– Ты же одинаково отвечаешь на мои одинаковые вопросы. А о покушении пока нечего рассказать. Автоматический пулемёт, датчики. Вышел из машины на площади Лифтов, и тут…
– В тебя попали?
– Немного.
– Больно?
– Нет, конечно. Заживёт за пару дней.
– А Максим?..
– В голову. Такое уже не вылечишь.
– Ужас.
Ты слишком беззаботна, моя девочка. Слишком легко ко всему относишься.
– Давай не будем об этом, – просит Варшавский. – Если что выяснится, я тебе расскажу. Всё в порядке, я жив и не пострадал, если не считать одной царапины. Это обычное дело.
– Обычное дело – покушение на тебя?
– Считай что так. Политика.
– Политика… Смотрела твою пресс-конференцию, – говорит Майя.
– И как?
– Внушает. Даже сама поверила.
– А раньше не верила?
– Раньше как-то безразлично было. Нужно для науки – значит, нужно для науки.
Варшавский поднимает на Майю глаза.
– Майя, а что ты думаешь об этом сама?
Вот такой ты, Варшавский. Ты даже дочь переводишь на разговор о политике. Тебя на самом деле не интересует ничего, кроме твоей идеи. Ты весь в этой идее, у тебя ничего больше нет, и ты ни в чём больше не нуждаешься.
– Па, я правда ничего об этом не думаю. Я – историк. И потому работаю в области перемещений во времени. Ты сам это инициировал. Мне интересна музыка середины двадцатого века, металл и романы Милорада Павича. Как я могу сказать тебе что-то о том, что меня совершенно не интересует?
Варшавский хочет сказать, что отсутствие гражданской позиции – это не очень хорошо, но сдерживается. Его самого тошнит от того, каким он стал на министерском посту.
– Ладно, я не хотел тебя обидеть.
Еда появляется на столе.
– Да я не обиделась. Просто у нас разные взгляды на жизнь, и это не потому что ты на тридцать лет меня старше.
Варшавский уже ест.
– Кстати, что твой роман?
– Ты про что?
– Про парня со смешной фамилией.
– Встречаемся. Ничего серьёзного.
Варшавский чувствует, что Майя врёт. Неосознанно. Даже не отцу, а самой себе. Ничего серьёзного с её стороны, а парень наверняка влюблён по уши.
Он не знает, о чём говорить с дочерью. Хочется рассказать о предстоящей встрече с Якобсеном, но нельзя, да и неинтересно ей это. Его жизнь превратилась в стандартную череду распоряжений, решений, совещаний, переговоров. Ничего нового уже много лет.
– Как лаборатория?
– Какая из?
– Времени. Про анабиоз, думаю, рассказывать нечего.
– Ну почему? Я при случае могу собрать и разобрать анабиозис голыми руками. При том, что ты сам знаешь, откуда они у меня растут.
Варшавский смеётся.
– А время… Моя роль невелика. То есть я планирую предстоящие испытания. В какое время отправиться, что туда с собой взять, на каком языке разговаривать. Хотя до путешествия ещё далековато.
– Но движение есть?
– Едва теплится. Думаю, когда мне стукнет сто лет, как раз можно будет начинать испытания.
Еда вкусная. Электронный повар редко ошибается.
Майя хочет вернуться к разговору о покушении, но не решается.
– Не нужно об этом, – говорит Варшавский. – Правда. Мне не хочется об этом говорить.
Она кивает.
– Хорошо.
Нам не о чем больше говорить, детка. Была мама, но её давно нет. Мама была связующим звеном. Переводчиком с политического на детский. Теперь детский уже не нужен, но переводчика всё равно не хватает. С политического на человеческий.
Кстати, о покушении. Если бы на пути Варшавского стоял один-единственный конкурент, который мешал бы осуществить задуманное, Варшавский бы не сомневался. Он поступил бы так же. Автоматический пулемёт гораздо надёжнее, чем слова и обещания.
CSR-24K. Варшавский никогда не слышал такого названия. Нужно спросить вечером.
– Ты давно был у мамы?
Полтора года. Но два месяца назад он врал, что недавно.
– Два месяца.
– Сходи. Она любила тебя.
В этих словах чувствуется: "А ты? Ты любил её?"
– На неделе.
Майя кивает. Она не верит ему, и в этом права.
Интересно, из чего делают мясо, которое у него в тарелке. Оно выглядит как мясо и пахнет как мясо. Скорее всего, его выращивают напрямую. Просто клонируют мясных зверей, огромные туши с простейшей системой кровообращения и пищеварения. На вкус они могут быть говядиной, свининой, курицей. Чем угодно.
Зря он заехал.
– Па, я тебя люблю, – говорит Майя и проводит рукой по его щеке. – Ты не огорчайся. Это generation gap, пройдёт. Может, я тоже в политики пойду, когда машину времени дострою.
Он улыбается.
– Ну вот, – Майя улыбается в ответ. – Так гораздо лучше.
– Я тоже тебя люблю, девочка, – говорит он.
8
Господин начальник полиции Верхней Москвы Владимир Саввич Колесниченко внешне похож на Варшавского. Подтянутый, с намечающимся животиком, темноволосый мужчина лет пятидесяти пяти. Хотя на самом деле – гораздо старше. Они с министром сидят в большом кабинете друг напротив друга. Колесниченко – в огромном кресле, где утопает даже его большое тело. Варшавский – на удобном диване.
Они слишком давно друг друга знают, чтобы разводить официоз.
– Ну, Анатолий Филиппович, неофициальную часть мы закончили.
Неофициальная часть – пожимание рук, вопросы из серии "как дочь", "как внуки", комплименты выступлению Варшавского на пресс-конференции.
– Да, – соглашается Варшавский.
– Тогда я тебе, Анатолий Филиппович, сейчас расскажу, что произошло, а ты мне расскажешь, почему это произошло.
Он умный, этот старый лис.
– Слушаю.
– Ну, как тебе, наверное, сказали, это автоматический пулемёт системы CSR-24K…
– Мне незнакома эта модель.
– И не должна быть. Это не серийная модель. Ты же понимаешь: пулевое оружие сегодня имеет не очень высокую востребованность. Точнее, узкую. Спецоперации определённого свойства и так далее. Когда известно, что террористы в здании вместе с заложниками, весь дом аккуратно усыпляют, причём мгновенно. А вот для убийства кого-то одного, да ещё в окружении, ничего лучше пулевого оружия не придумали. CSR-24K – это экспериментальный образец. Их изготовлено едва ли полсотни. Каждый экземпляр не просто отслеживается электронными методами, но пронумерован механически – микрогравировкой на корпусе и на каждой детали в отдельности. Удалить такую микрогравировку нельзя никак.
– И?
– На том пулемёте, из которого тебя пытались застрелить, нет микрогравировки как таковой. Экземпляр не отслеживается по компьютерным базам. Он вообще не должен существовать. Но он существует.
– Как его пронесли в Верхнюю Москву?
– Ну, это было просто. Более того, мы уже отследили нескольких исполнителей. По одной детали проносили в течение месяца.
– Кто?
– Техники-лифтёры. Разные. Пока отследили двенадцать человек.
– Они знали, что перевозят?
– Нет. Каждому хорошо заплатили за один рейс с одной контрабандной деталью. Технический лифт не так строго отслеживается, как пассажирский. Плюс к тому есть подозрение, что охранникам тоже приплатили. Но они отрицают, не докажешь.
– А камеры?
– А что на камерах? Сидят охранники с закрытыми глазами. Информация прямо в мозг поступает. Не отследишь, если они что-то намеренно пропустили.
– Я имею в виду камеры в технических лифтах.
– По ним и отследили. Первым нашли парня, который корпус пулемёта перевозил. В несколько дежурств перевозил. Сначала контролировал первый ярус, там и оставил до следующего дежурства. Потом ещё четверть пути. Потом ещё. Три недели вёз. Но зато не заметили. Нет ни одной записи, где бы он заходил в лифт на Земле с этим корпусом и выходил с ним же в Верхней Москве. Но всё равно шило в мешке не утаишь, деталь великовата. Когда его отследили, стали целенаправленно остальных отслеживать. Большую часть нашли. Но того, кто, например, спусковой крючок вёз, не найти, конечно. Сканеры на технических выходах часто вообще отключены, так что в кармане можно хоть пакет героина пронести.
– Меры приняли?
– Конечно. Теперь эту калитку прикрыли. Жаль, что поздно.
– Главное, что прикрыли. Хорошо, а что за фирма там была?
– Дата-центр "Таркус и дочь". Сервера, сервера. Сама фирма находится в Нижней Москве. Ничего особенного, один из многочисленных провайдеров инфопространства. Таких – тысячи. Сервера никто не охраняет. Они просто арендовали никому не нужное помещение и поставили там блоки.
Варшавский хмурится.
– Что это за никому не нужное помещение в самом центре города на площади Лифтов?
– Вот это и выясняется сейчас. Упомянутый Таркус его просто снимает, договор подписан полгода назад. А вот кому оно принадлежит, выяснить пока не удалось.
Варшавский качает головой.
– Как же так, Владимир Саввич? В Верхней Москве есть что-то неучтённое?
– В этом замешан кто-то с самого верха. Это даже не на уровне коррупции, потому что я не представляю, кому нужно дать взятку, чтобы обеспечить полную неотслеживаемость чего-либо тут, наверху. В этом должен быть замешан целый ряд чиновников. Мы проверяем сейчас все инфосистемы и отвечающих за них людей. Имеющих доступ – тоже. Тебя, Анатолий Филиппович, пытались убить с такого верха, что даже для министра дел ближнего космоса – недостижимая вершина…
Варшавский ухмыляется.
– Не зарекайся. Если это уровень Якобсена, то он вполне достижим.
– Может, Якобсена, допускаю. Но может, и выше.
– Аннар Корфи?
– Вполне.
– Корфи старается не иметь дел с космосом.
– Да. Но он человеколюбив. Он не имеет права вмешиваться во внутриевропейские законы и не может помешать твоим законопроектам. Но убрать тебя – в его силах.
– Это и есть человеколюбие?
Колесниченко приближает своё лицо к лицу Варшавского.
– Ты же понимаешь, Анатолий Филиппович, – тихо говорит он. – Мы с тобой давно уже не люди.
Он может не продолжать. Да, вы не люди. Вы процессоры. Вы отдаёте команды, которые выполняют другие. Вы не живёте, вы функционируете.
Люди – это те, над кем вы собираетесь проводить опыты. Те, кто умирает от вринкла.
– Ладно, – отстраняется Колесниченко. – Теперь я изложу кое-какие свои мысли. И, возможно, задам пару вопросов.
Варшавский в ожидании.
– Думаю, вопрос о врагах не имеет смысла. У тебя слишком много врагов. Обычно спрашивают ещё, кто мог знать о пресс-конференции заранее. Но в данном случае о ней знал весь мир. Место для пулемёта было выбрано такое, что ты в любом случае появлялся там регулярно, курсируя между Верхней и Нижней Москвой. Они просто ждали.
– Думаю, пресс-конференция сработала как детонатор, – говорит Варшавский.
– Именно. Они решили, что больше терпеть нельзя, и спустили курок. Но они понимали, что шанс у них всего один. И больше такого не будет. А ошибка вышла самая глупая. Автоматический пулемёт дал промах. Ты себе представляешь такое?
Да, и в самом деле. Варшавский осознаёт, что это какая-то глупость. Если бы его хотели убить, оружие бы сделало это одним выстрелом в глаз. И вторым – в сердце.
– Слишком неуклюже, – резюмирует он.
– Именно, – подтверждает Колесниченко. – Слишком наигранно и неуклюже. Слишком много вопросов, на которые нет ответа. Поэтому есть один момент, о котором тебе не стоит сейчас забывать.
– Какой?
– Ты должен подумать о безопасности дочери.
Это следствие твоего эгоизма, Анатолий Филиппович. Вот оно, любуйся. Ты – не под ударом, потому что вокруг тебя телохранители. Потому что твоё драгоценное здоровье оберегают. Потому что ты нужен миру.
А вот твоя дочь не очень нужна. Просто девочка, которая играет в куклы. Девушка, которая играет в парней. Расставляет их точно кегли и сбивает. Беззаботная, да.
– Не беспокойся, Анатолий Филиппович. Я приставил к ней пару своих людей. Предупредил, так сказать, твой порыв.
– Спасибо…
– Но никогда не забывай о том, что ты не один. А если бы на месте твоего Максима была Майя?
Варшавский знает, что бы произошло, очень точно знает. Если бы с Майей что-либо случилось, он бы устроил заказчикам персональный ад. Каждому. Они бы умирали медленно, очень страшно.
Если бы их нашли.
– Ладно, Анатолий Филиппович. Я тебя не виню. Государственный муж, заботы и хлопоты. Но на то и нужны друзья, чтобы помогать в сложной ситуации. А теперь я задам тебе вопрос. Кому выгодна твоя смерть с финансовой точки зрения? Не с человеческой. С человеческой тебя и так половина мира ненавидит. А вот финансы – это серьёзнее любой ненависти. Ради денег человек пойдёт на всё. Кому выгодна твоя смерть?
– Я уже думал об этом. Никому.
– Так уж?
– Я думал об этом, пока ехал на пресс-конференцию, и во время возвращения. Моя жизнь в любом случае более прибыльна, чем моя смерть.
– Ладно… Мы и в этом разберёмся. Поднимем документацию, посмотрим…
Колесниченко трёт рукой лоб.
– Знаешь, Толя, мне нравится это дело.
– Что? – Варшавский приподнимается с дивана.
– Нравится. Когда-то я был простым полицейским. Лейтенантом. Но расследовать было нечего. Камеры всё видели, чипы всё фиксировали, сканеры всё отслеживали. Преступление в этом мире практически невозможно. Наша работа сводилась к аресту и оформлению. Роботы даже отслеживали преступника за нас. За всю мою карьеру у меня было только одно настоящее дело, около тридцати лет назад. Странное убийство. Как-нибудь в другой раз расскажу. Так вот, твоё дело – второе в моей жизни. Второе, где машины бессильны. Где нужен человек.
Варшавский опускает голову.
– Мы и в самом деле функции, а не люди, – говорит он.
– Именно так, – соглашается Колесниченко. – Мы живём только тогда, когда нам находят применение. Когда мы нужны.
Варшавский поднимает глаза на собеседника.
– Тогда выполни свою функцию до конца, Володя. Найди.
– Да, – кивает Колесниченко. – Я найду.
9
Без двадцати минут двенадцать флаер министра дел ближнего космоса Анатолия Филипповича Варшавского опускается на специализированную площадку на территории резиденции Президента Джейкоба Якобсена близ города Бургхальден, Швейцария, Объединённая Европа. Варшавский выбирается наружу, за ним – охранник-секретарь Алексей. Их встречают три человека. Первый – низенький, с длинными чёрными волосами, расчёсанными на прямой пробор, холодными прозрачными глазками и тонким острым носом. Это Камиль Эйткен, личный секретарь господина Президента. Остальные – крепкие парни в форменных костюмах, охранники.
– Добрый день, господин Варшавский. Мне нравится ваша пунктуальность.
– Добрый день, господин Эйткен.
Они идут по направлению к резиденции. Особняку лет восемьсот. Огромный, каменный, с резными карнизами и старомодными деревянными рамами, он кажется островком прошлого в этом дивном новом мире.
– Господин Президент ждёт вас в полдень. У нас есть некоторое время для разъяснения обстоятельств вашей встречи.
– Я слушаю вас.
– В первую очередь, вы должны понимать, что ни одно слово, которое будет сказано в этих стенах, не должно выйти за их пределы.
Варшавский степенно кивает.
– Второе: даже я не знаю, о чём хочет поговорить с вами господин Президент. У него свои мотивы, и он нечасто делится ими с окружающими. Но по всему чувствуется, что будет принято некое судьбоносное решение. Учитывая ваши последние политические шаги, я полагаю, что Президент или поддержит вас, или не поддержит.
– В любом случае предстоит ещё местное утверждение.
– Это вторично. Поддержка Президента поможет вам на всех уровнях. Даже Корфи вряд ли сможет на что-либо повлиять против решения Якобсена. То же касается ситуации, в которой Президент откажется вас поддержать.
Некоторое время они идут молча.
– В помещении, куда мы сейчас войдём, ваш помощник должен будет сдать оружие. Сканеры уже просветили вас. Во втором помещении наша группа разделится. Мы с вами пойдём к Президенту, ваш секретарь будет препровождён в комнату для отдыха. Доступ к Президенту имеет только то лицо, которое непосредственно приглашено.
Варшавский слушает молча.
– Когда вы в последний раз встречались с Президентом? – спрашивает Эйткен.
– В марте две тысячи шестьсот семнадцатого, если вы имеете в виду личную аудиенцию.
– Именно её. Что ж, с тех пор многое изменилось. Президент Якобсен немолод, и вскоре ему так или иначе придётся покинуть свой пост.
Эйткен замолкает. Варшавский анализирует последнюю фразу секретаря. Ему обещают президентский пост? Или не обещают, но предлагают?
Они уже подходят к зданию. Тяжёлые деревянные двери, огромный холл с каменным полом и камином выше человеческого роста.
Алексей сдаёт лёгкий шоковый пистолет. Варшавский и Эйткен молча идут дальше.
Они проходят бесчисленные анфилады комнат, обставленных в викторианском стиле. Иногда попадаются слуги в старомодных ливреях.
У господина Президента неплохая жизнь, думает Варшавский.
– Вот мы и пришли.
Эйткен открывает очередную дверь, и они оказываются в большой приёмной. На старинных маятниковых часах – без пяти минут двенадцать. За массивным столом сидит симпатичная брюнетка. При появлении гостей она встаёт.
– Добрый день, господин министр, – здоровается она. – Господин Президент уже готов принять вас.
Варшавский вежливо склоняет голову.
Эйткен встаёт к нему лицом и буравит его своими маленькими холодными глазками.
– Только помните одно, господин Варшавский. От этой встречи зависит не только и не столько ваш политический успех. От этой встречи напрямую зависит ваша жизнь.
Он знает гораздо больше, чем говорит, чёртов лжец.
Двери в кабинет Якобсена открываются.
10
Кабинет тонет в полутьме. Он огромен, и в дальнем его конце за столом сидит человек, чьего лица Варшавский разобрать не может.
– Добрый день, господин Варшавский. Давно не виделись, не так ли?
Старческий, хриплый голос. Немного надменный, чуть-чуть ироничный.
Варшавский склоняет голову.
– Добрый день, господин Президент. Давно…
Стол едва освещён пробивающимися сквозь щели в задёрнутых занавесях пятнами солнца. В круге света появляется рука в тёмной перчатке.
– Присаживайтесь, господин Варшавский. Негоже нам разговаривать, когда я сижу, а вы стоите.
Министр принимает приглашение. Кресло – очень глубокое, очень мягкое. Никакой электроники – оно сделано как минимум пятьсот лет назад.
– Как ваша дочь, господин Варшавский?
– Спасибо, прекрасно. Работает в лаборатории анабиоза.
– Анабиоз, да… Гениальное изобретение. Шаг в будущее…
Варшавскому не очень удобно разговаривать. Он привык видеть глаза собеседника.
– Но вам, Анатолий Филиппович, мало анабиоза. Вам нужна ещё и машина времени.
Всё знает. Глаз не видно, но глаза – повсюду.
– И ещё, Анатолий Филиппович, вам нужны опыты над людьми и принудительная эвтаназия для больных вринклом.
Варшавский ничего не может добавить. Якобсен просто констатирует факты.