• • •
Через несколько дней Мираколина загружена уроками по горло. Утро начинается с длинной и весьма насыщенной эмоциями групповой терапии, на которой по крайней мере один человек разражается слезами, а другие ему аплодируют. Мираколина в основном помалкивает, потому что если она примется защищать жертвование десятины, на неё вся группа будет смотреть волком.
- Ты имеешь право на собственное мнение, - слышит она, когда ей вдруг доводится выступить против "перепрограммирования". - Но мы надеемся, что ты в конце концов посмотришь на это с другой точки зрения. - А это значит, что права на собственное мнение у неё все же нет.
Или взять урок современной истории (кстати, этот предмет есть далеко не в каждой школе). Им рассказывают про Глубинную войну, Соглашение о расплетении и всё, что связано с этими событиями вплоть до сегодняшнего дня. Здесь также идут дискуссии относительно раскольнических течений в наиболее значительных религиях - течений, которые практикуют человеческую десятину. Такие течения называют "десятинными культами".
- Они зародились не в среде простых приверженцев той или иной религии, - рассказывает учительница. - Начало им было положено в зажиточных семьях высших служащих или держателей акций крупных монополий - чтобы подать пример для широких масс; потому что если даже богачи одобряют десятину, то остальные тем более должны делать то же самое. Десятинные культы стали частью тщательно разработанного плана, призванного внедрить соответствующее отношение к расплетению в менталитет нации.
Мираколина никак не может удержаться от того, чтобы не поднять руку.
- Извините, пожалуйста, но я католичка и ни к какому десятинному культу не принадлежу. Так куда же вы отнесёте меня?
Она думает, что учительница сейчас скажет что-то вроде: "Ты только исключение, подтверждающее правило", или ещё что-нибудь столь же банальное. Но та говорит лишь:
- Гм-м, а это интересно. Держу пари, Лев не упустит случая поговорить с тобой об этом.
Для Мираколины хуже угрозы не придумаешь, и учительница об этом знает. Так что Мираколина затыкается. Однако то, что она активно сопротивляется Сопротивлению, известно всем в замке, и поэтому её призывают на столь нежеланную для неё аудиенцию к мальчику, который не взорвался.
• • •
Аудиенция происходит утром в понедельник. Мираколину забирают с невыносимой групповой терапии и ведут в ту часть замка, в которой она никогда раньше не бывала. Она идёт туда в сопровождении целых двух членов Сопротивления. Она, конечно, не уверена, но подозревает, что по крайней мере у одного из них есть оружие. Её вводят в полный пышной растительности зимний сад - сплошное стекло и солнечный свет. Сад, восстановленный во всей своей былой роскоши, хорошо отапливается. В середине помещения стоит стол из красного дерева и два стула. На одном из стульев уже сидит он - мальчик-герой, центр всего этого причудливого культа. Она присаживается напротив и ждёт, пока он заговорит первым. Но ещё до того, как он открывает рот, Мираколина с точностью может утверждать, что мальчик искренне заинтересовался ею - единственной во всём замке белой вороной. Среди стаи разноцветных.
Мальчик пристально изучает её несколько минут, а затем спрашивает:
- Ну и что ты из себя строишь?
Она оскорблена неформальностью его обращения. Можно подумать, всё происходящее здесь возмущает её только потому, что она "что-то из себя строит"! Хорошо, сейчас она покажет этому хлыщу, что её протест - не просто выпендрёж.
- Ты в самом деле интересуешься моим мнением, хлопатель, или я для тебя - только козявка, которую у тебя почему-то не получается раздавить своим железным сапогом?
Услышав такое, "хлыщ" хохочет во всё горло.
- "Железный сапог"! Вот здорово! - Он поднимает ногу и показывает ей подошву своих "найков". - Признаю - может, в выемки и забились какие-нибудь раздавленные пауки, тут ты права, но это и всё.
- Если ты собираешься применить ко мне третью степень, - отвечает она, - то давай, приступай, и покончим с этим. Лиши меня, например, еды или воды. Пожалуй, лучше воды, потому что от жажды я умру быстрее, чем от голода.
Он недоверчиво трясёт головой:
- Не может быть, чтобы ты и вправду считала меня таким извергом! С чего ты это взяла?
- Меня притащили сюда насильно и держат здесь против моей воли, - шипит она, наклонившись к нему через стол. Может, плюнуть ему в рожу? Нет, прибережём это для более подходящего момента, так сказать, для усиления эффекта. - Тюрьма всё равно остаётся тюрьмой, хоть всю её ватой обей и марлей оберни, чтобы было помягче!
Он отшатывается. Ага, вот где у него кнопка! Мираколина припоминает фото из газет в те времена, когда этот пацан красовался во всех выпусках новостей - мумия в бетонном бункере, завёрнутая в несколько слоёв марли и ваты.
- Я правда не могу тебя понять, - говорит он. В голосе его прорываются нотки гнева. - Мы же спасли тебе жизнь! Ты могла бы выказать хоть немного благодарности.
- Вы ограбили меня, так же, как и всех здесь! Вы забрали у меня смысл жизни. Ты называешь это спасением? Да это проклятие!
- Мне очень жаль, что ты так считаешь.
Вот теперь её черёд злиться.
- Да уж, тебе, конечно, жаль, что я так считаю! Всем тут жаль, что я так считаю! Так и будете долбить это, как попугаи, пока я не перестану так считать?
Он резко вскакивает, оттолкнув стул, и начинает вышагивать взад-вперёд, листья папоротника с шуршанием задевают его одежду. Она таки достала его! Ещё чуть-чуть - и он вылетит отсюда к... Но он делает глубокий вдох и поворачивается к ней.
- Я знаю, каково тебе сейчас, - говорит он. - Моя семья тоже промыла мне мозги так, что я сам только и ждал, когда же меня расплетут. И не только моя семья, но и друзья, и церковь, да все, кто что-либо значил для меня. Единственный разумный голос принадлежал моему брату Маркусу, но я тогда был слеп к его словам - до того дня, когда меня похитили...
- Ты хочешь сказать "глух", - перебивает Мираколина, и он останавливается, словно споткнувшись.
- А?
- Ты был глух к его словам, а не слеп. Определись со своими чувствами. Или не можешь, потому что совсем бесчувственный?
Он улыбается.
- А ты достойный противник.
- И к тому же нечего мне излагать свою биографию. Я её и так знаю. Тебя захватил Беглец из Акрона на дороге, где случилась большая авария, и он использовал тебя в качестве живого щита. О-очень благородно. А потом он перетряхнул тебе мозги, вот и всё.
- Ничего он не перетряхивал! Я сам пришёл к своим убеждениям, сам увидел, что такое расплетение вообще и десятина в частности!
- Так значит, по-твоему, быть убийцей лучше, чем быть десятиной, а, хлопатель?
Он придвигает стул и садится - почти спокойно. Её задевает, насколько быстро он перестал реагировать на её издёвки.
- Если живёшь, не задавая вопросов, то оказываешься не готов, когда вопросы вдруг обрушиваются на твою голову, - молвит он. - Начинаешь злиться, а справляться с гневом не умеешь. Да, я стал хлопателем, но только потому, что был слишком невинен, чтобы понять, какую огромную вину тем самым беру на себя.
Теперь в нём задрожала какая-то напряжённая струна, а глаза подёрнулись влагой. Мираколине ясно - он откровенен сейчас, вовсе не старается задурить ей голову. Может статься, высказывает больше, чем намеревался. У неё даже мелькает мысль, что она, возможно, судит о нём ошибочно, впрочем, она тут же сердится на себя за подобные мысли.
- Ты думаешь, я такая же, как ты, но это не так, - чеканит Мираколина. - Я не принадлежу к религиозному ордену, практикующему жертвование десятины. Мои родители сделали это вопреки своим верованиям, а не в соответствии с ними.
- Но всё равно - тебя же вырастили с верой в то, что это твоё предназначение, ведь так?
- Моим предназначением было спасти жизнь брата, став донором костного мозга, так что я выполнила его ещё до того, как мне исполнилось полгода.
- И тебя не сердит то обстоятельство, что ты родилась на свет только для того, чтобы помочь кому-то другому?
- Нисколько не сердит, - отвечает Мираколина, впрочем, несколько поспешно. Она поджимает губы, откидывается на стуле и немного ёрзает - стул жестковат. - Ну ладно, может, я и сержусь изредка, но я понимаю, почему мои родители так поступили. На их месте я, возможно, сделала бы то же самое.
- Согласен. Но раз твоя цель уже достигнута, то почему бы тебе не зажить собственной жизнью?
- Моё имя означает "маленькое чудо". А чудеса - это собственность Господа, - отвечает она.
- Ничего подобного, - возражает он, - чудеса - это дары Господа нам. Возвращать дары значит наносить оскорбление дарящему.
Она открывает рот для ответа, но обнаруживает, что ответа-то и нет, потому что он прав. Будь он проклят с его правотой! Разве этот тип может быть хоть в чём-то прав?!
- Мы ещё поговорим об этом, когда ты перестанешь задирать нос, - говорит он и жестом велит охраннику увести её.
• • •
На следующий день в её расписание внесли ещё один урок - чтобы ей некогда было задумываться над чем не надо. Он называется "творческая проекция" и проходит в комнате, которая в давние времена служила малой гостиной. Ободранные стены здесь увешаны потускневшими, изъеденными молью портретами. Мираколине иногда становится интересно, смотрят ли эти одутловатые лица на их занятия с одобрением, неодобрением или абсолютно равнодушно.
- Я предлагаю вам написать сочинение, - говорит учитель, мужчина в маленьких круглых очках. Очки! Предмет, который в наше время можно найти разве что в лавке антиквара. Кому нужны очки, если существуют лазерные процедуры и вполне доступные трансплантаты? Это просто наглость - так демонстративно носить на глазах эту странную штуковину! Мол, смотрите, у меня очки, поэтому я выше остальных!
- Напишите историю вас самих - свою биографию. Нет, не о той жизни, которую вы прожили, а о той, которую проживёте. Сорок, пятьдесят лет вперёд, начиная с нынешнего дня. - Учитель ходит по классу и размахивает руками - наверно, воображает себя Платоном или ещё кем-нибудь столь же великим. - Спроектируйте грядущее. Расскажите мне, кем вы станете. Я знаю, это будет нелегко для всех вас, вы ведь никогда не задумывались о своём будущем. Но теперь оно у вас есть. Так отпустите вашу фантазию на волю! Пуститесь в безрассудство! Развлекайтесь вовсю.
Он садится и откидывается на спинку стула, заложив руки за голову, очень довольный собой.
Ребята принимаются писать. Мираколина нетерпеливо стучит ручкой по странице. Он хочет, чтобы она помечтала о будущем? Отлично. Сейчас она выдаст этим людям всё по-честному, хоть это и не то, что им хочется услышать.
"С сегодняшнего дня прошло несколько лет, - пишет она, - и мои руки принадлежат матери, потерявшей свои при пожаре. У неё четверо детей. Она ласкает их, купает, расчёсывает им волосы и меняет пелёнки вот этими самыми руками. Мои руки - её сокровище, они для неё драгоценнее золота. Каждую неделю она делает моим рукам маникюр, хотя и понятия не имеет, кто я была такая.
Мои ноги принадлежат девушке, выжившей в авиакатастрофе. Она была звездой лёгкой атлетики, но обнаружилось, что мои ноги не годятся для этого вида спорта. Некоторое время девушка горевала над потерей своей олимпийской мечты, но потом выяснилось, что мои ноги могут танцевать. Она выучилась танцевать танго; и однажды, когда она танцевала в Монако, она встретила принца, и покорила его сердце. Они поженились и теперь каждый год дают во дворце роскошный бал. Кульминацией бала всегда служит незабываемое танго двоих королевских особ".
Чем дальше Мираколина пишет, тем неистовей становится её ярость из-за потери всех блестящих возможностей, которые у неё украли.
"Моё сердце ушло к учёному, стоящему на пороге великого открытия: как приручить звёздный свет и удовлетворить потребности человечества в энергии. Он уже было решил задачу, но с ним случился инфаркт. Он выжил - благодаря мне - и закончил труд своей жизни, сделав мир лучше для всех нас. Он даже получил Нобелевскую премию".
Неужели это так странно - хотеть отдать всего себя другим полностью и без остатка? Если это именно то, чего желает сердце Мираколины, то почему ей в этом отказывают?
"А моё сознание - воспоминания чудесного детства, проведённого под крылом любящих родителей - ушли к мятущимся, тревожным душам, у которых не было своих подобных воспоминаний. Но теперь, когда я стала их частью, их боль тоже исцелена".
Мираколина сдаёт работу, и учитель, которому её сочинение, возможно, интересно более других, читает его, пока остальные дети ещё пишут. Она наблюдает за его лицом, на котором появляется задумчивое выражение. По не вполне осознанной ею причине Мираколину всегда заботило, что думают о ней учителя. Даже те, которые ей не нравились.
Учитель заканчивает читать и подходит к ней.
- Очень интересно, Мираколина, но одну вещь ты оставила без внимания.
- Что же?
- Свою душу. Кто получит твою душу?
- Моя душа, - с уверенностью заявляет она, - уйдёт к Господу.
- Хм-м... - Он поглаживает седоватую щетину на подбородке. - Значит, она уйдёт к Господу, несмотря на то, что все части твоего тела ещё живы?
Мираколину не собьёшь.
- У меня есть право думать так, а не иначе, если мне того хочется.
- Верно, верно. Вот только тут возникает проблема. Ты же католичка, не правда ли?
- Да.
- И добровольно отдаёшь себя на расплетение.
- И что?
- Что? Да то, что если твоя душа покидает этот мир, то добровольное расплетение ничем не отличается от самоубийства с посторонней помощью, а в католицизме самоубийство - это смертный грех. Из чего вытекает, что согласно твоим собственным верованиям, твоя душа отправится в ад.
После чего учитель удаляется, оставив её в ошеломлении таращиться на оценку - А с минусом. Минус, должно быть, за вечное проклятие её души.
25 • Лев
Мираколина не подозревает, какое глубокое впечатление производит на него её строптивость. Большинство ребят в замке либо боятся Лева до дрожи, либо поклоняются ему, либо и то, и другое вместе, но Мираколина не испытывает к "герою" ни страха, ни почтения; она попросту честно и открыто ненавидит его. Это не должно бы его беспокоить. Он привык к тому, что его ненавидят; ведь недаром же Маркус сказал: насколько публика испытывает жалость к бедному-несчастному маленькому мальчику Леву, настолько же она пылает презрением к чудовищу, в которое он превратился. Ну, хорошо. Он успел побывать и невинным мальчиком, и чудовищем; но здесь, в замке Кавено, это не имеет ни малейшего значения, потому что здесь он чуть ли не божество. Это, пожалуй, даже забавно - в особом, несколько вывернутом наизнанку смысле этого слова, но Мираколина стала той булавкой, напоровшись на которую, пузырь иллюзорной божественности лопнул.
Их следующая встреча происходит через неделю, на пасхальном балу. Десятины славятся своей ужасающей неловкостью во всём, что касается отношений между полами. Зная, что свидания, встречи и всё прочее в том же духе никогда не станут частью жизни десятин, их мамы и папы не уделяют проблеме "мальчики - девочки" много внимания. Собственно, этот вопрос всячески обходится и замалчивается, чтобы не создавать у десятины нежеланного томления по несбыточному.
- Наши подопечные обладают острым умом, - говорит Кавено на еженедельном собрании штаба, - но социальные навыки у них - как у шестилеток.
Это точное описание того, каким был когда-то и сам Лев, впрочем, он, кажется, с той поры особенно далеко в этой области так и не продвинулся. Он по-прежнему ни разу и ни с кем не был на свидании.
В штабе Кавено около двадцати человек, и Лев - единственный моложе тридцати. На лицах взрослых написана озабоченность, с которой они живут уже так долго, что она, похоже, намертво въелась в их черты. Лев задаётся вопросом, не происходит ли одержимость этих людей из их собственного печального опыта? Может, они, как Адмирал, отдали своих детей на расплетение, а потом раскаялись в своём решении? Продиктована ли их приверженность делу Сопротивления личными мотивами, или спасатели из команды Кавено, недовольные положением дел в обществе, действуют из чисто гражданских убеждений?
- Нам надо устроить пасхальный бал, - объявляет Кавено со своего места во главе стола, - и призвать наших бывших десятин вести себя как нормальные подростки. В пределах разумного, конечно. - Он обращается к Леву: - Лев, мы можем рассчитывать, что ты присоединишься к празднованию в качестве нашего посланца доброй воли?
Все ждут, что он ответит. Это его немного раздражает.
- Что если я скажу нет?
Кавено с недоумением смотрит на него:
- С какой стати тебе отказываться? Вечеринки и празднества любят все!
- Вовсе нет, - возражает Лев. - Последнее празднество, на котором присутствовали эти дети, устраивалось перед отправкой в заготовительный лагерь. Вам очень хочется напомнить им об этом?
Остальные сидящие вокруг стола принимаются перешёптываться, пока не вмешивается Кавено:
- Те праздники были прощаниями. Наш будет чествованием начала новой жизни. Я очень надеюсь, что ты посетишь его.
Лев вздыхает.
- Куда деваться. - В замке Кавено разве станешь перечить идеям человека, имя которого носит этот самый замок?