– Так, – Певзнер садится. – Тусоваться тут – одно, а работать – другое. Что ты реально умеешь делать?
– Я умею работать с любой электроникой, которая попадёт мне в руки.
– Уже что-то, – констатирует Ник.
– Ладно, – задумчиво говорит Певзнер. – Сейчас ты не очень тут нужен. Разве что отвлекать будешь. Давай ты часа через два появишься в моём кабинете, и мы подумаем, где найти применение твоим способностям. Кстати, приказ мне ещё не приходил.
Раздаётся едва слышный писк.
– Пришёл, – Певзнер прищуривает глаз. Информация подаётся прямо на сетчатку. – Да ещё и с рекомендацией от Бакланова, личной. Похоже, ты его тест прошёл.
– Он всех через него прогоняет?
– Насколько я знаю, тестов несколько. Прошёл ты или не прошёл – неважно. Он всё подписывает, добрый. Другой вопрос, с какой рекомендацией…
– И какая у меня?
– Нормально, подыщем тебе дело. Ладно, – он поворачивается к остальным. – Всем в третью комнату. Гречкин, подожди тут, пожалуйста.
Все уходят – быстро, слаженно, без слов. Только Джонни подмигивает Гречкину напоследок.
Гречкин стоит посредине лаборатории и чувствует себя глупо. Только что вокруг него был коллектив, и вот он уже чужой, никому не нужный.
Он подходит к ящику, оставленному Джонни на столе. Обычная коробка с электронным замком.
– Открыть, – говорит Гречкин.
Коробка не заперта. Внутри – пластиковые копии чертежей.
Такие копии делаются только для стационарных архивов, никто не использует их в лабораториях. Гречкин протягивает руку к коробке, и тут из коридора появляется Майя. Она улыбается. Он готов полмира отдать за эту улыбку.
– Лаборант? – насмешливо говорит она.
– Ну да.
– А в Париж?
– В четыре, – улыбается Гречкин, – как договорились. Стартуем отсюда, думаю, нет смысла встречаться на площади.
Ему хочется поцеловать её прямо сейчас, но он понимает, что Майя не позволит.
– А поехали сейчас, – говорит она.
Гречкин вспоминает: через пару часов нужно зайти к Певзнеру. Майя играет с ним. Подвести нового шефа в первый же день работы? Отказать женщине?
– Поехали.
Она выходит первой. Гречкин тихо говорит коробке с чертежами:
– Закрыть.
Кажется, Майя не заметила его самоуправства.
9
Париж почти не изменился за последние пять веков. В центре города по-прежнему возвышается изящная ажурная конструкция Эйфелевой башни. Сложно сказать, сколько в ней осталось от оригинального сооружения Густава Эйфеля. По крайней мере, выглядит так же.
Париж, в отличие от Москвы и Нью-Йорка, долгие годы сопротивлялся переменам. Елисейские поля по-прежнему мощёные. Мостовая, естественно, перекладывается раз в полвека. Но выглядит так, как и сотни лет тому назад.
Здесь есть здания из стекла и бетона. Знаменитый некогда Дефанс давно снесли, оставив только Арку Дефанса как архитектурный памятник. Зато окрестности города обросли трёхсотэтажными небоскрёбами – жилыми и офисными. Весь хай-тек теперь – в Верхнем Париже, на орбите. Кроме того, у Франции серьёзная застройка на Луне и на Марсе.
Между Москвой и Парижем – сорок минут на авиаглиссере. Гречкин и Майя выходят из здания аэровокзала и смотрят по сторонам. Раньше тут был железнодорожный вокзал Монпарнас, и старинное здание сохранилось, но никаких путей не существует уже более трёх веков.
– Куда идём? – весело спрашивает Майя.
– Ты тут бывала?
– Конечно.
– Тогда на кладбище.
Неожиданное решение всегда может быть самым лучшим. Так, по крайней мере, думает Гречкин.
– Монпарнас, Пер-Лашез, Баньё?
– А ты подкованная.
– А то как же!
– Везде бывала.
Она смеётся.
– Вообще-то нигде.
– Тогда идём целовать могилу Оскара Уайльда.
Сколько имён забыто за эти столетия – не счесть. Люди, блиставшие в свою эпоху, превратились в прах. А могилу Оскара Уайльда по-прежнему целуют поклонницы. Они никогда не читали ни одного его произведения, они даже не знают, что он писатель, но они видят отпечатки чужих губ на граните и целуют надгробие человека, который для них ничего не значит.
– Это где? – спрашивает Майя.
– Это на Пер-Лашезе.
– А зачем целовать?
– Увидишь!
Гречкин посмеивается. Его, Гречкина, целовать гораздо приятнее, чем холодный гранит. Он вызывает такси.
Пока они мчатся над Парижем, Майя рассказывает Гречкину какую-то дурацкую историю о том, как ей сломали нос.
– …он встал и плечом совершенно точно попал мне в нос. Он выше меня на голову…
– Такое бывает? – перебивает Гречкин.
– А вот представь себе! – с вызовом отвечает девушка.
Гречкин такого же роста, как Майя, сантиметр в сантиметр, сто восемьдесят семь от земли до макушки.
– …кровь пошла, повезли в больницу. Это уже второй перелом.
– Ужас.
Гречкин не знает, как реагировать на такие рассказы. Он никогда не замечал, что её нос был сломан: он выглядит естественно, изогнутый, с горбинкой, тонкий, птичий. Он идёт ей, если можно так сказать о носе.
Она – единственный человек, которому идут круги под глазами. Она не маскирует их ни косметикой, ни пластикой. Многие женщины лепят из своего лица то, что хотят, и превращаются в одинаковых конвейерных красавиц с платиновыми волосами. Гречкина от таких тошнит. Майя абсолютно естественна, и это удивительно. Ему нравятся её жёсткие, как щётка, волосы, которые топорщатся, если постричь их чуть короче. Среди тысячи зеленоволосых красавиц (причём это не краска, а генетически заложенный цвет) Майя выглядит белой вороной. Он любит эту белую ворону.
Такси останавливается.
Кладбище Пер-Лашез накрыто огромным куполом, защищающим его от дождей, гроз, ветров. Десятки автоматов и людей следят за тем, чтобы исторический памятник содержался в должном состоянии.
Потому что тут лежит Уайльд.
В самом начале восемнадцатого века кладбище располагалось на окраине города и не пользовалось популярностью. В 1817 году владельцы сделали гениальный маркетинговый ход и перекупили останки Мольера, Лафонтена, Пьера Абеляра и Элоизы, чтобы перезахоронить на своём кладбище. Каждый хотел после смерти лежать рядом с Мольером и Абеляром. Кладбище приобрело популярность.
Последнее захоронение на Пер-Лашезе произошло в 2431 году. Макс де Фрие, местный бизнесмен, невероятно богатый теневой олигарх. Никто не знал о его существовании при жизни, зато теперь в путеводителях и учебниках есть его имя как последнего постояльца легендарного кладбища. Его могилу посещают те же люди, которые целуют надгробие Оскара Уайльда.
– И какая развлекательная программа предполагается на кладбище?
– Два апельсиновых! – говорит Гречкин, и автоматический разносчик тут же подаёт два коктейля.
– И здесь они! – смеётся Майя.
– Кладбище – часть шоу-бизнеса.
Где-то играет музыка. Имитация шарманки – здесь, на кладбище.
– Дискотека прямо, – говорит Гречкин.
К ним подъезжают две небольшие платформы для передвижения по территории кладбища.
Майя и Гречкин едут рядом. Электронные гиды что-то жужжат о захоронениях. Гречкин отключает звук, когда платформа начинает рассказывать биографию экс-президента Франции Феликса Фора.
– Мы всё равно почти ничего не знаем об этих людях, – говорит Майя.
– Мольера и сегодня ставят.
– А Шопена играют.
Вот она, могила Шопена. Белый бюст, утопающий в цветах. Цветы можно купить тут же – у автоматического разносчика.
– Кто такой Джим Моррисон? – спрашивает Гречкин.
– Великий музыкант, – отвечает Майя.
Светящиеся указатели ведут их к могиле Моррисона. Они проезжают мимо.
– Почему ты решил пойти сюда?
– Потому что если бы я промямлил что-нибудь насчёт кино, ты бы отказалась.
Она смеётся.
– Тонко чувствуешь женскую натуру.
– Вроде того.
Она молчит. Гречкину невыносимо хочется что-либо сказать, но тут платформы подплывают к надгробию Уайльда. Как ни странно, здесь всего пара туристов. Обычно их больше.
– Похороните меня под чем-нибудь уродливым, – говорит Майя.
– Что?
– Это цитата из старого-старого фильма. Там девушка спрашивает у молодого человека: "Ты знаешь, что написал Уайльд в своём завещании?" А парень отвечает: "Похороните меня под чем-нибудь уродливым, да?"
– Смешно.
Надгробие Уайльда покрыто отпечатками губ. Его очищают раз в полгода, но не проходит и нескольких дней, как оно снова покрыто помадой. Чёрные пятна, красные пятна, розовые пятна. Большинство женщин придают губам разные оттенки медицинскими методами. Помады как таковой уже давно не производят, но они всё равно красят губы соусами, безопасной краской, хной – и оставляют отпечатки на могильном камне писателя.
– Ты хочешь, чтобы я его поцеловала?
– Я хочу, чтобы ты поцеловала меня.
Они стоят друг напротив друга у изукрашенного красными разводами памятника. Где-то играет шарманка. Конечно, имитация.
Майя наклоняется и прикасается губами к камню.
– Я обязательно его прочитаю, – говорит она.
Гречкин ждёт от неё другого.
Она смотрит на него, и глаза её смеются. Её огромные голубые глаза в чёрных кругах. Гречкин чувствует, что если он просто потянется к ней, она отстранится. Если он скажет какую-либо глупость или предложит ехать дальше, то случай будет упущен, и представится ли следующий. Она требует какого-то хода, конём или рокировку, чего-то нестандартного. Она просит: выиграй эту партию, Гречкин, выиграй прямо сейчас.
Но он не знает, как выиграть. Он перебирает в голове сто тысяч неправильных вариантов и не может найти среди них правильный. А он есть, этот правильный, есть, куда же без него.
И вдруг он чувствует вдохновение. Он наклоняется и целует надгробие Уайльда там же, где были минуту назад губы Майи. И с улыбкой смотрит на неё.
Теперь можно, говорят её глаза. Это немое разрешение, это сломанный барьер, это открытая дверь на воздух из душного помещения. И Гречкин делает шаг вперёд, и она не отстраняется, и гранитная крошка на его губах трётся о гранитную крошку на её губах, и между ними нет никого, даже Оскара Уайльда. Миллионы бактерий с чужих губ попадают на гранит надгробия, потом на её губы и на его губы. Миллионы маленьких опасных тварей. Но это тоже мелочи, сейчас не до гигиены, потому что гранитная крошка придаёт поцелую какой-то холодный, металлический привкус, и ничего прекраснее в мире нет и быть не может.
Проходит вечность, когда они наконец отстраняются друг от друга, поняв, что нужно прервать поцелуй, чтобы начать всё заново.
– Я люблю тебя, – говорит Гречкин.
Это такие неудобные слова, Гречкин перекатывает их на языке, и они звучат неестественно, повисают в воздухе, и в этот момент раздаются аплодисменты.
Это пара туристов весело хлопает в ладоши. Они всё видели, всё понимают, они и сами когда-то целовались под старым ясенем на свежескошенном поле в каком-нибудь штате своей далёкой Америки.
Майя молчит.
Они идут прочь от Оскара Уайльда, а им вслед смотрит странная крылатая фигура, венчающая надгробие великого романтика.
Париж – это город любви.
10
Они сидят в кафе в районе бульвара Клиши, недалеко от Мулен Руж. Когда-то здесь был квартал красных фонарей, сегодня – множество пешеходных улиц, по которым любят гулять дородные матроны с детьми и воспитанниками.
– Мы говорили о тебе.
– Кто? – хмурится Гречкин.
– Мы. Я, Марк, Ник.
– И что вы решили?
– Что ты подходишь.
– Для чего?
– Для одного проекта. В принципе, Марк и раньше на тебя посматривал. А тут судьба сама тебя подбросила к нам.
– Что за проект?
– Тебе Марк расскажет. Исследовательский. Нам как раз нужен хороший технарь-универсал.
Она засовывает в рот половину огромного круассана, и у неё всё равно получается кушать изящно.
– У нас так не выходит, – говорит Майя. У неё получается не очень хорошо, мешает круассан.
– Что не выходит?
– Выпечка. Если привезти утром багет из Парижа, он вкусный. Если тот же багет заказать в соседней булочной, он будет совершенно обычный, пищевая масса. Если бы я умела, я бы сама пекла хлеб.
– На то есть техника…
– Техника тут не годится. Руки человека делают лучше любой техники.
– Ты же не любишь готовить.
– И не умею. Но это не мешает мне мечтать.
Они просто пьют кофе. На столе – полный набор французских лакомств, от пэн-о-шоколя до гастрономического флана. Майя ест много. Он видел это и раньше: на неё не действуют все эти жиры и углеводы, она остаётся стройной независимо от системы питания.
– Представляешь, – говорит он, чтобы поддержать разговор, – раньше были бумажные книги.
– Они и сейчас есть.
– В архивах.
– Да. Это странно, но приятно.
– Ты их читала?
– Да.
– Ходила в архив?
– Ты не представляешь себе, что такое книжная пыль. Страницы, которые пахнут временем. Что там написано – неважно. Важно то, как это выглядит. Чем пахнет.
Гречкин ощущает себя необразованным чурбаном. О том, что книги некогда были бумажными, он узнал совсем недавно. Кажется, от Кирилла.
– А пластиковые были? – спрашивает он.
– Нет. С бумажных сразу перешли на электронные. Пластик использовали только для архивных материалов – он служит намного дольше, чем бумага.
– Это и так понятно, – смеётся Гречкин.
– Нужно же показать, насколько я тебя умнее.
– Ты меня умнее?
– Женщины опережают мужчин в развитии.
– На сколько лет?
– Ты меня старше на пять лет, значит, я тебя умнее на два года.
– То есть семь лет умственной разницы?
– Ага, именно.
За пэн-о-шоколя следует витая булочка с изюмом.
– Тут изюм натуральный, – говорит Майя.
– Неизвестно. Может, очень качественный искусственный.
– Ты портишь мне всё впечатление от поездки.
– Я реалист.
– Фи, сейчас встану и уйду.
Эти милые заигрывания, эти разговоры не всерьёз маскируют то, для чего не нужны слова. Об этом говорят взгляды. Он смотрит на неё как смотрели на мир Морис Эрцог и Луи Лашеналь с вершины Аннапурны Первой. Она смотрит на него так, как могла бы смотреть на альпинистов Аннапурна будь у неё глаза и разум.
У гор есть глаза, не правда ли? Вокруг этих глаз – чёрные круги ущелий.
– Расскажи, о чём ты думаешь сейчас, – просит она.
– О тебе.
– Нет, ты не можешь думать обо мне. Я – здесь, я – возле тебя. Значит, думать ты должен не просто обо мне, а о чём-то, чего ты не можешь легко увидеть.
– Это звучит как намёк, – смеётся он.
Она тоже смеётся.
– Нет, – говорит он. – Я думаю о том, как бы я нарисовал тебя, если бы умел рисовать.
– И как?
– Вот такой и нарисовал бы. У окна, чтобы свет падал на тебя справа.
– Ты не умеешь рисовать, конечно.
– Конечно.
– Значит, тебе придётся терпеть, что меня рисуют другие.
– А тебя рисуют другие?
– Конечно.
– И ню?
Она хитро улыбается.
– А вот это останется моей тайной.
– Ха! Значит, ты просто это придумала.
– Ты хочешь вызвать меня на доказательство. Но у тебя не получится.
Отрицать бесполезно.
Взгляд Майи неожиданно становится серьёзным.
– К слову, Вася, завтра у тебя экзамен. У Марка.
– По поводу приёма в штат?
– Неважно. Но я хочу, чтобы ты этот экзамен сдал.
Она внимательно смотрит на него исподлобья, её голубые глаза блестят. Гречкина пробирает приятная дрожь: она хочет, чтобы он сдал. Она хочет этого.
Кому он нужнеё – Майе или лаборатории?
– Ты хочешь мне что-то подсказать?
– Нет. Но помни, что я хочу, чтобы ты прошёл.
И в этот момент в её глазах он видит то, чего не видел ранее, – любовь.
11
Нет, этим вечером они не вместе. И ночью – тоже. Потому что впереди экзамен. Нет, он не может на них повлиять. Будет Гречкин работать с анабиозниками или нет – неважно. Майя его любит, и на пути у этой любви нет никаких препон. Но экзамен – как невидимое стекло, о которое бьётся птица. Как грань, через которую нужно перебраться.
Он провожает Майю до самого дома. До уютной квартиры около бывшей станции метро "Алексеевская". Наземные павильоны станций оставили как памятники архитектуры. Под землёй теперь – дома, магазины, стоянки. В принципе, мало кто задумывается о том, что такое метро.
Он не целует её на прощанье, просто проводит рукой по её талии, приобнимает и исчезает за углом. Она не оглядывается, не смотрит ему вслед.
От того, что Майя рассказала о таинственном экзамене, стало только хуже. Она не приоткрыла завесу тайны, но сообщила ему, что тайна существует.
Гречкин не спит всю ночь напролёт, и это плохо. Может, она того и хотела?
Он засыпает лишь под утро. Встроенный будильник мягко пробуждает его, и в половине десятого Гречкин уже едет на орбитальном лифте в Верхнюю Москву. Он берёт такси и быстро добирается до Новой Пречистенки.
Но войти в лабораторию у Гречкина не хватает мужества. Нужно подумать. О чём – сложно сказать. Просто подумать.
Там, за дверью, Игорь, который уже получил сигнал о присутствии Гречкина. Вполне вероятно, больше в лаборатории никого нет. Но если Марк на месте, нехорошо опаздывать. Научно-исследовательские заведения обычно работают с десяти часов.
В Японии испокон веков существует негласный закон: подчинённый должен приходить на работу раньше начальника и уходить позже начальника. Поэтому в заведениях, где начальник чрезмерно трудолюбив, сотрудники страдают более всего. "Мы не в Японии", – говорит себе Гречкин и входит.
– А-а, – приветствует его Игорь. – Марк тебя уже ждёт.
Гречкин ругается про себя. Нужно было приехать раньше.
– Спасибо.
Он проходит в лабораторию. Тишина. Вчера в такой же тишине прятался Джонни, но сегодня стул у дальней стены пустует. Гречкин минует одно помещение, второе, и подходит к двери, надпись на которой гласит "Др. Певзнер, начальник лаборатории". Дверь отъезжает, пропуская Гречкина. Это знак, что его ждут. Если бы дверь не открылась автоматически, пришлось бы звонить.
– Привет, – Марк поднимает голову от пластикового чертежа.
Уже не первый раз Гречкин удивляется: зачем в действующей лаборатории архивные материалы?
– Привет.
– Садись, чего стоишь. Не экзамен, не бойся.
Гречкин садится.
Как это странно: не так давно он шутил вместе с этим человеком, общался с ним на равных в компании, разговаривал о разных вещах. А теперь Марк внезапно превратился в строгого шефа. И даже более того – в руку судьбы.
– Это правда не экзамен, Вася. Свой экзамен ты прошёл ещё когда болтался тут без дела и при этом иногда оказывался очень полезным человеком. И поверь – никого другого мы бы не приняли. Твой перевод в лабораторию анабиоза санкционирован Баклановым по моей личной просьбе.
– Стоп, – Гречкин удивлён. – А если бы не было никакой жены Санникова? Если бы не возникло необходимости уйти из лифтовой службы?