– Так дешево? Люди бы и больше платили.
– Ну, знаешь, я как-то постеснялся спросить: "Вы что, парни, на покойничках не наживаетесь?"
– Понимаю тебя. А мысли?
– Может, просто клиентов много, количеством берут.
Оба синхронно вложили мотки разных цветов себе в рот, Мэй на сей раз засосал фрагмент осьминога, а Дэвиду попался в лапше кусочек вполне мясного цвета говядины.
– Это я ещё не всё рассказал, – продолжил Мэй, завершив процедуру глотка.
– И что там?
– Мы поговорили, и этот парень разрешил мне присутствовать на ближайшем обряде, чтобы посмотреть, как всё это проходит…
– И он согласился?
– В общем, не сразу, но да. Сегодня вечером иду на похороны с исчезновением.
– Ох ты, чёрт, поздравляю! Постой… А я с тобой?
– Ты же брит. С какой такой стати я с тобой общаюсь во время вакайского траура?
– Но как-нибудь из окна, через щелку?
– Ладно, собирайся. Придумаем на месте.
Тем же вечером двое мужчин в строгих, уместных и в радости, и в трауре одеждах стояли перед небольшим домом в самой глуши города. Это был дом, в котором жила одна из тех привычных для местности семей, члены которой остро вкалывали в течение всей своей жизни, но никогда не претендовали на то, чтобы урвать хоть кусочек от этой игольной подушки.
…Вакай пододвинул какой-то ящик к окну на заднем дворе. Такие окна обычно использовали для регуляции ветра, оно было меньше других, затемнено и годилось для подсматриваний.
– Это как подставка, залезешь и протиснешь туда свои глаза – ничего опасного, сейчас вечер, и вряд ли тебя кто-то заметит. Встречаемся здесь же, когда гости начнут расходиться.
– О\'кей, сэр.
– Всё, я пошел.
Дэвид встал на коробку, немного еще вытянулся на руках и протиснул туда свои глаза. Внутри, в доме, стояли гибискусы остроконечные, там свечи горели, и все лампы тоже горели, отчего крайне отчетливо можно было увидеть признаки смерти, сопутствующие образу человека, который лежал тут же, в центре зала. Он был такой маленький, желтый в зеленое пятно, и, взглянув на него, одна только мысль появлялась в голове: мысль о том, что это уже даже не биомасса, это просто трупак, и никакое перерождение ему не светит. Что человек этот умер окончательно и бесповоротно, вопреки всяким там старинно-писанным надеждам.
– Дорогие друзья, сегодня мы собрались здесь, чтобы проводить нашего любимого Бао Гу в следующий виток его бесконечной жизни. Кто-то хочет сказать?
– Я хочу.
– И я.
Так брит переводил – скорее, угадывал по выражению лиц. К ложу подбирались маленькие вакайские люди – такого же желтого цвета, как и покойник, только без зеленых пятен, и каждый что-то говорил, в основном, говорили хорошее, но иногда проскакивали и похоронные шуточки, судя по тому, как дети хихикали и морщились забавной морщиной старики. Когда официальная часть подошла к концу, жёлтая тетушка, видимо, утешная вдова молча опустила голову, давая знак людям в темных комбинезонах. И началось главногвоздие вечера – погребение методом рассасывания неживой материи по недоизученному пространству.
Один из мужчин приблизился к телу и отрегулировал тонкую металлическую пластину, которая была заранее приложена к затылку усопшего, включил инженерную коробку, повертел какие-то ручки, и вдруг что-то случилось, начались крики и обмороки среди гостей. Дэвид протиснул глаза ещё глубже в окно и собственными вот этими глазами увидел, как желто-зеленый человек на полу начал утрачивать свои пространственные контуры – иными словами, исчезал, да так качественно, стремительно, словно его никогда тут и не было.
Вскоре всё было закончено, и на ложе осталась сплошная традиционная пустота. Люди в комбинезонах собрали реквизиты и вышли на улицу, а за ними потянулись на воздух и другие гости: всем не терпелось обсудить свежие покойничьи новости этого самого бесконечного из миров.
Мэй выплыл в первой же волне соболезнующих.
– Ты это видел? – спросил он у своего приятеля, как только они отошли на безопасное расстояние от дома.
– Фантастика! Его как будто черти утянули, – сопоставил Дэвид.
– Ну, знаешь, не думаю, что черти уместились бы в этой металлической пластине…
– Интересно, они стирают человека вместе с информацией о жизни или как-то частично его убирают?
– Этого мы никогда не сможем узнать.
– Я бы так не утверждал, приятель.
– А?
Вакай сощурился и встал точно напротив собеседника, чтобы по выражению его лица понимать, когда он шутит, а когда это такая языковая конструкция.
– Ты что это задумал?
Дэвид улыбнулся той улыбкой, которая обычно знаменовала начало новой авантюры, погладил своё бритое лицо – бритость, как гордость всей нации – и сказал:
– Твоим умершим другом буду я. Жёлтый всхихикнул:
– Кажется, ты перепил белого чая.
– Нет, Мэй, я настроен решительно. Завтра утром вы меня похороните. Ты сам подумай, ну что может случиться? Это вряд ли убивает людей, потому что зачем им в этом приборе лишняя функция – убивать?! Так что наверняка я окажусь в каком-то другом измерении…
– И как ты выберешься?
– Имея в стране мёртвых здоровый живой мозг…
– Эта плохая затея, друг.
Вакай ещё раз взглянул в лицо приятелю, рассчитывая, что сейчас там мелькнет хоть какая-то мимическая подсказка, и оба рассмеются и хлопнут друг друга по плечам, но там была суровая бритая серьезность и прямота, и никакого намека на розыгрыш.
– Да всё будет нормально! Ты сейчас иди к ним, заплати за похороны, возьми исчезновение в пещере, люксовый вариант. Всегда хотел красиво умереть.
– Эй, Дэвид!
– Шучу-шучу про умереть. Всё остальное в силе, держи деньги, договорись о времени. Какое, ты говорил, там свободно?.. Утро нам подходит. Восемь? Отлично. Завтра в восемь я буду ждать вас на общем пещерном ложе, надену лучший костюм, изображу на лице трупные пятна – в меру художественных способностей, конечно, но кто тут знает, как выглядит мертвый брит?
– Я всё ещё надеюсь, что ты передумаешь.
– Не подведи меня, Мэй. Завтра увидимся на похоронах.
– Ты сумасшедший, приятель. Совсем свихнулся.
На следующий день Дэвид в лучшем своем костюме лежал в окружении множества зажженных свечей, растрясающих темноту. Он предусмотрительно накрыл себя многими слоями траурного покрывала, чтобы никто не заметил, как он дышит. Притворяться мертвым не было слишком сложно для него: в юношестве до поступления в университет он подрабатывал в доме престарелых и часто видел, как умирали люди. Мертвый человек лежит так близко к земле и кажется, что он невероятно тяжелый, что он раньше как-то отталкивался, сдерживал себя, а теперь уже не может скрывать своего истинного веса.
Вокруг стояли какие-то люди, судя по голосам, несколько женщин и в два раза меньше мужчин – приятели Мэя. Наверное, они говорили по-вакайски, и это был ровный, сдержанный вакайский, очищенный от эмоций – так они выражали своё уважение к ситуации. Дэвида так убаюкивало это мерное течение информации, что он чуть было не уснул, но тут какие-то свежие голоса добавились, и он понял, что церемония вот-вот начнется.
– Можете приступать, – услышал он голос своего друга.
"Вот, гадёныш, даже речь прощальную не сказал", – подумал Дэвид, но развить эту мысль у него уже не получилось, потому что в тот же миг что-то холодное, кажется, металлическое, прислонилось к его затылку, и он почувствовал сильное жжение и немного боли стреляющего характера. Он услышал, как люди в пещере кричат, но это было как-то невнятно, как эхо где-то далеко за стеной.
Наконец, металл сняли с затылка, и Дэвид смог окончательно возрадоваться тому, что не умер. Потом он ещё немного полежал, притворяясь неживым, и начал осторожно щурить правый глаз, дабы убедиться, что все люди вышли. В пещере никого не наблюдалось, и мужчина энергично встал, расправил пиджак и вышел наружу.
На улице он нашел Мэя. Тот стоял около выхода из пещеры и затягивался сигаретой с таким лицом, как будто сам только что помер. Брит хотел какого-то сюрприза, поэтому выскочил сзади с фразой "А вот и я!" и сразу же рассмеялся, но это всё было проделано для самого себя: вакай и бровью не повёл.
– Ну, прекращай. Ты, что ли, обиделся? Молчание.
– Мэй, не смешно!
Дэвид осторожно похлопал его по плечу, но никакого ответного действия, тот даже не смотрел на него.
– Хватит шутить, ладно, ну что ты?
Ничего не изменилось. Вакай спокойно докурил сигарету, потом задавил окурок ногой и пошел к стоянке.
– Эй! – закричал Дэвид.
Но никто не обернулся на его крик. Он сел на скальный уступ, внимательно ощупал себя, но не нашел ничего удивительного на теле.
– Что же это такое?
Потом Дэвид шел по улице и окрикивал людей на случай, если кто-то сможет его услышать, но никто его не слышал. Он преграждал им путь, но они его не отталкивали, потому что он не был для них преградой. Он пробовал звонить по телефону, думал, что хоть голос его находится в том же пространстве, что и привычный мир, но на том конце плыла тишина.
Мысли возникали и тут же схлопывались в районе головы. Ноги вроде бы устали, но не было никаких ощущений. Может быть, есть захочется? С этим вопросом он зашел в кафе и сел за свободный столик, но только посмотрел на блюда в буфете, как понял, что совершенно не хочет есть, и пить, ничего не хочет. Он сидел за столиком и не знал, куда ему дальше идти и что делать, он сидел тут, разочарованный, угнетённый и смотрел пустыми глазами, как вакайские повара орудовали за стойкой комариного звука ножами.
Он смотрел туда, и что-то ему казалось странным в том, что он видел, но понять было сложно пока. Вроде люди как люди, и ножи у них отличнейшие из стали, колпаки на головах, и лица такие сосредоточенные…
– Жёлто-зелёные!
Дэвид присвистнул. Ну, надо же! Вот же в чём дело, вот же в чём! Теперь стоило убедиться… Выбежал на улицу и стал заходить во все крупные магазины, на фабрики, предприятия, на заводы, в мастерские, и везде, наряду с обычными людьми, трудились эти желтые с зелеными пятнами по телу. Теперь сомнения были неуместны: его идея полностью подтвердилась, и он только удивлялся тому, как же надо при жизни приучить человека к бесконечному изматывающему труду, чтобы он даже после смерти возвращался на своё рабочее место…
Плыли серо-мерные тени, плыли солнца в обратную сторону, лежали сырые туши съедобных рыб, начавшие перерождение в свои чуть более живые тела, стояли пластиковые цветы в растрескавшихся горшках – тут всё служило и на жизнь, и на смерть.
– Хваленое экономическое чудо, – ухмыльнулся Дэвид, потискал жмуриковый сэндвич – не проглатывается – и пошел искать дом воскрешений.
ШВЫ
Кто-то развивается, строит, мастерит, а эти крадут. Долгая невидимая рука подбирается к твоему карману, потом какая-то жалость: пёсик или человек с барабаном – и дело сделано. Ты лишился, а эти обрели. Обокрали тебя. Забрали кошелек, волю, историю жизни. Забрали иллюзию, выкрали твои достижения. Оставили на улице в слякоть стоять, мирными истериками трястись, научили сдаваться.
И вот ты стоишь там, подошва течет клеем – ненависть к самому себе, разочарование, бессмысленность. Они сумели вырезать куски из твоей памяти. Ты ни с кем не сталкивался, никого не дразнил своими душевными качествами, ты просто шел себе – поступками, идеей, и вдруг они напали невидимо. Украли самого тебя. И как теперь найти? Никаких навигаторов, всё по-честному хотел, а теперь растерялось чужими помыслами.
Они не прятались, были на виду – такие же прохожие, куда-то шли, кого-то любили, может быть, давали время на то, чтобы кем-то стать, а потом отбирали всё сразу, ничего почти не оставляли, кроме тикающего горла, кроме беды и тишины.
– А что ты хотел – выступы для того и придуманы.
– Какие ещё?..
– Выступы. Сколько-то правильной формы лет, за которые тебя могут обокрасть несчетное количество раз. Ты стоишь между приемником и передатчиком, и они растягивают твое время, берут что надо, а потом сшивают по линии. И ты ничего не помнишь. Не помнишь, как лишился; шов очень тонкий, никак не заметить…
– Это физики, хирурги? Кто эти люди?
– Они не совсем физики, они духовники, скорее. Люди, которые чувствуют, когда вы полны, они берут свою десятину… Это налог на счастье.
– Церковь мироздания?
– Названий никаких нет.
– И как вы узнали?
– Я увидел шов. Какие-то сработали неаккуратно, и я увидел его.
– Что это было?
– Шов. В прямом смысле. Сшитая информация. Я увидел их всех: кому не помог, кого не вспомнил, кому нагрубил, кто не принял от меня истины. Я вспомнил их всех и тогда же увидел его. Шов. Он был неочевидный, как пророчества или мифы, как астрологические прогнозы и признание своей слабости, он был очень неловкий для моей головы, однако, он там был.
– Теперь мне не жалко этой потери. Теперь я понял, что отдал сам.
И собеседник исчез, уехал на следующем троллейбусе, захватив с собой остатки твоей жизни. И ты подумал: "Да, он с ними", но не стал ничего предпринимать, ты стоял и улыбался, ты чувствовал слизистые ботинки, ты тек, создавая течение, и все вокруг текли таким же образом, улыбались и верили во всю эту метафизическую чушь о переносе энергии и теряли-теряли, чтобы никогда не найти.
Это воровство на уровне твоей сущности, это воровство из самой сердцевины – виртуозные мошенники. Остаешься им благодарен, что не выкрали больше.
– А в следующий раз я сам раздам. Накоплю и раздам: нельзя доверять благополучию.
Так говоришь и несешься в общем потоке по коллективному туннелю "всего в меру". Можешь оставить ещё меньше и улизнуть в отсек, где сырость и тишина. Это гостиница для аскетов. Дорого отдаешь за проживание, зато совершенно спокоен – у тебя ничего не украдут: ты и так платишь слишком много, счастье не успевает копиться.
– Туда, что ли?
Но выбрать сразу не выходит, и ты болтаешься, как скользкий тип, у всех на виду, маневрируешь из стороны в сторону, оставаясь на месте, пока до тебя не доходит: это серия страха. Страх появляется одновременно в нескольких местах, как бог, и ты смотришь на него, и ты преодолеваешь его.
Надо бы решиться. А вокруг люди в мысленных шляпах. У каждого подкорка, душевные травмы, первые впечатления, симпатии, нервы… Сбивает. Жужжание драмомашины как стремительный фон. Быстрее надо предпочесть что-то, выбрать свое отношение к происходящему, закрепиться во мнении, иначе затянет, иначе врастешь сюда и будешь вечно слушать этот шум, коверкающий внутренние голоса.
Надо предпочесть… Итак, что же произошло на самом деле? Ты шёл. Помнишь, как ты шел по дороге, где расстилалась серо-зеленая разница, как ты замкнулся на грозе и попал в дрожащие дни, как ты с остервенением кинулся на закат – смотрел на него. Это был особенный день для тебя, это был смысловой день, и всё бы хорошо, но тебя обидели, обокрали. Ты не смог защитить. К чёрту гостиницу для аскетов, к черту церковь, налоги, отпущение – надо сохранить нажитое, закрепить судьбу, пока не растащили.
Вот теперь ты решился. Вынырнул из болотца около ноги, сформулировал шаг, и скоро ты в банке – в банке не из стекла, но со стенами, по периметру – мозговой коридор. Это хранилище ценностей, в прямом смысле. Раз и навсегда ты формируешь свои ценности, потом пара процедур и – готово. Твой характер, твоя история зафиксированы – не украдешь. Самые наивные глаза, самое открытое лицо – всё можно позволить, теперь никто не обворует, никто не вмажется своей удрученной идеей в твою историю жизни, никто не пролезет недвижимой рукой в твои потайные карманы…
– Вклад "Фиксация", не так ли? Это долгосрочное вложение, значит, вы не сможете ничего поменять.
– Я бы не хотел ничего поменять.
– Выплаты внутренней силой.
– Особые условия, акции?
– Возможность быстрого погашения при обилии жизненных удач.
– Согласен. Будем оформлять.
Ну вот, теперь нечего бояться. Твоя сущность закреплена, теперь никаких сюрпризов, никаких случайностей не будет: всё четко и безопасно. Жизнь без воров, размеренные дни без страха и угнетенности, понятные события по запросу…
Что-то прозвучало в голове – скрип и затягивание нитками.
"Вот черт! Опять они обманули!" Ты сам себя обманул – зашил; думал, что спас, но зашил, и всё, что у тебя есть, зашито там же, внутри. Возвращаешься на троллейбусную остановку. Но тут какое-то недоразумение: везде тянется, и люди как ткачи – производят внутри себя нитки и потом выбрасывают их – повсюду эти плетения. Чтобы попасть в троллейбус, выделяется нитка из пальца, купить билетик – и новая нитка; чтобы просто гулять… Швов никаких нет, реальность не зашита – она сплетена.
И ты бежишь обратно в тот банк, но там уже нет никакого банка. И ты набираешь номер, там у них такой простой номер, как дата твоего рождения, и ты делаешь звонок по телефону, но звонит в твоей голове. "Банк зашит вместе с ценностями", – решаешь ты и понемногу успокаиваешься. Трясешь пальцем – выпускаешь первую нить.
Вот и обратный звонок.
– Здравствуйте, это из хранилища. Вы что-то хотели бы узнать?
– Я хотел бы себя узнать.
– Оставайтесь на линии, вам обязательно ответят.
И заиграла такая приятная музыка. Ты вышел на тротуар, ты шел по дороге, и эта прекрасная музыка играла, а ты знал, что однажды тебе обязательно ответят, главное – оставаться на линии. И не зудели никакие швы, и не торчали никакие нитки – играла музыка и тянулась линия, и ты шел, умиротворенный, в ожидании своего ответа, и это была чудесная жизнь.
ПРЕВРАЩЕНИЕ ЧЕПУХОВОЙ ГУСЕНИЦЫ
Вот он потягивается зевками, скручивается, трясёт ладонями, фалангами пальцев разминает голову, чистит дыхание, через одну ноздрю глубоко вдыхает, через другую прерывисто, с похлопываниями. Массирует мягкие хрящи, на которых челюсти крепятся, потом теребит щёки – весьма энергично. Слюнную точку находит не сразу, но находит и жмёт на неё, пока рот не промокнет. Потом распахивает глаза – детский взгляд – и очень тонкий слабый пускает звук изнутри: "Н-н-н". Подглазники разминает, потом косточками над бровями разбивает: "Ммммм". Над губой несильно стучит, барабанными: "З-з-з-з".
Затем губы включаются, делает машинку: губы болтаются свободно. Вдохнул-выдохнул и ложится на пол. Упираясь рёбрами в пол, вонзает туда свою латинскую "Вэ", потом "Л" находит внизу живота, потом тянет "Уууу", передавая тайны своего рода, забирает всё удивительным "О" и тут же вышвыривает изнутри с помощью решительного "А".
Коврик сложил аккуратно, принял душ, побрился, надел костюм без рисунка, но про значок не забыл. Через мгновение он уже на улице. Садится в автомобиль, и тут можно немного полежать дрёмно на заднем сидении, слушая, как поют кости, растущие наследственным эхом. И он знает себя проводником времени: с изнаночной стороны звуковая колба, стена рода и новая защита, условный рефлекс, который он так активно вырабатывает изо дня в день. "Никогда не сомневайся, говори изнутри, порабощай их, захвати их, пусть у них не останется возможности победить тебя, будь впереди, давай".