, район Толстого сохранил наиболее неприглядные явления ушедших веков. Ветер гоняет на перекрестках желтые газеты; тротуары усеяны мусором; по штукатурке растекается черная патина - следы, оставленные лучевым оружием; но самое ужасное - это бродячие звери всех видов и размеров. Они таятся во мраке, быстро перебегают дорогу и снова прячутся в норах и логовах, оставив выглядывать наружу блестящий глаз или клок грязной шерсти. Никому не известно, кто это, насколько эти животные умны и как выживают, даже полиция их не трогает, и только дикие визги в полночный час да пролитая кровь поутру на асфальте не дают забыть об их существовании.

Ветер нещадно треплет сохнущее белье на веревках, натянутых между крышами. Запах отходов и гнили резче и пакостнее ощущается зимой. Одни лишь неистребимые, посеревшие от пыли голощиты нарушают угрюмую монотонность общей темной гаммы. Редкие прохожие торопливо шныряют по улицам, не оглядываясь по сторонам, и пользуются эскалаторами, большинство из которых сломаны либо противно скрипят при езде. А прямо над этими "трущобами" (старинное слово, только что всплыло в памяти) возвышаются небоскребы из пластика и стекла - жилища власть имущих переливаются искрами на фоне тоскливого серого горизонта.

Нику здесь нравится. Ему по душе индивидуальность, порожденная порчей и разорением, и нахальная старомодность района. А еще - его дешевизна.

К счастью, брат выбрал себе жилье неподалеку от пропускного пункта, и минут через десять ты находишь нужный дом. Тот чуть ли не выпрыгивает на тебя в конце длинного сумеречного проулка; в глаза тут же бросается потускневший, потрескивающий голощит на втором этаже: полупрозрачная дама печально поет дифирамбы удобствам заведения, сжимая в руках вывеску "Гостиница "Толстой", выдержанную в броских красно-розовых тонах. Слова, движения, песня разом обрушиваются как снег на голову, и ты, хотя уже бывала здесь раньше, замираешь и раздраженно таращишься на краски и текстуры, на то, как солнечные лучи стреляют по серым домам района, обращая отдельные грани в золото.

Входишь в гостиницу, находишь владельца сего некогда процветающего заведения за стойкой из полированного дуба. Нет, он вот уже три недели не видел Николаса, признается хозяин, предварительно получив от тебя взятку в виде ренты. В награду старый хрыч с лицом в кулачок одаривает тебя ключом, кривозубой ухмылкой и безнадежной болтовней: "Я ведь боксером был. Сам Макс Виндбергодин раз нарвался, восемнадцать к одному!" А кто-нибудь навещал его после того ограбления, спрашиваешь ты. "Нет, никого не было", - отвечает дедуля, так что неясно, имеет ли он в виду конкретно Ника или свою гостиницу в целом.

Чувствуя на спине пристальный взгляд - не похотливый, скорее одинокий, - ты шагаешь через вестибюль мимо старичка и старушки, которые сидят на диване и пялятся на открытую дверь. Кого они ждут?

Чтобы совершить паломничество в квартиру Ника, нужно с осторожностью подняться по допотопной неподвижной лестнице на второй этаж, будто срисованный с этих древних киношек про воров и копов, что так по вкусу твоему брату. Облупившаяся краска на стенах, затхлая атмосфера, каракули на двери: их так много, что ничего уже не разобрать. Ник тоже внес лепту: царапал здесь любимые изречения и фразы, придуманные во время игры в сленг-жокея.

Назад Дальше