– Вот только из этих соображений и расскажу… Когда Хавин был совсем маленьким, его родители очень много работали, возвращались поздним вечером или за полночь, и ребенок был целиком доверен няне. Это была умная строгая женщина средних лет. Она говорила родителям Хавина, что занимается с ним по самым прогрессивным методикам и постоянно совершенствует свои знания в области детской психологии. Впрочем, среди её увлечений были также многие другие науки, о чём свидетельствовала нарастающая библиотека книг, которые она читала в свободное от исполнения своих обязанностей время. Родители Хавина относились к этому довольно терпимо, главное, чтобы ребенок был здоров, опрятен и сыт, а на всё остальное они готовы были закрывать глаза…
– И няня оказалась маньяком?
– Не спеши. В общем, ребенка они видели крайне редко и не умели оценить его развитие, тем более, это был первый ребенок у них. Дальше он пошел в школу, и сначала ему было очень тяжело, так как он даже говорить толком не умел, не то, что понимать буквы. Но потом он стал понемногу наверстывать и в конечном итоге выровнялся с одноклассниками. И всё бы хорошо, вот только он постоянно падал в обмороки. Стоит-стоит – и вдруг как отключится, и спит. Это было не очень приятно, и тогда родители начали водить его по врачам, и выяснилось, что Хавин не может долго смотреть на что-то однообразное и монотонное, а если он будет смотреть, то непременно отключится. Такой они поставили диагноз. А лечение было вот каким: контролировать себя, не смотреть на однообразное и читать, периодически переводя взгляд на пёстрые закладки, которые надо изготовить специально по такому случаю.
– Отсюда и носки…
– Правильно. Но это будет позже, когда болезнь начнет усиливаться, и он не сможет даже по сторонам смотреть во время прогулок, потому что там машины и пешеходы – однообразие – то самое, от которого он падает. И вот тогда Хавин придумал эти носки.
– А взгляды? Почему он не выдерживал?
– Это последняя стадия началась. Глаза человеческие начали казаться монотонными, вот почему он просил меня поморгать: чтобы не уснуть…
– Было бы нелепо, да еще на свидании.
– …В общем, вот с чем он столкнулся в жизни, и, конечно, ему было крайне важно понять причины своих особенностей. Он привык к ограничениям, выполнял всё, как робот, но также не терял надежды однажды узнать, почему же с ним всё это случилось, и что это вообще такое. Ведь симптомы не вписывались в описание ни одного из известных психических расстройств. И он бы так, наверное, никогда не узнал правды, если бы не случайность…
Девушка взяла две сигареты из пачки, одну протянула подруге, обе закурили, и новые коктейли в рот (поехали – в рот) . Съели немного фруктов, молча продолжая курить; двери, дым плюс наблюдение за свечами. Наконец, каждая вернулась в свою позу – слушателя или рассказчика.
– Пожалуйста, продолжай, это так интересно!
– Я рада за тебя. …Ну что, Хавин стал любимым пациентом многих известных психиатров, нейрофизиологов и всяких подобных ученых. И его обследовали, изучали, и как-то один из врачей выставил идею о том, что у Хавина это какая-то история из детства. Он был так уверен в своей идее, что вознамерился доказать её, во что бы то ни стало, и начал знакомиться со всеми людьми, которых его пациент встречал, будучи маленьким. Понятное дело, в какой-то момент дошли до его няни, и тут вскрылось нечто очень любопытное…
– Она была еще жива?
– Да, она была жива, но жила одиноко и болезненно, в общем, ей было совершенно нечего уже терять, поэтому она рассказала всё, как есть. Умоляла о прощении, понятно, раскаивалась… Просила не выдавать её, и они дали слово, что никому не откроют её имени, но что саму историю придется обнародовать – в научных целях…
– Вполне справедливо, а в чём суть?
– А суть в том, что она устроилась работать няней от безысходности, но на самом деле хотела профессионально заниматься психологией, и для этого нужно было много читать и писать, а с ребенком времени бы не хватило никак. И тогда она стала вводить его в гипноз после каждого кормления, так что он почти всё своё детство проспал.
– О, чёрт!
– Ну да. Няня отключала Хавина, а сама шла читать и заниматься своими делами…
– Какая находчивая.
– …И у него как бы устойчивая реакция выработалась – на монотонные действия. Как от неё избавиться, он не знал. И не знает.
– Это грустно так.
– Я тоже была поражена, когда он рассказал. Даже обняла его, и мы постояли так несколько минут. А потом Хавин предложил мне к нему переехать. Спросил, согласна ли я провести кусочек жизни с таким человеком…
– Так вот сразу?!
– Ну да, минута была трогательной. Мы обнимались, и я была мягкой как слизняк, но теплой. Хавин дышал мне в волосы и в перерывах между этими дыханиями рассказывал, что заказал себе очки с разными видами мельтешения, и они вот-вот будут готовы – тогда он сможет вести почти нормальный образ жизни. Мы будем гулять и путешествовать, и смотреть на уток в прудах, и радоваться жизни.
– И что ты ему ответила?
Рассказчица дотянулась до стола, наклонилась к столу и вдавила окурок в пепельницу, размазав искры. Она оторвала несколько виноградин от ветки и покатала их в пальцах.
– Я сказала, что это была очень милая история, но, конечно, я не перееду к нему, так как не вижу повода для обмена. С моей стороны он получит помощника и сострадателя, а что я получу с его стороны? Ведь люди используют друг друга, просто используют.
– То есть, ты отказала?!
– Конечно, отказала. Я не занимаюсь благотворительностью, даже во имя великой печали.
– И что же он сказал?
– Да что он сказал? Долго извинялся, потом проводил до дома.
– Как-то ты очень жестко…
– Но вот так.
– Даже не знаю, что и сказать, – замялась подруга.
– А ничего не говори, пей коктейль и кури сигареты. У нас стандартные девчачьи посиделки: простых междометий вполне достаточно для поддержания разговора.
Что-то натянулось в воздухе.
– Откуда в тебе столько злости?!
Тони взяла последний кусочек яблока с тарелки и кинула в рот – есть не хотелось, но была потребность в случайном движении.
– Откуда во мне… – повторила девушка рассеянно, сделала из пальцев волка, прошлась по стене тенью. Затем она резко рассмеялась и вскочила. – Потрясающий фокус! Какой хитрец…
– Что происходит? Да объясни же!
– Ничего-ничего… Поздно уже, вызови себе такси.
Подруга что-то говорила ещё, но Тони не слышала ничего, она подошла к окну и смотрела, как внизу мотались машины из стороны в сторону, и чувствовала эту круговерть в голове, с помощью которой организм пытался избавиться от этого нового объекта в памяти, который медленно разрушал всё, что там когда-то хранилось. "Его ещё жалеют, а у него ведь такая сила", – усмехнулась она. "Няня прекрасно справилась".
Тони ещё раз усмехнулась, но уже без смысла: нить шутки оборвалась; она взглянула растерянно на подругу, двинула губами – что-то хотела спросить, но тут же забыла, с силой потерла виски, лоб и пошла в комнату, чтобы собрать свои вещи.
БЕЛЫЙ МИМ (КАК КАМНИ ИЗ ЛЮДЕЙ)
Он чёрный, серый, разных цветов, но у него совершенно белое лицо, у него пластилиновые губы, как будто пластилиновые, но только не двигаются почти, иногда вздуваются и всегда выглядят мягкими, как гусеницы. На руках перчатки, подтяжки штаны подхватывают, темные очки, рубашка и серебристая шляпа впору – вот он, площадный истукан, уличная константа. За несколько часов ни одна мышца у него не передёрнется, ни один не содрогнётся палец, словно его клеем залили или вставили в стеклянную форму. И вряд ли был виновен стеклодув из циркового шатра, торгующий нарядами королей; Джимми замер сам по себе, в один момент замер и стал так талантливо неподвижен, так искренне оцепенел, что был теперь как живое искусство, трогательная деталька чьих-то стремительных дней.
– Эй, Джимми, идём домой, смотри, у тебя уже полная коробка сокровищ.
Тишина.
– Пятничный вечер, и это никому не нужно теперь; девочки в барах делают своё дело.
Ни шороха.
– Брось, солнце почти ушло, смотри, и Патрик-пекарь уже давно закрылся. Прошу тебя, уйдем.
Через пару минут зашевелился палец, потом рука, дёрнулось первое плечо, потом второе, и, наконец, весь человек сотрясся, как собака после купания, задышал так, что бы грудь вздымалась, закрутил руками, встряхнул всем своим основным составом туловища и пошёл крупной рябью, как пуловер на вязальной машинке.
– Мне нужно к Сиене.
– Братишка, не волнуйся, поедем и к ней, но сначала давай я покормлю тебя в каком-нибудь бодром мясном местечке, ты так до истощения себя доведёшь, – предложил мужчина.
Но мим мотал головой и кричал:
– Сиена! Сиена!
Родственник похлопал живую статую по плечу.
– Извини, я просто дразнился. Конечно, поедем туда.
Это маленький городок, тут всего один торговый центр, куда все жители идут в выходной, чтобы подзатариться молоком и сыром, тут всего одна достопримечательность – памятник воздуху, что стоит на каменной площади, куда время от времени привозят на экскурсии туристов. И, наконец, тут одна единственная клиника для реабилитации мимов, сделанная одним человеком для второго человека. В этой клинике один единственный сотрудник и, это, конечно, она.
– Привет, Джимми.
Сиена разворачивает руки и укладывает его в свои объятия. Так происходит каждый вечер на протяжении девяти лет, с того момента, как он начал стоять в этом костюме белого на пересечении трёх переходов торгового центра. Тогда он был единственный каменный мим в городе, а она была единственная в городе массажистка. Она увидела его, когда шла в кафе, чтобы сидеть у большого окна с выдуманной сигаретой. Она заметила его, встала напротив и наслаждалась своим удивлением от его спокойного и скучного искусства замирания. Она вложила ему в руку записку, с которой началось это методичное изо дня в день происходящее таинство, где не было ничего, кроме самого таинства: мим замирал – мим расслаблялся – мима разминали по косточкам. Она возвращала ему человеческую форму, выдёргивала из состояния камня. Она спасала его. А мим за это был преданным её другом.
Теперь он опять ложится на плоский твердый стол, и она начинает порхать около него с ароматными ветками, разливает по его спине лавандовые реки, расчёсывает ему волосы, натирает пятки. Она живёт ради этих процедур. Каждый день готовится, хочет сделать что-то поинтереснее. У неё ничего больше нет, кроме этого.
А у него, конечно, есть. У него есть улица, разные лица, фигуры, характеры; ситуации всевозможные, кражи коробки, бессмыслица в голове, замлевшие руки, ноги, голова на ниточках. Многое у него есть, но говорить нечего, и всё же она спросит, как всегда спрашивала: "Что там было сегодня?" – "Люди".
Как же он ей расскажет? Их столько там, с разными жизнями, взглядами, в неодинаковых настроениях, одежде, заботах. Как он объяснит ей, это же не пересказать всё. А она так хочет знать: приминает пальцами в самых откровенных местах, нервы оживляет. Через это намного интересней разговаривать. "Да же?" – "Ну".
Он лежит на столе и вспоминает прошедший день. Ничего особенного: парочка навязчивых пьяниц, желающих "растормошить беднягу", девочка забавная с совочком, которая колотила его по ногам, толпа подростков с булавками, лёгкий дождь, собака потерявшаяся – к вечеру нашли. Он всем этим пропитывается: человеческими жизнями, занятиями, он всё это постигает в некоторой степени. А потом передаёт ей через нервные свои окончания, через закупорки свои и поясничную боль.
И раньше ей хватало такого, но потом что-то между ними выросло: спина или изменение мира.
– Сегодня странный у тебя позвоночник, информация спутанная проходит. И что-то с кожей… Раньше у тебя была кожа мягкая, а нынче как стекло… словно эволюция в обратную сторону. Прошу тебя, прекращай замирать, это опасно теперь.
– Но это всё, что у меня есть.
– Это всё? Что у тебя… Ладно. Думаю, наши сеансы затянулись. Курс окончен, больше не приходи.
Она провожает его до двери, и потом дверь захлопывается. Джимми несколько минут ошарашено смотрит на древесного цвета вертикаль, а потом разворачивается и уходит. Он идёт по улице и не понимает, что ему дальше делать, куда ему идти. Вроде бы ничего не произошло, а такое состояние, как будто катастрофа или тупик. Он все вечера с Сиеной проводил, он знал, как ему жить следует, а теперь никаких идей.
Кое-как протянул ночь, а утром он снова на площади. Наблюдает всё это: солнечное помутнение, семейные выходы, группы неповоротливых туристов с западного материка, нюни влюбленных, пожилой скрипач, развлекающий самого себя. Всё как обычно, и он как обычно наполнен этим: улицей, людьми, суетой будничной и дорожными запахами, как обычно он цельный, он монолит, и никак это не поменяешь, ничем.
Вечером сразу же домой. Тело раскалывается. Он лежит на кровати и пытается развлечься фильмом, но не помогает совсем – нервы гудят, и какая-то метаморфоза внутри.
– Сиена! – он кричит.
Хотя к чему это, её никогда тут не было. Мышцы стонут, и ни одного движения без боли – только если замереть, только если прекратить свою длительность, тогда выдержать это можно, а по-другому никак не стерпеть.
Боль – такая спрятанная, где-то внутри. Он движется на работу по специально вымощенному асфальту, и ему представляется каменная реальность: застывшая в три движения. И ему видятся камни из людей – идеальная форма жизни. Джимми стоит на площади каждый день – это его работа, его дело, а по ночам он всё же кричит с закрытым ртом, боясь нарушить неподвижность, а по ночам он лежит с открытыми глазами напротив жидкого кислотного потолка, пытаясь разобраться, что это такое, что это с ним, но камни не имеют чувств.
Теперь это не роль для него, а единственно возможное состояние – камень. Кое-как он тащит себя на площадь каждое утро, ноги переставляет как по схеме, но тело отвыкло уже, тело как истукан, каждым шагом надо ломать, чтобы двигать. И он ломает, руками колени сгибает, стонет, хрипит и тащит себя туда, где можно превращаться в бессмысленное, где можно отдыхать от этих движений ненужных, от этой кары, от того, что рядом нет никого. Ни единой души нет, и Сиены тоже нет, хотя она всегда же с ним была, а теперь исчезла как будто. И он не может без неё, и он несет себя к каменному алтарю, как в жертву несет, но бога ни одного, чтобы принять…
– Ты как это? Сам это? Джимми, ты зачем?!..
Как они носились, плакали, растили лампу над головой. Потом всё успокоилось, простилось, и только холодная улица, ветер как щекотное, внутри – мысли, и Джимми сам из себя зудит: надо бы почесать, но больше ничего не дано.
Больше ничего не дано и лучше сразу привыкнуть, но что-то обнаружилось в воздухе, начало витать, что-то такое проникло в него – как будто бы внутренний голос вернулся, но это не голос был, а запах её, тепло её. Сиена рядом стояла – чёрный мим: от горя или такой замысел.
Джимми смотрел на неё и вот что он видел: раньше она жила интенсивно, всем существом, но теперь она упростилась ради него. Зачем это? Надо бы объяснить ей, прогнать её. Что она делает?
И он смотрел на Сиену, и слезы копились в глазах, и он злился на неё, и он говорил ей приблизительным голосом:
– Это была черта, и я перешел её, и стал такой весь скукоженный, жалкий, и все сочувственно дышат мне в шею. Это необратимость. Не иди за мной.
– Я не пошла один раз. Я не пошла и хотела жить, как прежде, но потом почувствовала, что нерв задействован. И я не смогла его унять. И мне пришлось исключить все нервы. Черта позади.
Он не мог поцеловать её или обнять, он не умел погладить её по волосам: Джимми был статуей. И Сиена, она была теперь статуей тоже.
Мимы разместились – двое, на одной этой маленькой площади, там, где голуби в кашу, где пончики и малопонятная живопись, они стояли там и ощущали этот поток, хлынувший сквозь материю, эти связи между собой настолько особенные, что без драмы не обойтись.
И драма была тут: город. Носились фигуры, передергивали друг друга: замкнутые подростки, размашистые женщины, приспособленные к мелкому, хасиды первичные, скормленные традициям, птицеголовые модники, мужчина, украшающий зонт, одинокая дурочка – внутри море, снаружи – тяжёлое деревянное пальто-драп; говорильня, карлики, юннаты, притворные дамы, кожаные черти… И чёрно-белые мимы смотрели со стороны на это движение, и они были как зажившая статуя или как немое кино.
"Чем человек станет, превращая себя в другое?" – доносились мысли откуда-то. Но мимы не слышали этого, они стояли на площади, сомкнутые в кулачок, скрепленные однородностью, и смотрели на мир одним большим глазом, как камни неподвижные. И они видели, как люди горели или плакали внутри, и они слышали, как шевелится мир и растет небо…
…Так они стояли там день за днем, а вечером приезжал человек и помогал волонтерам снять парализованное тело со специальных креплений на стене, которые создавали иллюзию вертикальности. И Джимми сажали в его привычное кресло и катили в дом с белыми окнами, где ночами можно было перетекать в естественное горизонтальное и лежать между стен, выдумывая истории о каменной любви.
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
Шмыгали скамейки, на скамейках, всё разговаривало, двигалось, делало: грязь уличная ныряла в деревья, траву, перерождалась и наружу, воздух возникал – круговой процесс; природа фабрична, всё четко и распорядочно, одно без другого не работает.
Дэвид приходил сюда в обеденное время, брал баночку пшеничной лапши и слушал ушами – не веток кураж, не птиц, но свежие новости от своего приятеля-газеты, и просто приятеля Мэя, который мало того, что бы вакаем, то есть местным парнем с чётко выраженной этической принадлежностью (раньше говорили – этнической) , но ещё всегда был в курсе. Про наводнение поговорили, казни обсудили, экономику, деньги, погоду, роли в обществе.
– А что тот дом? Есть новости? – спросил брит.
– Ты спрашиваешь у меня про тот дом, который стоит на холме и вокруг которого странная энергетика, как будто воздух там другого вида и усложнённая тишина?
– Именно про этот и спрашиваю.
– Ну, в общем, я был там.
– И молчишь?!
Мэй погрузил в рот моток коричневой лапши, всосал энергично застрявшую в этом мотке тигровую креветку – менее агрессивную в мёртвом состоянии – и продолжил свой рассказ:
– Ну что, я сказал, что у меня друг умер, и хочется для него чего-то особенного, если уж погребение невозможно по закону. Сказал, что знакомый обмолвился, что, мол, они могут устроить исчезновение.
– И что они ответили?
– Менеджер их, такой молодой хмурый парень принес мне буклет, где у них представлены примеры с картинками. А там такие фотографии откровенные – жуть, и на них люди, живые и мёртвые, разные виды церемоний: исчезновение трупа из дома заказчика – бюджетный вариант, исчезновение трупа с горы под танец вакайских девушек – это элитно.
– И какие расценки на всё?
– Обычную церемонию может заказать любой среднеобеспеченный человек, с девами немного дороже – как ужин в хорошем ресторане.