Тарелки, наконец, принесли: у него биф отменный с черри и молодым картофелем, у него шоколадный соус, а она заказала лазанью, что-то ей в голову взбрело заказать именно лазанью, хотя столько других блюд было: и карпаччо, и антрекот, но она выбрала это лазательное, аморфное – никто не заставлял, собственной волей предпочла из множества альтернатив. И вот тут уже начинается раскрывание секрета, уголок подцепили и тянем завесу от пола к рифлёному потолку – разворачиваем идею.
Мужчина нож берет деловито и разрезает весь кусок на маленькие – против этикета, но ему хочется продлить экстаз: перед ним кусок мяса, пышный, средней прожарки кусок настоящей латинской говядины, вынутый из задорной буренки, которая паслась на густых лугах далёкой страны, куда ему вряд ли удастся когда-то попасть.
Он разрезает кусок и чувствует этот запах невероятный, запах счастья и запах тонкой роскошной жизни, где у людей собственные дома в два этажа, а там мебель вся добротная, из ценных пород, и там камин с коваными засовами, и там мини-бар в гостиной, так что можно наливать себе виски, лёд, стакан красивый, с гранями, наливать выдержанный многолетний балвени и садиться к камину в дорогом халате, а рядом такие же успешные друзья сидят, и вы обсуждаете ситуацию на бирже или недавний гольф…
– Можно я у тебя кусочек?.. Как кувалдой по темечку.
– Можно я у тебя кусочек? – это остаётся звенеть у него физиологически в голове, как мысленные конвульсии. Только что он сидел перед камином в дорогом халате и обсуждал гольф, а теперь эта женщина, вклинившаяся в его жизнь со своими привычками, охотится бесцеремонно за первым, самым важным куском его добычи.
И пока он остолбенело истекает слюной раздражения внутри рта, она, не дождавшись ответа, ныряет вилкой в его тарелку, подцепляет самый красивый, сочный кусочек, нанизывает сверху молодую, придавленную луковой шапкой картошку и с невинным лицом тащит всё это на себя, снимает с вилки зубами, шипит открытым ртом, показывая помятые куски пищи (горячо!) , потом механически жуёт, глотает всё сразу, и этот шар медленно катится по её горлу.
– Вкусно, – говорит она обычным голосом, вытирает жирные подтеки на губах и переключается на свою тарелку.
Свили не шокирован, это слишком односложное определение; Свили не шокирован, он обалдел от такого. Этот человек, это существо, напротив него сидящее, только что слопало первый кусок его королевского бифа, пышного, средней прожарки бифа, который он собирался съесть у камина в собственном двухэтажном особняке с дорогим фасадом, выложенным толчеными раковинами.
– Никогда, слышишь, никогда не ешь из моей тарелки , – говорит он медленно, вязко, как будто стараясь придушить её этой фразой.
– Да брось ты, – кидает она и продолжает выковыривать фарш из тестяных листов.
– Никогда этого не делай, – говорит он, неимоверными усилиями сдерживая своё желание вывалить её же раскорёженую еду ей на голову. – Никогда, – повторяет он как мантру, накачивая вилкой желваки на руках.
– Слушай, ну чего ты так расстроился, я же просто попробовать хотела, – говорит женщина, повизгивая своим таким чрезмерно родным фальцетом.
Мужчина вонзает вилку в кусок, не сводя с неё глаз, быстро его съедает, и теперь это, конечно, не то, теперь это обычное набивание желудка, и никакого камина нет, и нет биржевых друзей, и он обычный сантехник с сальным животиком, двумя детьми, не проявляющими к нему интереса, женой, пропахшей школьными тетрадками, и с кучей долгов – неудачник, одним словом, конченый неудачник.
– Зачем так злиться? Я же маленький кусочек взяла, смотри, сколько ещё осталось… Между прочим, человека отличает от животных именно способность делиться, – не прекращает верещание женщина. И нет бы как-то это говорила про себя, но она вслух говорит и с таким лицом раздражающе-весёлым, как будто ей и вправду ситуация эта показалась довольно забавной.
Он ещё раз пробует успокоиться, нанизывает вкусный большой кусок и несёт в рот, испытывая последний шанс вернуться в дом с красивым фасадом, и на сей раз ему почти удалось, но тут происходит что-то запредельное: она стаскивает у него черри прямо рукой из тарелки.
– Хотела помидорку попробовать.
Это конец. Мужчина вываливает ей майонез на голову, брызжет кока-колой прямо ей в лицо, разбивает потолок стулом, и ей на голову летит штукатурка – всё мысленно проделывает, но картинки в голове натуралистические, очень реальные. И постепенно у Свили поднимается настроение, постепенно он в себя пришёл, даже улыбается от того, что так эффектно ему удалось ей отомстить за все эти годы устрашающего семейного счастья.
Он даже позор её изобразил: она сидит с этими башнями на голове, а вокруг все смеются над ней, показывают пальцами и смеются, мол, вот какая страшненькая, да к тому же учительница; наверное, пропахла бумагой вся, от женщины ничего и нет.
Такое он представляет, поедая свое мясо, закидывая кусок за куском в рот, так он улыбается оттого, что вечер понемногу налаживается и не вконец испорчен.
– Будьте добры, счёт, пожалуйста.
По дороге домой она идёт рядом, но не слишком, метр или полтора расстояние, обижена, но ему до этого никакого дела, он сегодня в который раз лишился и камина, и дома, и успешных друзей – какое Свили дело до женских обид, когда у него самого такие потери.
И он идёт, шагает ногами по тротуару, и виски блаженно струится по мыслям, в которых мир лучше, чем есть, не идеален, но для текущего момента подходит.
И они заходят в квартиру, там полы все в этих вечных кошачьих волосах, там новый шкаф в убитой прихожей и ни одного нормального держателя для обуви.
– Свили, прости, я сегодня буду спать в другой комнате, – говорит жена. – Голова разболелась.
Мужчина вспоминает, как недавно бросал ей на голову всякие штуки, и внутренне торжествует от того, что эта злая магия подействовала: люди должны быть наказаны за дурные поступки.
– Ничего, дорогая, я как раз хотел почитать, – говорит он, имитируя небольшое сожаление.
– Тогда до завтра.
– До завтра. И вот ещё что…
Он обрушивает на неё змеиную паузу.
– Тебе понравилось мясо, которое я заказывал?
– Да, оно было неплохим, – женщина отвечает спокойно, ни о чём не догадывается.
– Неплохим?
Он иронически сотрясает её за плечо.
– Нормальное мясо, – подтверждает недоумённо жена (ни капли сожаления в глазах) .
"Что ж, тогда, может, расстанемся, пока не сожрала всего меня". Но вместо этого:
– Я рад, что у нас похожие вкусы.
…Это черта, которая объединяет всех мужчин в один вид. Это секта без собраний, религия, созданная из одной привычки, и мантра её: никогда, слышишь, никогда не ешь из моей тарелки.
САТОРИ
Город остановился, всё остановилось. Она, оглушенная словно, залеплена отчаянием, укором, собой, ходит бледная, на пластмассовых ногах и совершенно не умеет запахнуться сейчас, прикидываться. Она идёт по протоптанной, и впереди не следы, но вмятина сплошная из человеческих дорог. Она так идёт, а там ещё какие-то субботники, куличи, события, там ещё люди по бокам живут по плану такому, придуманному любителями закреплять всё и везде (собственность, желудок, власть) .
Она идёт куда-то, такая послушная – четыре этажа воспоминаний над крышей, каверз и золотые мозги, только теперь всё это пропало, загналось в угол и сидит там, немного беспомощное.
– Вот бы стать лёгкой, как снег, и падать на руки, лица. Вот бы не ждать знаков или просто не ждать…
Потом она здесь. Села и сидит на голубой кушетке, сидит на покрывале бумажном, но ей всего этого не видно, она же в вакууме таком, скомканная в точечку – нет ни чувств, ни направления. Вектор засох и отломался. Она сидит там, сидит, а внутри неё пульсирует это тугое принципиальное решение, собирающееся разорвать её жизнь моментально на эти полосы, метания, канделябр, не подставить под кого-то, но пустить по блестящим залам в рубище знатока – бродить, рассказывать истории про м а рвинов и изобретение любого предмета. Она сидит так, собравшись в кулачок, и готовится этим кулачком стукнуть трижды глухо из своего вакуума, но со всей силы, стукнуть, чтобы все поняли: это не временно, это вердикт – что-то такое тугое (да-да, вердикт) .
И тогда каждый пойдёт в свою сторону: она в свою, проблема – в свою, прошлое куда-то тоже и сорок четыре заглушки на колесе; она не собирается паразитировать там, вытаскивать воспоминания. Уже решила, и решение это своей жизнью живёт, ищет запечатления, после которого сотрется всё, что там случалось с ней когда-то: сомнительность, раздвоение, рок.
Сюда заходит человек, указывает ей жестом на что-то, и она снимает одежду и гладит себя по боковому изгибу, проверяя, точно ли она сделает такое, или ещё получится это вылечить, что ли, изменить.
– Присаживайтесь. Вы обдумали всё?
– Я, кажется, обдумала всё.
– Вот тут подпишите.
Она корябает дрожащей рукой по белому потолку, и это не потолок, но бумага, и она корябает там, и скользкое сомнение, как гнида, или как надежда, вьется – объятное, простое, "выбери меня, не делай". Но нет, она же уже приняла, и только докончить линию… Ломанная сердечная… Вот и всё. Пальцы онемели, немые, ни за что не отвечать им. А ей?.. И подпись уже тут. Теперь только голосом дрожать, вот так: "О, Господи, как это пережить, как это пережить…"
– Спокойней, прошу вас, расскажите, чего бы вы хотели, – обнаружился врач прямо тут, стоял в белом своём халате, и она руки туда: хотела расписаться (на халате) , но вовремя отдернула, поняла.
– Я расскажу. Нет, я попрошу вас. Попрошу: уберите это из меня. Так тяжело дышать, и ещё эти подёргивания, я так переиграла саму себя, когда-то давно ещё, а теперь осталось… Просто выньте это, и я пойду домой, буду веселиться, видеть цветное, мечтать и бегать босиком по песку, размахивая шелковыми волосами. Я просто не хочу так, словно в вакууме жить, носить чужую судьбу под боком, злиться и не понимать разговоры, не участвовать. Я не хочу такого, а хочу, напротив, излучаться, изучать всё. Давайте же, выньте.
Человек осматривает её с головы до ног, потом подходит и прощупывает где-то в районе пупка, пальцы напряжены – видимо, охотится на нужную точку.
– Сейчас ничего нет. А раньше бывали обострения?
– Было обострение давно, сначала обострилось, а потом… Я его не приглашала, а он пришел – это же тавтология, зачем меня повторять?! Я сказала: "Природа – кто она такая, чтобы приказывать мне?!" И они выпроводили его, чем-то там ковырялись, и он ушел. Так я его ненавидела… А потом, когда я лежала в этой крови, когда смотрела в себя, я поняла, что никогда не справлюсь с этим решением. Он же приходил ко мне, а я выдавила его, выгнала в самое никуда… И меня как будто перекрутили в обратную сторону тогда, заточили не в тюрьму, но в матку, и я перестала видеть, перестала смеяться, и с тех пор, доктор, я чувствую, что меня каждый день убивают заново и никак не хотят родить…
– Чувство вины – не из простых.
– Но теперь поздно об этом… И если я не могу справиться, то лучше совсем уберите из меня.
– И вы никогда не пожалеете?
– В этом и смысл, чтобы никогда больше не жалеть. Никогда и никого. Теперь мы выяснили, а значит, давайте приступим: выпустим меня оттуда, и я пойду смотреть во все глаза на людей, искать солнце красное в середине мира – находить… свет на шарнире, висячие мосты, питательный юмор…
Последние фразы она уже проговаривала без звука, удерживая щёлку между глазами, где стояла вода. И её трясло, и пот на лице – всё сразу. Когда же это кончится? Врач сострадательно вздыхал.
– Это непросто, Сатори. Но вы должны ещё раз всё обдумать, и вы должны понимать, что это точка невозврата. Ничто не сможет вас вернуть сюда, в эту ситуацию, поэтому я бы попросил в последний раз взвесить все "за"….
– Но я не знаю никаких "за", я не знаю! Всегда была сильная, жила как хотела, но теперь вот… Я не знаю никаких "за"! Эта ваша точка, что мне с ней делать?! Точка, точка, черта… она должна быть пройдена, это очередное препятствие, и я справлюсь, да, а почему бы мне не справиться? И я справлюсь. Уже подписала всё, не тяните, делайте, наконец!
Врач затягивает кожаные ремни на запястьях Сатори, говорит что-то про кровь, и про широкие вены, и про будущее… "Туда мне и надо – в будущее. Подбросите?" Так она молчит, но мысли громкие, бьются, как тикают, и окружающий вакуум как среда, и все перепуталось. В голове дрожь. Она сжимает глаза и старается согреться, но дрожь эта – внутреннее опустошение. Кто она теперь? Выбитая из сил… Кто она теперь?
Успокоиться. Что-то читала… "При дрожи образуется дополнительное тепло"… "Человек связан с потомством стадией одной клетки"… "Душа – это недоизученные функции мозга"… Всё не то. Успокоиться. Всё не то, но уже не изменить, точка невозврата тогда ещё поставлена была, и лучше сразу себя наказать, и больше никогда-никогда не вспоминать, как она лежала там, и вокруг была кровь, и это была кровь её человеческого продолжения…
Теперь какой-то металл в голове, и это уходит из неё медленно, по прозрачным проводам капельницы, и ей снится, как по ним ползет длинный червь, который растягивается и бледнеет, и становится жидкостью, и входит в ее вену… И он выедает из неё трупный яд, который она не смогла вывести из себя сама, и он выедает сначала яд, а дальше заползает прямо в сердце…
– Сатори, просыпайтесь! Просыпайтесь!
Она подняла веки, с трудом, но так хотелось открыть глаза, и она огляделась и увидела себя на кушетке, голубого цвета простынь, по сторонам белые потолки везде, белые потолки, и на них стоит её подпись. Здесь она проснулась, и сразу же надо уходить. И она опускает ногу, ещё слабая, но уже пытается встать.
– Для этого ещё рано, отдохните пока.
– Но мне надо уходить, я везде расписалась, вы всё закончили, и капельница отключена.
– Пока вы не можете уходить. Вы очень слабы.
– Я очень слаба…
– Но вы в порядке?
– В полном порядке.
И Сатори лежит так, с мягким телом, и теперь уже ощущает, как у неё эта дорожка внутри образуется, по которой острые мурашки будущего: намёки, планы и этот качественный приоритет – собственная жизнь, вот же он, чётко вычерчен. Это приоритет, и как она могла позабыть? Надо домой идти. Теперь она пойдет домой, забудет про потолки и пойдёт домой, и будет радоваться, видеть цветное, мечтать и танцевать босиком, красивая, танцевать будет, размахивая шёлковыми волосами…
Она ещё немного полежала тут, а потом встала и шла. Шла босая, удачливая, свободная от всего этого: от ощущений, зависимости, памяти, и могла смотреть на предметы (видеть их) , могла улыбнуться цветочнику, могла выкашляться – смеялась. Это было так по-новому: мир открылся, и, она совсем новая в нём, и больше ничто не плачет внутри, ничто не наказывает её…
Она встретила врача по дороге, и он отругал её за босые ноги, и они шутили по-доброму. А потом была контрольная экспертиза по плану, и они отправились в инкубаторий проверить, что Сатори ничего не чувствует. Там дети лежали в стеклянных вазах, и она посмотрела на каждого, и ни один не вызвал у неё никакой эмоции.
– Удалось, – сказала она врачу. – Все такие однообразные кожаные бочки, и это просто дети, как есть просто люди или просто ситуации. Я ничего не чувствую, вообще ничего, и нет плохих воспоминаний, я совершенно довольна.
– Тогда я могу вас выписывать. Поздравляю.
Какие-то формальности, отказы, афиши, а после она летала по городу и видела всё, видела, она была такой легкой теперь, она не могла вспомнить, что лишило её этой радости… Она шла по городу, который раньше отмер, а теперь двигался, и улыбалась этому времени, и внутри росла такая толстая защитная пустота, и теперь можно было жить, в этом состоянии только и можно было жить…
– Простите! – она задела ногу пожилого мужчины, который сидел на скамейке со своей газетой, и, видимо, со своей женой.
– Ничего.
– Хорошего дня!
И Сатори полетела дальше. А пожилой мужчина долго всматривался ей вслед. Огляделся по сторонам.
– С каких это пор по парку стали разгуливать голоса?
– Это из клиники, скорее всего. Там эти модные женские операции делают – удаляют самый главный инстинкт, и потом они как будто живут лучше прежнего, живут ради себя, и ничто их не мучает.
– Но на самом деле они призраки…
– Страшно это всё.
– Ну и времена.
Старики покряхтели ещё недолго – что-то вспоминали, а потом сложили газеты, встали, и она взяла его под руку. Немного размыло после дождя. Они шли по парку, и за ними тянулись четкие человеческие следы. А рядом с ними прогуливались другие люди, и тоже оставляли следы, как чертили будущее, шли на прямых ногах также, смеялись, но при этом чертили будущее. И это были красивые рисунки.
ГЛАДИТЬ КАК МОРЕ
Он долго подбирал брюки под эту встречу, и в итоге надел самые приличные – ведь надо будет произвести эффект для начала, и потом тоже, надо будет казаться стабильным и однородным. Себе казаться. Он давно уже так – не живёт, а кажется. Теперь зачем ему идти? Как же – новые виды поведения. Все они делают это, и ему надо попробовать непременно – человеческий инстинкт. Страх тоже – идёт и чешет его. Боязнь одиночества. Зрелость. И что-то с причёской – заглянул в себя, волосы дыбом встали. Ну да, пусто там, нет ничего. Что ни человек, то мель. И он мель. Такие времена.
В городе тишина колом, ещё кое-где кричат, но не так как раньше: везде шум был и перемешанные голоса, все за всех отвечали, теперь этого нет. Город заговорили – колдуны пришли, и все замолчали, сначала замолчали, потом вымерли, но не все. Остались изменённые люди: надели дома на головы и долго думали, пока не пришли к выводу. А когда пришли, то очень удивились – они никуда не ходили, но пришли. В этом была суть перемен: человек оказался наедине с самим собой.
Но Грэй не готов был об этом думать сейчас. У него был другой интерес – девушка. Вот и она. Сидит в комнате для разговоров – есть необязательно, можно просто приходить и разговаривать. Она в накидке, из которой торчит дерево-тело. Волосы широкие и во весь лоб. Лицо медленное, брови, глаза как сувенир. Сидит, подперев под себя ноги, спина и взгляд под прямым углом. Немного покачивается от стены. Видимо, надо дать знак, чтобы разговор начался, надо что-то сделать такое…
Грэй раскрывает руки и забирает в открытое пространство часть её туловища: нервная трубка вдоль позвоночника, кожа теплая, ровная текстура.
– Привет.
Теперь она больше похожа на живое, глаза сдвинулись, поползли по рукам, по звуку. Старается улыбнуться, губы растягивает – пока не симпатия, но рефлекс.
– Кто вы?
– Я записывался на свидание.
– Хорошо. Можете поцеловать меня в висок, и будем лежать как пара.
– Нет, я пришёл, чтобы… ну, как это… Я пришёл, чтобы распознать вас.
– Тогда вот.
Протягивает ему тетрадь. Никто никому не мешает. Грэй берет каталог тем и выбирает самую простую из "интеллектуальных"; ему не хочется много получить, он хочет только попробовать – житейская мудрость, философский подтекст. Сообщает ей номер, вынимает название из кавычек. Девушка раскладывает глаза по потолку и бормочет что-то, как будто заучивала. Потом набирает г о лоса в рот и говорит: