– Заходите, – наконец, раздался глуховатый голос изнутри. Они вошли и сразу же увидели комнату. Это была такая комната, в которых что-то прячут, комната-цилиндр с двойным дном, только кролика там не было, хотя, может, и кролик был в этом цилиндре (люди немного подзабыли, как они выглядят – кролики) . На полках стояли какие-то склянки, мотки нитей, катушки, молотки, наждак и гигантское проволочное веретено.
На полу сидел мужчина, перед ним лежали две плотные блестящие пластины с отверстиями разных размеров. Можно было подумать, что это инструмент – музыкальный инструмент; можно было подумать, что это кафинкис или торча, на таких инструментах играют лёжа, но этот человек сидел, и он вовсе не походил на музыканта, но походил на проволочного мастера.
– Здравствуйте, вы проволочный мастер? – спросила девушка.
– Немного, – сказал человек. – Вам нужна проволока?
– Нет, мы пришли… – начал мужчина. – Нам Феофан сказал, что вы можете сделать то, что мы не застали уже… Хотелось бы их увидеть.
– Присаживайтесь, – сказал сдержанно человек и указал рукой на циновки, что лежали около стены рядом с моточными горшками, из которых тянулись проволочные фигуры.
Девушка говорила:
– Меня зовут Вида, а это мой муж Яннис, и у нас есть старая машина, она очень старая, и внутри, в салоне, там было что-то такое…
– Вы принесли?
– У нас с собой, да.
Яннис помешкал немного с мешком: руки немели, помешкал, но всё же раскрыл их – руки, мешок, и вынул из полотнища кожаное сиденье, изрядно подержанное.
– Этого хватит?
– Смотря кого вы хотите.
Мужчина огляделся по сторонам, не упустив из внимания окно – вдруг кто наблюдает, но окно было завешено полностью, и даже с крыши не попасть – низкая и вся сплошным потолком ехала. Кажется, можно было говорить. И человек развеялся так сразу, погладил кожу на сиденье, глянул на девушку, кивнули друг другу – и прошептал:
– "Корову". Мы хотим "корову".
Человек-мастер выдохнул воздух, как будто зол был, но он был не зол и не рычащее, он просто смеялся. Он так смеялся: нитки дрожали, цветы в горшках как от ветра туда-сюда растительной проволокой ходили – так он смеялся.
– Вы действительно хотите "корову"? Это странный выбор, обычно хотят собак или бобров. Или тушканчика.
– Но мы корову хотим. Мы думаем, оно было особенное такое, – утвердила девушка.
– "Корова" было красивым животным, – сказал мастер серьезным голосом. – Оно было большим, ростом с дом, так что, вы понимаете, я смогу только уменьшенную копию…
– Это нам подходит.
– Значит, говорите, корову.
– Её самую.
– Ну, что ж. Закройте мешок и спрячьте под полку, я займусь этим, когда не будет опасности. Приходите через пару недель, принесите ещё одно такое – в качестве платы. И будьте осторожны по дороге: ночами патрули дежурят ближе к рассвету, не попадитесь там.
– Мы всё поняли, мастер.
Человек кивнул, опустил лицо, опустил взгляд и продолжил тянуть свою проволоку через одно из мизерных отверстий на деревянной пластине с точными указателями величин как нот, и это была немая музыка.
…Парочка вышла на улицу, разбивая световой ковёр на мистические фигуры, которым не было названия. Спрятали пустой мешок под одеждой, запахнулись в тени, чтобы казаться серее. Мужчина смущенно искрился, и оба были в особом состоянии нервов, настолько особом, что даже вспомнили в один момент вместе о старом подарке: это было слово, тайное слово, которое им подарил один из знакомых – тот самый Феофан. "Взбудоражены" – сейчас оно подходило как никогда.
– А что ты думаешь, мастер их видел? – поинтересовалась она тихо-тихо, пока они выбирались из окрестностей.
– Почему бы и нет? Я читал, что некоторые смогли избежать… И они помнят.
– Как же они смогли избежать?
– Просто не восприняли всерьез.
– Но эти заглушки… Как они смогли уберечься, если все дышат? Как они могли не дышать?
– Какие-то фильтры для ноздрей… Я читал.
– И как они поняли?
– Загадка.
…Две недели промчались стремительно, и вот опять тёмной влажной ночью они крались по мясистым земляным рытвинам осторожно, боясь внедриться в сюрприз, как то ловушка или агрессивные норы. И вот опять всё повторилось у дома: глаз около двери, глухой голос, время ожидания. Человек сидел в той же позе.
– Здравствуйте, мастер, мы пришли, вот.
– Присаживайтесь туда же. Сумку под лавку.
– Хорошо, хорошо.
Потом они сидели в тишине, и хозяин нагнетал предвкушение, и все предвкушали, и это было торжественное вступление, кажется, так можно было определить – как "торжественное" от слова "торже" и вступление. Наконец, мастер улыбнулся и медленно выдвинул из пола ящик, где покоилась тайна.
– Я открою, – сказала девушка, переняв сверток, как опыт.
– Осторожней, милая. Там, наверное, зубы…
– Оно не было хищником, – смеялся проволочник, и все вместе смеялись, пока она разматывала чехол.
Это был такой момент для них сейчас, это был момент, когда они вот-вот должны были увидеть фрагмент времени, которое у них выкрали, отобрали, запечатали маркировкой несуществования. Такой момент… Вида открыла и тут же вскрикнула, не сдержалась:
– Это оно – "корова"! Боже… Оно такое красивое.
– Очень красивое!
– Зубы как стены…
– И рога!
– А тут ещё что-то на животе…
– Это вымя, – пояснил мастер.
– Вымя… Как это хорошо звучит и выглядит…
– Как растянутая звезда.
– И такое ведь бывает! Надо же…
Они теребили это существо, передавали из рук в руки и всё пытались перескочить от обычной вежливости к настоящему восторгу. Им было бы страшно делать это в другом месте: это была такая проблема в их эпохе – эмоции приравнивались к порокам. Быть эмоциональным считалось неприличным, и все, как могли, выгоняли из себя лишние чувства, стараясь посвятить вещам более нормальным – карьере, статусам, накоплениям.
Проблема казалась бы вымышленной, если бы не нападения слабости. Когда они начались, это было как преждевременный маразм: люди становились такими сентиментальными, плакали всё время. Компании рушились, из-за мягкотелых дурачков обваливались биржи и приходили в негодность экономики целых стран. Чем больше было трогательности в природе, тем слабее становились люди. И тогда было принято решение избавиться от всех трогательных вещей. Сначала убили всех зверей (скрыли из вида на особых континентах) , птиц сослали на острова (остались как крылатые выражения) , ввели штрафы за сюсюканье с детьми, изъяли из пользования "неправильные" фильмы и книги запаролили книжностью. Романтика стала дурным тоном, любовь перестали искать, её считали неприятностью, симптомом…
…Вида и Яннис смотрели сейчас на "корову" и хотели что-то сделать такое, они не понимали: им хотелось иметь мокрые глаза, но это было так странно, ведь мокрые глаза обычно имели только пожарники и больные. Поэтому они сдержались. Ещё раз поблагодарили проволочного мастера, сели в машину и поехали домой.
– Это животные…
– Страхи?
– Это животные, – вот что она сказала. – Теперь мы знаем, как всё было раньше. И я чувствую это…
– Что?
Она ещё раз приоткрыла коробку, взглянула на их "корову", потом метнулась к своему мужчине и стала неистово целовать его в губы.
УЗЕЛ И ШИПИТ
Он стоял над ней своевременно, нависал обстоятельством, как вис, но головой вверх. Наждачная тишина и медленная тайна. Сейчас пора было. Она и сама знала: пора было рассказать. И так столько времени держала при себе, всё не могла отпустить. Наконец, села на стул – комната такая упругая, натянутая по углам, и ни одной двери – как она сюда вошла?.. Кажется, что ни одной двери, но это иллюзия, это полумрак клеит глаза, а вообще-то тут одни двери, как будто это кабинет дверей, и вот она смотрит на все эти выходы и будто бы знает, что там по ступенькам вниз магнитные коридоры, там что-то спрятано – невидимое, густое – шевелится…
Как бы это? Подвальное хранилище. Может, интерпретация жизни… Людей тут нет. Вещи особого содержания, хоть и не вещи вовсе: "что-то" конвертировано в однородную информацию, и к названиям приклеены тела, выловленные известными способами: опытом, реакцией; другие на чистых именах держатся. Назови это "каталог невозможного".
– Вот у меня есть для вас… – сказала она подоспевшим голосом.
– Для меня есть?
Мужчина повернул лицо, как бы отдельно от головы – лицо, повернулся, зрачки в одну сторону – понаехали, потом ещё внешняя благосклонность, улыбка, такт – и как их мастерят (интересными собеседниками) . Совсем ведь не похоже: чудолобый.
– Куда будете говорить?
– В историю сразу пишите, в общее достояние, или как это у вас…
– Можете своими словами.
– Они все мои. Все, что я буду говорить. Только вот оно новое, не знаю, как и выразить.
– Представьте, что мы приятели, беседуем, и вы мне что-то…
– Сообщение? Я поняла, поняла. Надо расслабиться.
– Просто рассказать.
– Рас-ска-зать… Ладно, ничего сложного. Вот как-то сижу я в своей комнате… Это интересно вам?
– Конечно.
– Вначале окно… Окно. Сижу я, и тут вдруг оно как появилось! Я его отчетливо так увидела. Увидела и сразу поняла, что это новое, его раньше не было в мире… И – да, да, я помню, что количество материи неизменно, но это точно не отсюда. Оно новое, понимаете?! Ну, может, дырка где-то и оттуда полезло…
– И как оно смотрелось?
– Это и есть ваш вопрос?.. Оно не смотрелось само, но я на него смотрела – какой-то узел и шипит. Да, именно так. Ни к чему не пристегнут, висел там, чистый такой, никем не названный ещё, и, может быть, я первая его увидела, и тоже думаю: надо как-то назвать. А потом стало жалко: вот он передо мной – тайна, а я его готовыми словами…
– Но всё-таки отнесли сюда.
– Это историческое, наверное, для всех людей. Потому и отнесла.
– Ну, а подробней. У вас что-то осталось?
– Впечатление осталось. Но не слишком отчетливое. Это что-то такое – узел. Не совокупность данного, но откуда-то вылезло. Оттуда не лезло раньше, но теперь началось.
– И как вы узнали?
– Я увидела. Человек видит своими качествами, и я увидела своими. Ин-ту…
– Не надо про это. Говорите общими словами.
– Мышь, лень. Ие.
– Ие?..
– Я же рассказала про узел. И шипит. Вы дадите мне билетик?
– Зеленый билетик?
– Он самый.
– Тот, на котором портрет человека?
– Конечно, такой билетик.
– Я вам дам. Но сначала опишите этот узел.
– Это был узел такой… То есть, он не шипел, а шипит. Как имя предмета или собственное. Узел и шипит. Понимаете? Что-то новое образовалось, вылезло, больше не знаю, как и сказать.
– Но оно плотное?
– Оно из каких-то сил. Я сначала подумала: может, это бог материализовался? Ну, знаете, люди думали столько лет об одном и том же, а потом возникли вот такие узлы и торчат около окон…
– А потом что?
– Стала сомневаться, конечно, решила его потрогать… Не как бога, но чтобы понять, из чего оно состоит. Так я вытянула руку, но его нельзя было потрогать. Его можно было просмотреть, и я просмотрела. А ещё речь… Оказалось возможным его проговорить.
– Вы храбрая.
– Я храбрая. Проговорила "узел и шипит". То, что в голову первое пришло.
– Странное имя.
– Растерялась…
– И где оно сейчас?
– Этого не могу сказать. Я проговорила, и оно исчезло. Ну, как бы засосалось в слова, и ему необязательно стало быть видимым.
– То есть, сейчас оно хранится в том словосочетании, которое вы всё время произносите?
– Вот именно.
– И вы понимаете, что после того, как я дам вам зеленый билетик, и вы подпишите договор, вы не сможете это никогда повторить? Ни-ког-да. Если вы ещё раз скажете это, вас будут судить, как преступницу.
– Зачем вы так?
– Я должен вас предупредить, потому что это обязательное правило. Раньше было ограничение типа "всуе", но теперь мы требуем полного молчания.
– Ладно, я поняла.
– Хорошо. Тогда спасибо за информацию, распишитесь, ещё раз… И держите ваш зеленый билет.
– Вот же, настоящий зеленый!
– Билет. Только вы осторожнее там с ин-ту…
– Я знаю, знаю.
Приёмщик аккуратно сложил бумаги – два комплекта, первый убрал в шкаф, второй поместил в конверт и отдал женщине, потом вежливое лицо и собирался её провожать до одной из дверей, привстал уже, но она так нервно его остановила.
– У меня ещё один вопрос, простите… И ещё раз простите, это, конечно, не моё дело, но я должна спросить, чтобы мне потом всю жизнь продержаться в этом молчании, я должна сейчас узнать: что вы с ними делаете, с этими штуками, которые просачиваются? В этом многослойном пространстве так сложно контролировать…
– На это я не могу вам ответить.
– Что-то секретное. Так я и думала. У вас тут густота кромешная, и ни одного растения даже, хоть бы цветочек в горшке или деревце… Они же как в тюрьме тут, бедненькие такие, а может, это щенки или дети, и не могут сами себя защитить, не могут вырваться из слов, которыми названы… Жалко их, до чего жалко их! И что-то со мной не так… Как это сказать, как же это сказать?.. Говорю: отдайте мне назад, вот ваш билет, отдайте мне!
– Возврат мы не осуществляем.
– Да что вы такое?! У меня бумаги тут, давайте я сотру, зачеркну – перепишите.
– Никакого возврата.
– Как же это?.. Дядечка, существо, отдайте назад! Отдайте… Иначе я возьму и скажу, я скажу…
Голос сорвался в еле слышное бормотание, и женщина расплакалась, выдавливая со слезами рыб, которые заплыли в глаза…
– Вот видите, эти рыбы, почему вы их не заберете? Они тоже не местные.
– Рыбы у многих. Вот что бывает, если вовремя нам не сдать.
– Если вовремя. Вам. Не сдать.
– Я так и сказал.
– Ладно, что ли… попробовать уйти надо… попробовать уйти. Но это полумандраж: не думала, что так тяжело будет расстаться… Теперь я не знаю… прихожу, а его нет – это как? Он у меня почти в каждой фразе жил, и я так привязалась, держала его своими словами, и он был близкий, герметично упакованный… в жизнь упакованный, такой мой… Рыбы точно не подойдут?
– Нам надо закрываться, извините.
– Вы и так закрыты… Ладно уж, билет мне пригодится, с портретом билет, а это моё… ваше останется тут, его будут изучать, и совсем не страшно… разные опыты…
Гостья встала, руки дергались, лицо, голова, и было невооруженным глазом заметно слово, передавленное в её горле – комок, но другое слово. Так она сотрясалась, и чудолобый тоже натянутый стоял, как бы готовый к самому худшему. Это был решающий сейчас момент: или уйдёт, или скажет. Присутствие летучей фразы, рука на сигнале, готовность номер один…
Женщина откашлялась.
– Всего доброго.
Развернулась и вошла в одну из дверей, где продолжалась одномерная жизнь с понятными вещами.
– И вам всего. Всего доб-ро-го, – ответил приемщик, выдохнул и отключил записывающее устройство.
НИКОГДА ТАК НЕ ДЕЛАЙ
Это черта, которая объединяет всех мужчин в один вид. Это секта без собраний, религия, созданная одной привычкой, одной реакцией на ситуацию, исключения редки и примитивны. Спросите у любого – никто не будет отрицать, никто не будет удивлён разоблачению – тотальное единодушие.
…Пауза открылась, и за ней человек – жизнь, залитая в форму, можно бы и рассказать всё, передать его судьбу общими словами, но зачем спешить? Не будем спешить – выставим паузу как декорацию, а чтобы ещё лучше рассмотреть всё, пойдём в ресторан сегодня вечером, наденем красивые, чистые вещи, водрузим женщину на каблуки и пойдём в ресторан. Там и начнётся рассказ.
Вот они сидят двое: Свили и Миранда. Сидят в одном из ресторанов на площади около торгового центра, где стоит гигантский бронзовый штырь с чертами лица бывшего президента страны, где студенты разных цветов на лестницах кушают гамбургеры, где биолюминесцентное дерево с золотыми частицами в хлорофиле пылает огнями, где солёный на вид асфальт тихо лежит, как прибитый мученик, посыпан белой башмачной мукой.
И это ресторан. Обычный ресторан с обычными девушками на входе – тонкая блондинка в четыре угла: бёдра, плюс плечи и посередине талии нет, талия – это удача семитских народов, а она из германских варваров, откуда у неё талия. Вот и стоит квадратом у дверей, внушает расположение и готовит входящих к предстоящему интерьеру: чёткие тисовые столы, однозначные стулья – прямые углы, диваны кубистов, и сюда бы картину с изображением яблока-би́блока, но даже и того не стали: всё прямолинейно, конкретно, в самый раз.
Они сидят напротив друг друга, но головы вбок – окно большое, естественных форм. Там город проистекает за стеклом – неравновесие одних с другими, суета, подзуживание, амбиции, в итоге все кувыркаются, прыгая выше головы, и получается циркус, и получается, что все акробаты, хотя кто-то больше акробат. Город движется слева направо – в тупик, который тоже движется, и так из дня в день. Город сосёт из людей: кажется, что хочет удовольствие доставить, но на деле это садистские ласки.
Каждый читает меню. Женщина неторопливо – страница за страницей, желая всё изучить, истрогать внимательно подушечками плоские буквы будущих наслаждений, а мужчина точечно – раздел "Мясо" и "Алкогольные напитки". Наконец, каждый заказал – свершилось, что-то заказали и ждут, когда приедет это, на золотистых тарелках с вычурными каёмками. Отодвинули книги с блюдами, сцепили руки и глядят друг на друга, притворяясь счастливыми, хотя третий год кредит платится, а ещё уборочную машинку пора менять – сломалась; везде пятна, и даже на солнце пятна.
К тому же прикупили мобиль, но теперь тяжело с ним – дороги сами себя боятся, дрожат, и ничего на них не крепится, как будто новая форма притяжения: к ямам сложнее притягиваться. Чинится каждый год, и ещё на бензин отдавать, и кредит как будто не убывает – зловещие проценты вздуваются на дробях. В общем, тот же акробатизм.
Теперь сидят в ресторане, разговаривать особо не о чем, уже взрослые дети – переехали (в телефонные гудки и "позже тебя наберу") . Могли бы подурачиться, вспоминая общих знакомых, но виски ещё не принесли, не с чего дурачиться. Ну, обсудили новости, кого отругали, кому вылизали, кто виноват, но как-то без энтузиазма; источник новостей – мягкая заказная гласность, на этом не разгуляешься.
Попробовали распланировать выходные, но что там планировать: к соседям на салаты, у соседей аквариум с четырьмя рыбками, фикус в ведре, мастиф, а его жена сама готовит творог из сухого молока. Четыре этажа вниз – и там уже другие порядки. Никто ни на кого не кричит, разговаривают, как будто шепчутся – тихие омуты. Она работает учителем и носит типичное лицо биологички, а он элитные души чинит (но если бы души, а то – душевые аппараты) , кривит лицо от плохой погоды, проклинает судьбу и редко меняет футболку, потому что она фирменная и из хорошего материала – такая у него одна. Четыре этажа вниз – это наши герои, которые сидят в ресторане, это о них мы и рассказали вот.